В городе батальон оставался недолго. Вскоре по взводу, по полвзвода стали и другие подразделения постепенно перебазироваться в Дразикмюле, хотя там и было относительно спокойно. Немцы, правда, несколько раз появлялись здесь, но, наткнувшись на засаду, либо сдавались в плен, либо убегали снова в лес, в бой не вступали. Сдавались обычно малочисленные группы - по три - пять человек. Лишь однажды ночью завязалась длительная перестрелка, утром подобрали нескольких убитых немцев и одного раненого. С нашей стороны потерь не было.
Раненый показал, что всего их было человек тридцать, вооружены они только автоматами и карабинами, тяжелого оружия нет. Цель их - пробиться к своим.
На другой день усилили засаду и ждали немцев всю ночь, но они так и не появились, ушли, наверное, другой дорогой.
Разведвзвод лейтенанта Исаева убыл в Дразикмюле не в полном составе: одно отделение его дольше других оставалось в городе - оно временно было передано в распоряжение военного коменданта. Теперь разведчики возвратились, и их надо было отправить в свой взвод. Комбат вызвал Гурина и приказал ему отвести разведчиков в Дразикмюле.
- Это недалеко, километров десять - двенадцать, - сказал он. - На выходе из города, как только перейдете железнодорожный переезд, повернете налево и - прямо по шоссе. Карта есть? Ну и хорошо. Не заблудитесь!
- И сам там останешься, к капитану Бутенко присоединишься. Мы скоро все туда переберемся, - добавил замполит. - Ящик собери, запри и оставь его в штабе.
Гурин так и сделал - комсомольские и партийные документы сложил в "сейф", запер на замок. Потом собрал свои вещи - что в вещмешок, что в полевую сумку. Надел все на себя, огляделся - не забыл ли чего. Увидел, на столе кусок сахара остался. Нет, таким добром не бросаются, но вещмешок снимать не хотелось, и он, завернув его в газету, сунул в карман шинели. Схватил за ручку тяжелый ящик, потащил его вниз, в штаб. Возле кузьминского стола грохнул им громко о пол. Кузьмин даже вскочил, возмущенный, но Гурин опередил его, сказав ему с излишней строгостью:
- Смотри, Кузьмин, не забудь этот сейф! Здесь партийные документы! Головой отвечаешь! И не вздумай шутить: это не мои "личные нужды". Понял? - и, не дав ему опомниться, деловито вышел из канцелярии. - Пошли, ребята! - махнул он курсантам, и они пошагали на улицу.
Вышли на переезд, остановились сориентироваться. Тем более что за переездом дорога разветвлялась на три рукава. Один круто брал влево и вел на восток, в тыл, эту дорогу они сразу отмели: в тыл им не нужно. Другой рукав от переезда делал небольшой изгиб налево, а третий уходил направо. Не долго думая, Гурин избрал "другой", и был уверен, что поступил правильно. У курсантов тоже сомнений не было: именно по этой дороге шли бесконечные колонны машин, танков, пехоты, именно на этой дороге стояли призывные щиты с волнующими надписями: "Вперед, на Германию!", "К Берлину!", "Освободим наших братьев и сестер, угнанных в фашистскую неволю!", "Даешь Берлин!".
Только там, только где-то впереди, на пути к Берлину находится это Дразикмюле!
Поддавшись общему настроению, которое царило на этой центральной дороге, разведчики двинулись по ухоженному шоссе вперед, на запад. А настроение здесь царило такое, что ему трудно было не поддаться: солдатская лавина катилась к вражеской столице с таким подъемом, какого еще не бывало. Все двигалось в таком безудержном порыве, с такой решимостью, с такой стремительностью, с такой жаждой дорваться до "волчьего логова", что собери сейчас немцы любые военные силы и направь их против этой лавины - не сломить, не остановить ее им ни за что на свете! Солдаты были опьянелы предчувствием скорой победы, скорого мира, они выглядели в своих собственных глазах сильными, смелыми, дерзкими, будто обрели крылья; ведь они не только сломали такую махину, освободили от такого кошмара свою землю, но и били уже этого сильного и лютого врага на его же собственной территории: это уже было возмездие! Правда, это только начало, основная битва впереди, там, в Берлине. Враг еще силен. Но солдаты верили этим придорожным плакатам, которые кричали теми же словами, которые были у каждого и на уме и на языке: "Добьем фашистского зверя в его собственной берлоге!" Добьем!
Незаметно, как на интересном представлении, летит время, летят назад километровые столбики. Много ли, мало прошли - неважно! Идут разведчики во главе с Гуриным вперед - куда идут все. Разведчики - народ веселый, лихой, неунывающий, идти с ними одно удовольствие. Лейтенант Исаев воспитал их по своему образу и подобию.
Ведет Гурин разведчиков, шутит с ними, а сам уже начал беспокоиться: прошли порядочно, а Дразикмюле все нет и нет. Майор говорил: десять - двенадцать километров, а прошли уже не меньше пятнадцати. Свел ребят на обочину, объявил привал, а сам достал карту, стал смотреть. Да, Дразикмюле почти рядом с Лукац-Крейцем. Но где он? Склонились все над картой, стараются коллективно разобраться в ней и опять решают: вперед. Только вперед!
Спросить бы у кого… А у кого? У всех одна дорога - на Одер, а у них какой-то Дразикмюле. Его, поди, никто и не слышал. У местного жителя спросить бы, да где его возьмешь. Деревня, - которой они шли, была совершенно пустой.
И вдруг повезло: заметили разведчики, в одном доме кто-то вроде в дверь метнулся. Сошли с дороги, во двор вошли. Гурин постучал в дверь - никакого ответа. Открыл ее настежь и увидел сидящих там четырех женщин и старика. Прямо перед ним - две рядышком на кровати, бледные и неподвижные, в глазах испуг. Одна рядом с дверью на стуле сидит - эта ближе всех к нему. Оглянулся на нее и только теперь заметил возле нее девочку лет четырех-пяти - беленькая, длинные соломенные волосики рассыпаны по плечам. И первая естественная реакция при виде малого ребенка - это улыбнуться ему. И Гурин улыбнулся, и тут же машинально полез в карман, достал кусок сахара, протянул девочке. И вдруг он увидел в ее глазах такое, будто перед ней страшилище. Она закричала душераздирающим криком. Гурин растерялся, посмотрел извинительно на взрослых. Девочка перебежала через комнату к одной из женщин, которая сидела на кровати, вцепилась судорожными ручонками в ее колени, не сводя с Гурина полных ужаса глазенок. "Как же они даже детей застращали!.." - поразился Гурин.
Боясь сделать лишнее движение, чтобы снова не напугать девочку, Василий осторожно положил сахар в подол сидящей рядом с ним женщине, сказал по-русски:
- Отдадите девочке.
Поняла ли женщина Гурина, нет ли, но она кивнула ему, а он оглянулся на старика и, напрягая свое знание немецкого, спросил:
- Заген зи битте, во ист Дразикмюле?
Старик оживился, заповторял это название и стал показывать куда-то на восток. Гурин кивнул ему, чтобы он вышел с ним на улицу. Они вышли, и старик стал показывать им в обратную сторону.
- Как, на восток? - Гурин недоверчиво смотрел на старика: явно немец не понял его.
- Он, гад, нарочно хочет нас послать обратно, - предположил кто-то из разведчиков. - Вы думаете, он правду скажет? Ждите!
Старик внимательно слушал курсанта и чувствовал, что тот говорит что-то против него, обернулся к Гурину, заговорил убежденно:
- Дразикмюле - дорт, дорт….
Пока они толковали со стариком, откуда-то взялся, подошел к ним молоденький чернявенький младший лейтенант. Худенький, юркий, как муравьишка. Шинель нараспашку, зеленая пилотка сбита на затылок. Заорал:
- Фриц! Живой фриц! А ну дайте мне его, я его сейчас!.. - и полез к старику, вызверив глаза: - Ком, ком! Я буду шиссен! - Вытащил из кобуры пистолет, потащил левой рукой старика за рукав.
- Младший лейтенант, оставьте! - крикнул Гурин.
Тот вздрогнул и вызверился на него:
- А ты кто такой? Как разговариваешь с офицером!
Младший лейтенант был выпивши, и, наверное, надо быть с ним поосторожнее. Но как?
- Прекратите безобразие! - Гурин решил не снижать командирский тон. - Или мы сейчас вас арестуем и отведем в комендатуру.
И вдруг он увидел: сник младший лейтенант, но не сдается:
- А вы что тут с немцами рассусоливаете? Их всех уничтожать надо!
- Товарищ Сталин так не говорил, - и Гурин махнул немцу, чтобы ушел с глаз долой.
Младший лейтенант осмотрел Гурина внимательно. Пояс, полевая сумка, пистолет - все как у офицера, но погоны сержантские, за плечами вещмешок и автомат - как у солдата. Покрутил головой:
- Ты кто такой?
- Это военная тайна. А вы кто такой? Откуда и куда?
- Мы на фр-р-ронт идем!
- Вот и идите, товарищ младший лейтенант, а то отстанете от своих.
- Да ты знаешь, как я стреляю? Лучший стрелок был в училище! - И он, почти не целясь, выстрелил в чашечку на столбе, та разлетелась вдребезги. - Понял?
- Очень хорошо! Но торопитесь, а то опоздаете, и придется вам только чашечки сбивать.
- Да ты кто такой? - опять пристал к Гурину младший лейтенант. - Из особого?
- Идите, товарищ младший лейтенант…
- Ясно. Так бы и сказал сразу… Ладно, я пошел. - Взглянул на дверь. - А фрица живьем оставлять жалко… Нельзя! Ферштеен?
- Ферштеен.
- То-то, - и он пошел, загребая ветер расстегнутыми полами шинели.
Гурин остался с разведчиками, раздумывал: "Что делать? Верить немцу или нет? Идти назад или вперед? Разведчики немцу явно не доверяют. Но что делать?"
Вышли со двора, остановились. Смотрят: группа польских офицеров шумной толпой идет - это освобожденные из немецкого плена, рады свободе, торопятся домой.
- Товарищи паны офицеры, - обратился к ним Гурин, - вы должны знать, где находится Дразикмюле.
Поляки окружили Гурина, наперебой принялись втолковывать ему, где этот Дразикмюле. Показывают, как и немец, на восток, в обратную сторону. Гурин карту достал, они - свою, смотрят, сверяют. И вдруг один, наверное старший, у него тоже карта оказалась, стал объяснять:
- То есть стара польско-германська граница. Дразикмюле - германське название. По-польскому то будет - Дравский Млин. Вот так. Я знаю!
- Похоже, они правы, - говорит Гурин своим ребятам. - Придется возвращаться. Пошли!
- Пошли! - весело повторяют поляки, и они общей группой идут в обратную сторону. Разговорам и расспросам нет конца. Полякам нужен польский военный комендант. Такой уже есть в Лукац-Крейце, и они радуются сообщению, будто вот-вот мать родную встретят.
У развилки перед железнодорожным переездом остановились, поляки показывают им ту дорогу, которую они утром отвергли. Курсанты объяснили полякам, на какой улице находится польская комендатура, и они расстались такими друзьями, словно всю жизнь росли и учились вместе.
Дразикмюле - это даже и не станция, а скорее маленький полустанок. Здесь было всего лишь два дома. Один - узкое и потому казавшееся высоким двухэтажное здание - низ каменный, а верх деревянный. На стене, обращенной к полотну, на белой заплатке черной краской красиво, с готическими завитушками написано: Draßigmühle. Другой дом отстоял от первого на некотором расстоянии, ближе к деревенскому поселку, который, чувствовалось, жил своей собственной жизнью, не имеющей ничего общего с этим полустанком: во дворах поселка были настроены многочисленные сараюшки, риги с узкими дверями и широкими воротами, стояли высокие крестьянские телеги, бродили куры.
В поселке жили поляки, в этом же поселке расквартировались и курсанты. В станционном доме размещалась только дежурная рота.
Капитан Бутенко уже обжил в поселке гостеприимный домик с очень радушными хозяевами: матерью и ее двумя взрослыми дочерьми. Младшая, лет восемнадцати, Гертруда была беленькая стеснительная толстушка, а старшая, Луция, лет двадцати пяти, - худенькая, смуглолицая и черноволосая, будто вовсе и не сестра первой. Глаза большие, живые, жгучие, как у цыганки. На щеках постоянно алел румянец. Игривая, подвижная бабенка, Луция была замужем, но муж ее служил в польской армии, и она жолмеркой жила у матери. Хозяйка дома пани Барбара - очень милая и добрая женщина с лицом удивительно спокойным и даже умиротворенным - добродушно смотрела на своих дочек и лишь слегка улыбалась.
Обитал в этом доме и еще один человек - болезненный старик, свекор хозяйки. Старик ходил по двору, делал что-то по хозяйству, кашлял, очень охотно вступал в разговор, если к нему обращались, но сам никогда первым не заговаривал. Был он нелюдим; наверное, дедушкины гены и перешли к Гертруде.
Когда в этом доме появился Гурин, капитан стал знакомить его с хозяевами, как со своими давними и хорошими знакомыми. Гурин здоровался со всеми за руку, называл свое имя. Пани Барбара, улыбаясь, сказала ему что-то ласковое и приветливое, но он, растерявшийся перед столькими радушными лицами, не смог ее слова сразу перевести для себя на русский язык, он лишь каким-то чутьем уловил их общий смысл. Гертруда, глядя куда-то в пол и в сторону, протянула Гурину вялую ручку и тут же отошла к матери, спряталась за ее спиной. Зато Луция, блестя своими глазами-плошками, крепко сжала длинными пальцами гуринскую руку, сказала по-польски:
- Какой молодой офицер!
Не зная, куда деваться от ее глаз, Гурин смутился, покраснел, проговорил невнятно:
- Я не офицер…
- Ой! Покраснел, как девочка! - не унималась Луция.
А когда Гурин снял шапку и шинель, мать, глядя на него, грустно сказала:
- На Стаська похож.
- Так! - радостно согласилась Луция и пояснила Гурину, что Стасик - это ее, Луции, муж и что Гурин очень похож на него.
- Очень рад, - сказал Гурин.
- Я буду тебя звать Стасик, - тут же решила она.
- Ну что ж, - согласился Василий. - Стасик - имя хорошее, мне нравится.
Луция обрадовалась и объявила:
- Ты будешь моим мужем.
Тут уж Гурин не нашелся что ответить, а она обхватила его шею, крепко стиснула своей худенькой костлявой рукой, обратилась к матери:
- Так, мамо? То Стась уже вернулся!
Мать смотрела на них, улыбалась по-доброму, а капитан Бутенко, видя растерянность Гурина и зная уже взбалмошный характер Луции, хохотал до слез.
Так они с этого момента и играли в мужа и жену. Гурин постепенно привык к своей роли и иногда подыгрывал Луции. И было в этом что-то очень теплое, искреннее и чистое.
Когда Гурин приходил домой слишком поздно, Луция делала ему упрек. Сдвинув сурово черные брови, она с шутливой серьезностью допрашивала его:
- Где был? К другой ходил? То нехорошо! Ты мой муж, и я тебя кохам. А ты меня кохаш?
- Кохам, кохам, Луция. А был я на работе, - отвечал он с видом провинившегося мужа. И, как пароль, напевал: - Эх ты, Лушка, Лушка, ты моя подружка.
- Тогда иди кушать, - сменяла она гнев на милость и улыбалась.
А однажды он получил письмо с незнакомым ему почерком и с обратным адресом, который обозначался той же полевой почтой, что и его батальон, только на отлете от цифр стояла другая буква. Вместо фамилии отправителя была поставлена какая-то закорючка - чья-то роспись, тоже ему незнакомая.
Развернув треугольник, Гурин стал читать:
"Милый, дорогой, любимый мой Василек!
Где ты и как ты? Я знаю, что все равно мне этого не узнать, как и я не могу ничего написать о себе по причине военной цензуры. Ты знаешь, милый, мне тяжело без тебя, не проходит минуты, чтобы я не думала о тебе. Только странно - не могу вспомнить твое лицо. И лишь когда закрою глаза, ты начинаешь проявляться, и тогда я долго-долго любуюсь тобой.
Если бы ты знал, как я соскучилась!
Люблю, люблю, люблю! Целую, целую, целую.
Милый, береги себя.
До скорой встречи! (Я так хочу, чтобы она была скорой.)
Твоя Шурка".
Шурочка догадалась письмо написать! Какая радость! Гурин перечитывает его еще и еще раз, глаза ему застилает туман, во рту вдруг становится сухо, он облизывает губы, оглядывается - не видит ли кто его смятения. И вдруг замечает: у него за спиной стоит Луция. Глаза у нее грустные, смотрит на него в упор, с упреком:
- От кого письмо? От твоей девушки?
- От мамы, - почему-то соврал Гурин и стал торопливо сворачивать треугольник.
- Нет. Я знаю, как твоя мама пишет. И ты ее письма не так читаешь. Это от девушки. Зачем обманываешь?
- Я пошутил… Верно, это от девушки, которую я люблю.
Слезы перевалили через край ее больших глаз и крупными градинами покатились по щекам.
- Луция? Что с тобой?
Она не ответила, убежала.
"Вот так да… Доигрались… Она, наверное, привыкла уже и игру стала принимать за настоящую жизнь…" И сделалось ему как-то очень не по себе.
Постепенно Луция успокоилась, но до самых последних дней относилась к нему сухо и всякий раз при случае говорила:
- Изменник…
Комбат Дорошенко был недоволен действиями своих подчиненных в засаде.
- Это что ж за война такая? - возмущался он. - Отпугиваем немцев - и все, идите, мол, дорогие, ищите себе проход в другом месте. Ну они и идут, ищут, где послабее, где разрыв, щель, нападают врасплох, убивают наших же солдат. Это не война, товарищи дорогие, - майор крутил головой, вышагивая по просторной комнате штаба. - Нам не хватает еще, чтобы мы обзавелись трещотками, как сторожа возле колхозных амбаров. Сиди себе в окопе, трещи, оповещай немцев заранее. - Комбат обвел взглядом молчавших офицеров. - Нам надо выманивать их из леса и уничтожать. Уничтожать надо вражью силу! А если мы будем только попугивать, долго нам еще придется воевать. Да и нечестно это. Перед другими солдатами нечестно, на которых мы перекладываем свою работу. Вот так. С сегодняшнего дня решительным образом меняем свою тактику: появившийся в нашей зоне уйти не должен - такая задача. Для этого приказываю, - он подошел к карте и карандашом, как указкой, стал объяснять, где нужно строить засады. - А чтобы уяснить это как следует, сейчас выйдем на место и там разыграем.
Майоров план был прост - вместо фронтального расположения одной засады организовать три: две по флангам и одну фронтальную, но последнюю отнести далеко в глубь нашей территории, почти до самого Дразикмюле. Замысел был таков: когда немцы выйдут из леса, наши фланговые засады должны, не обнаруживая себя, пропустить их - вперед и потом сомкнуться за их спиной, отрезав таким образом им дорогу для отступления. А впереди у немцев будет стоять фронтальная засада, которая закроет им путь выхода в главном направлении - пересечь шоссе и железную дорогу и далее скрыться в следующем лесу.
В засаду ходили обычно по одному взводу, ходили, как в наряд, по очереди, а еще два взвода составляли "тревожную группу". Они тоже покидали свои квартиры и, не раздеваясь, спали в эту ночь в самом станционном здании на втором этаже. В случае чего, по сигналу тревоги они должны были спешить на помощь взводу.
На полустанок Гурин пришел засветло, дежурила как раз его родная рота. Взвод Максимова собирался в засаду, и сам он штудировал обязательную теперь на этот случай фразу: "Немецкие солдаты! Вы окружены! Сдавайтесь, или мы открываем огонь! На размышление две минуты!"
Гурин принес свежие газеты, раздал агитаторам.
Егоров - веснушчатый круглолицый курсант, любитель "клубнички", увидев Гурина, улыбаясь и потирая руки, спросил:
- Старший сержант, а у тебя там чего-нибудь какого… для души, случаем, ничего нет?
- А что твоя душа желает?