- Братцы, Германия! - вдруг заорал истошным голосом сержант Грибков, указывая на щит. - Германия!.. - Лицо его исказилось гримасой мальчишеской радости и яростной злобы одновременно. - Дошел! Братцы… до-ше-ел!.. - Из глаз его брызнули обильные слезы, потекли по щекам, но он не замечал их, стоял, словно обезумевший, с неподвижными глазами, протянутой рукой в сторону щита и твердил одно слово: - Дошел!.. Дошел!..
Грибков - командир отделения, белорусский парень лет двадцати трех, обычно тихий, отличался больше своей замкнутостью, чем экспансивностью, сейчас удивил всех таким своим взрывом. Но чувства его были легко объяснимы - они были у всех такие же.
- Германия! Германия! - подхватили радостно и другие. Отставшие, не зная еще, в чем дело, заторопились, пустились догонять передних, увидели щит, закричали "ура!" и тут же все, словно по команде, принялись палить в небо из автоматов.
Лейтенанту с трудом удалось восстановить порядок, он подбегал почти к каждому, бил по рукам и приказывал:
- Прекратить стрельбу! Прекратить стрельбу!..
Мало-помалу утихомирились, и только Грибков что-то яростно топтал, бил каблуками, словно давил ядовитую змею.
- Вот тебе, зараза!.. Вот тебе!..
Исаев подошел к нему, с минуту смотрел, потом спросил строго:
- Сержант Грибков! Что вы делаете?
- Проклятую землю топчу - на ней выросла фашистская зараза. Вот тебе, вот тебе!..
- Вы что, с ума сошли?
Грибков поднял на лейтенанта искаженное злобой заплаканное лицо, прокричал:
- Хуже! Вы видели, что они сделали с моей Гомельщиной? Со всей Белоруссией?.. Со всей нашей землей, где они побывали?.. Я заходил в свое село - одни трубы! Отца и мать живьем сожгли, а сестренку еще раньше куда-то угнали… Я поклялся: если дойду - за все рассчитаюсь! За все!
- Возьмите себя в руки, сержант Грибков! Нельзя же так распускаться, в самом деле. Всё мы видели, и все мы знаем, зачем идем сюда. Вытрите слезы и постройте свое отделение. - Лейтенант вышел на середину дороги, встал по стойке "смирно", скомандовал: - Взвод, становись!
Когда взвод был построен, лейтенант повернул его налево, прошел вдоль строя, сказал хмуро:
- Мы в Германии. Я понимаю ваше состояние - и радость, и волнение… Но распускаться нельзя, в воздух палить патроны рано: вся Германия еще впереди, мы сделали по ней лишь первый шаг. Это вам не Румыния, тут бои предстоят ожесточеннее, чем где бы то ни было: перед концом фашисты будут хвататься за любую соломинку. Это знайте, помните и будьте все время начеку. Если мы раньше времени расслабимся - будет худо. Впереди город. Первое и второе отделения пойдут со мной левой стороной улицы, третье и четвертое - правой. Идти цепочкой, как можно ближе к стенам, смотреть в оба по всем этажам, по всем окнам. - Он обернулся к Гурину: - Ты с кем пойдешь? Может, со второй группой?
- Хорошо, - согласился Гурин.
Они вошли в город. На улицах тихо и безлюдно, как в глухую полночь. Но был день, окна поблескивали чистыми стеклами в лучах яркого и по-весеннему теплого солнца. Несмотря на разбитые кое-где витрины и вывалившиеся на тротуар осколки, город выглядел чистеньким, будто только что выметенным и помытым.
Гурин шел вслед за сержантом Грибковым, шарил глазами по серым каменным этажам, по непривычным без подоконников окнам, по островерхим крышам и машинально читал длинные вывески: "Bäckerei", "Schuhmacherei", "Brotbäckerei" - и вдруг совсем короткая: "Bier". Напрягая память, старался перевести их, но не сразу соображал, что они значат. И только увидев над входом в металлической рамке бронзовый сапог или нарисованную пивную кружку с большой шапкой пены, догадывался: "Сапожная", "Пиво".
Грибков оглянулся на Гурина, сказал со скрипом!
- Ни души! Смылись, гады!
И тут над головой что-то стукнуло - будто кто-то форточку закрыл. Все остановились, Грибков кивнул своему отделению и нырнул в подъезд, Гурин последовал за ним. На нижней площадке лестницы дорогу им преградил убитый немецкий солдат. Грибков перепрыгнул через него, побежал наверх. На втором этаже оглянулся, приказал двум курсантам обследовать комнаты, а сам заспешил выше. На третьем снова оглянулся, еще двух оставил. На четвертом этаже сам вошел в открытую дверь, крикнув предварительно:
- Хенде хох!
В передней было пусто, на пороге в спальню лежал толстый немец в каске и в зеленой шинели с черным воротником. Грибков переступил через него, заглянул в спальню.
- Никого… Наверное, сквозняк форточкой хлопнул. - Только теперь он посмотрел на убитого. Тот лежал вниз лицом на куче какого-то барахла, которое он, видать, нес в охапке, когда его настигла пуля. - О, видал: и у своих тащил, гад! Привычка, что ли?
Они огляделись. Чистота, блеск хрусталя и фарфоровой посуды в шкафу, на полу коврики, белые салфетки на серванте и на столе. Над столом большой зеленый абажур. Прошли на кухню - там пахло свежим кофе. Две маленькие чашечки в блюдечках на подносе стояли на маленьком белом столике. В белой раковине под блестящим медным краном лежали две тарелочки, словно их только что собирались мыть.
- Смотри, старший сержант, теплый еще, - удивился Грибков, потрогав рукой блестящий кофейник на газовой плите.
Гурин приложил руку - действительно, кофейник был теплым.
- Видал, как быстро смотались: даже кофеек допить не успели.
Они снова вернулись в зал.
- Жили же, гады! Что им еще надо было? От жира взбесились, - Грибков взял автомат за ствол и ударил раз, другой прикладом по шкафу с посудой. Стекла зазвенели, осколки тонких белых чашек с золотыми ободками посыпались на пол.
- Ну, это ты зря, - сказал Гурин осторожно, помня его истерику на границе.
- Что зря? Что зря? - обернулся он.
- Что в нашем тылу - это уже наше. Трофеи.
- Наше? Думаешь, будем это барахло собирать и раздавать нашим пострадавшим? Хрена с два! Да и на кой он мне нужен, этот трофей! Что он, вернет мне мать или отца?
- Не надо. Глупо вымещать зло на вещах, - сказал спокойно Гурин.
- Это фашистское добро! Наверняка - награбленное. - Он взял за ножку низенькую, обитую сверху ярким бархатом табуреточку. - Видал, на чем сидели? - и он запустил ею в огромное зеркало в углу. - Пошли.
Пройдя город насквозь, они вышли в условленное место, не встретив ни одной живой души.
- Смылись! - зло заключил Грибков, поглядывая на запад.
- Запугали фашисты население - вот все и ушли. Они же в своей пропаганде Красную Армию изображают как людоедов, как живодеров, рисуют нас с рогами, с кинжалами, вампирами, - Гурин попытался объяснить обстановку.
- "Запугали"! - покосился на него Грибков. - Просто - знает кошка, чье мясо съела, вот и убегает.
Собрался весь взвод, подошли курсанты и из других взводов, стали ждать дальнейших указаний. Все возбуждены, делятся впечатлениями. Кое-кто обогатился трофеями: один зажигалочку нашел, другой авторучку, третий подобрал портсигар и теперь выяснял, не серебряный ли он.
- Ну, а если серебряный, что ты с ним будешь делать? - спросил его Исаев.
- Ничего, - ответил курсант.
- А все-таки, что случится, если он окажется серебряным?
- Да ничего, товарищ лейтенант! Просто буду показывать всем и говорить: "Серебряный!"
- И что тогда?
- Ничего, - снова сказал курсант.
- Какая ценность в том, что он серебряный? - допытывался Исаев.
- А хрен его знает, - признался курсант. - Говорят же: "Серебро! Золото!" А я его видел, что ли?
- Если окажется не серебряным, выбросишь?
- Ну да! Зачем же? Вещь нужная: табачок спрячу - не промокнет!
Исаев снисходительно улыбнулся.
Стоят курсанты группами, наперебой рассказывают, какой им представилась Германия, и постоянно, как рефрен, слышится:
- Да, видать, жили, черти, по-барски! Нахапали!
- Культурненько жили!
- Чистенько. Порядок любят. Зашли в одну мастерскую - представляешь: каждый инструментик висит на своем гвоздике! На полу ни мусоринки! Как в аптеке.
Вскоре к ним прибежал связной, под мышкой две заостренных фанерки с надписью "Хозяйство Дорошенко". Одну он прибил тут же на столбе острым концом в сторону города и пояснил:
- Комбат сказал, чтобы все шли туда. Наш штаб на Фридрихштрассе. Вот по этим указателям найдете, а я подожду остальных.
В штабе уже было распределено, какой взвод, какая рота в каком доме размещаются. Поскольку первым с задания вернулся взвод Исаева, его и назначили в наряд. Остальные возвращались постепенно до самого вечера.
Политсоставу батальона отвели целую трехкомнатную квартиру в том же доме, где разместился штаб. Гурин с капитаном втащили в комнату свое имущество - ящик с документами, брошюры, вещмешки. Осмотрели новые апартаменты и остались довольны. В спальне стояла огромная, как баржа, деревянная кровать и на ней гора пуховых подушек и, одна на другой, две перины.
Гурину не сиделось в помещении, хотелось на волю, хотелось пройти спокойно по улицам, осмотреть как следует город - все-таки Германия!
Во дворе он встретил Максимова, тот поприветствовал его радостно, будто расстались они с ним бог весть когда.
- Изменил своему взводу, - упрекнул он Гурина. - К разведчикам переметнулся.
- Да они ведь тоже мои.
- Встретили что-нибудь?
- Нет, ни души.
- А мы еще до города восемь немцев взяли в плен! - похвастался Максимов.
- Взяли или они сами сдались?
- Какая разница? - засмеялся лейтенант. - Раз сдались, значит, взяли. А если бы не сдались - была бы война. Но они поступили мудро. Сначала, правда, пытались скрыться в лесу, дали по нас очереди две, но потом, когда мы отрезали их от леса, подняли руки.
- А что им оставалось делать? - сказал Гурин с серьезной миной на лице. - Увидели такого командира во главе такого войска…
- Будет тебе! - толкнул Максимов Гурина в плечо. - Когда дело позади, все страхи кажутся шутейными.
Увидел Гурин - начальник штаба инструктировал наряд, подошел послушать. Наряд впервые был особый: на вражеской территории, во вражеском городе - часовые, патрулирование улиц. Особенно ночью надо быть бдительным.
После инструктажа Исаев раздал патрулям красные повязки. В первую смену шли сержант Грибков и два курсанта. Помимо автомата Грибков повесил на ремень ракетницу - в случае чего подавать сигнал.
Гурин спросил у начальника штаба:
- Товарищ капитан, можно мне пойти с патрулями?
- Отчего же?.. Можно! Пойди, комсорг, пойди.
Исаев оглянулся на Гурина:
- Ты, может, вообще в наш взвод перейдешь?
- Давно мечтал, - признался Гурин.
Патрули вышли за ворота и медленно пошли серединой улицы, поглядывая по сторонам. Вдали, квартала за два от них, видать, что-то горело - там валил высоко в небо густой черный дым. Они прошли туда - горел пятиэтажный дом, и горел как-то странно: спокойно, без обычной пожарной суеты. Вблизи ни одного человека. Пламя охватывало этаж за этажом, трещали и обрушивались перекрытия, в небо взлетали снопы искр. Огонь яростно гудел, лизал длинными языками из окон наружные стены, искал и находил себе все новые и новые ходы и выходы.
- Горит! - проворчал Грибков. - Гори, гори, - зараза, узнай, что это такое.
Они постояли немного, повернули в переулок и вышли на параллельную улицу. В городе появились военные машины, какие-то части размещались, на стенах то и дело встречались указатели: "Хозяйство такого-то", "Хозяйство такого-то".
Откуда ни возьмись катит им навстречу велосипедист. Смотрят: женщина не женщина и солдат не солдат: на голове какая-то старинная большеполая шляпа с перьями. Одной рукой правит, другой держит над собой раскрытый зонтик. Поравнялся с патрулями, заулыбался во весь рот:
- Привет, славяне! Гутен морген, ауфидерзейн!
"Солдат!" - догадался Гурин и крикнул ему вдогонку:
- Стой! Стой!
Тот затормозил и, встав раскорякой над велосипедом, стал ждать с независимым видом:
- Ну, че вам?
- Ты что, клоун? - подошел к нему Гурин.
- А твое какое дело?
- Отвечай! Ты клоун или солдат? Ты что вытворяешь? Откуда ты, из какой части?
- Ну вот сразу: из какой части… Пошутить нельзя? - Солдат бросил на дорогу зонтик, пустил вдоль по улице диском шляпу. Поправив шапку, взглянул на подошедших хмуро. Молоденький солдатик, курносый, мордашка эдакого нахаленка, стоит - в глазах полное презрение.
- Хороши шутки! Ты представляешь, если тебя увидят и сфотографируют в таком виде? Советский солдат вырядился в шута горохового и раскатывает на велосипеде. Позор! Неужели не понимаешь?
- Ладно! Хватит мораль читать, понял. - Он толкнул велосипед, и тот покатился по улице. Попал колесом на бордюрный камень, упал на асфальт, заднее колесо задралось, засверкало спицами.
- Ну, а зачем велосипед ломать?
- Да что он, мой али казенный? Фашистский! Я вон его там поднял.
- Откуда ты все-таки? Покажи документы.
- Да ладно вам… Ну что вы пристали? - солдат взглянул на патрулей, скользнул взглядом по повязкам - это что-то для него значило, обмяк, но не сдавался.
- Покажи, покажи, - строго приказал Грибков.
Солдат достал красноармейскую книжку, протянул ее Гурину. Гурин не глядя передал ее Грибкову. Тот посмотрел, сказал раздумчиво:
- Придется задержать его, как дезертира. Увольнительной у него нет.
- Да вы что?.. Да вы… Какая увольнительная? Какой дезертир? Вон за углом наше хозяйство, - всерьез забеспокоился парень. - Вот же, вот… Ну пойдемте со мной…
- Нет, брат, не мы с тобой, а ты с нами пойдешь, - выдерживал серьезность Грибков.
- Да вы что?.. - солдат не на шутку испугался, и тогда Грибков спросил у Гурина:
- Или поверим?
- Поверьте, братцы!.. - взмолился солдат.
- Ладно, беги в свою часть, - Грибков возвратил ему красноармейскую книжку.
- И откуда вы тут взялись? Патрули сразу же, - ворчал солдат, осмелев, и вразвалочку пошел по пустынной улице.
Дразикмюле
а другой день в городе стало тесно от солдат, от машин, от военной техники. Одни размещались, другие уезжали, третьи катили без остановки через город вперед, на запад.
В штабе батальона тоже было суматошно: часть курсантов отправляли куда-то на задание - на станцию Дразикмюле. Туда скоро начнут или уже начали прибывать воинские эшелоны, но по ночам там небезопасно: мелкие группы немцев, которым удается вырваться из окруженной Познани, лесными тропами ночами, пробираясь на запад, выходят на эту станцию и нарушают работу тыла. Отправлялись туда пока что только две роты во главе с начальником штаба Землиным - с задачей засветло ознакомиться с местностью и оборудовать позиции на случай нападения. Кроме того, им вменялось в обязанность продолжать подготовку младших командиров.
Вместе с этой группой замполит Кирьянов отрядил капитана Бутенко, а Гурина оставил с собой при батальоне. Это Гурину было сегодня особенно кстати, так как он еще ночью решил поискать пулеметный батальон и встретиться с Шурочкой. Наверняка пулеметчики должны уже быть где-то рядом, и если это так, то в штабе обязательно об этом знают. Однако расспрашивать о пулеметном батальоне у начальства Гурин постеснялся и решил попытать Кузьмина, хотя и знал нерасположенность того к себе. Кузьмин почему-то недолюбливал Гурина, не принимал. Он никогда не упускал случая, чтобы не напомнить Гурину, что тот не офицер, а, как и сам Кузьмин, всего-навсего старший сержант. Майору Кирьянову тоже не раз говаривал, ворча недовольно:
- Как вот я буду строевую записку заполнять? Офицеров столько, а на довольствии столько?
- Кузьми-и-ин… - хитро щурясь, подступал к нему майор. - Так и заполняй, - и указывал своим коротким пальцем в записку. - На Гурина есть приказ - он официально занимает офицерскую должность - комсорг батальона. А?
- А каждый раз требуют объяснения…
- А ты каждый раз это объяснение приписывай внизу.
- Ну да!.. Строевку портить. Тут и графы такой нету.
- Эх, Кузьмин, Кузьмин!..
- Ну что "Кузьмин, Кузьмин"?
Рязанский парень, в прошлом счетный работник какой-то конторы, Кузьмин этот был по существу неплохой человек, но страшный буквоед и формалист. Думается, что и Гурина он недолюбливал главным образом за то, что тот не вписывался в какие-то там установленные формы отчетности.
Вообще Кузьмин был прирожденным писарем - делал он свое дело аккуратно и четко.
Будто между прочим, Гурин подошел к столу Кузьмина, постоял с минуту, посмотрел, как тот ловко чертит формы: приложит линейку - черкнет карандашом, и прямая линия готова, незаметно сдвинет линейку, черкнет второй раз, будто по тому же следу, и вторая линия готова всего на волосок ниже первой. Двойные линии - основные, головка формы, остальные пошли одинарные: чирк, чирк, чирк - и так до самого конца листа. Разлинует - форма выглядит лучше фабричной.
- Здорово у тебя получается! - Гурин кивнул на форму. - Учился?
Кузьмин, склонив голову, полюбовался своей работой, сказал сухо:
- Учился. В школе. Как и вы.
- Но у меня не получается. Пробовал. К концу линейка обязательно собьется, перекосится. Да и сама линия вначале выходит толстой, а к концу - тонкой. А у тебя, вишь, ровненькая, нажим карандаша везде одинаковый. Это - мастерство!
Ну, думает Гурин, достаточно он Кузьмину приятных слов наговорил, не переборщить бы, теперь можно и к главному приступать.
- Слушай, Кузьмин, ты не знаешь, случаем, где расположился пулеметный батальон? Поручение дали, надо сходить туда, а где он - не знаю.
Кузьмин надул щеки, с трудом провернул во рту крутой язык:
- Я такие сведения, товарищ старший сержант Гурин, распространять не имею права. Тем более для ваших личных нужд.
- И что ты как пузырь, Кузьмин? - обиделся Гурин на него. - Все дуешься, дуешься. Смотри, скоро лопнешь. К тебе как к человеку, а ты: "Распространять"! "Для личных нужд"! Для каких личных?..
В канцелярию вошел комбат, заметил их возбужденность, спросил:
- Что не поделили, петухи?
- Да так, ерунда, - сказал Гурин.
- Старший сержант зачем-то интересуется, где находится пулеметный батальон, - доложил Кузьмин.
"Продал, гад!" - уши и щеки у Гурина тотчас вспыхнули огнем, он не знал, куда девать глаза.
Майор улыбнулся, подвижный нос его зашевелился, как у кролика.
- Ну, а ты знаешь, где он? - спросил он у Кузьмина.
- Никак нет, товарищ майор, - ответил тот, вскочив из-за стола.
Майор ухмыльнулся:
- О чем же спор? - Он обернулся к Гурину, сказал: - Я тоже не знаю. Они где-то на задании, здесь, в городе, их нет.
- Спасибо, товарищ майор. Разрешите идти?
Комбат кивнул.
Гурин выскочил из штаба, как из бани, - весь мокрый и красный. "Ну Кузьмин, ну Кузьмин! Какая ехида! Ненавидит он меня всеми фибрами… За что? Что я ему сделал? Или натура такая? Ну Кузьмин!.."