* * *
Во втором часу ночи с натужным гулом сдержанно-малых скоростей подошли сразу десять или одиннадцать санитарных машин, минут двадцать спустя - еще столько же, потом стали прибывать с крытыми бортами грузовики по два-три вместе. Таких, кто мог бы передвигаться самостоятельно, почти не было, в основном, как установилось в разговорном обиходе медиков, - носилочные. Не обошлось, конечно, без ругани и матерщины, но все эти в мать и бога - сдержанно, без истерик и адреса: так, для облегчения собственных страданий. Этот привоз чем-то отличался от обычного привоза израненной и разноперой солдатской массы.
На носилках, составленных в орошенные туманом газоны, кто-то кого-то узнал:
- Хо, Свиридов! Живой?
- Наполовину.
- Уже хорошо. О майоре не знаешь чего?
- Каком? У нас много майоров.
- Не из наших, тот… Из разведотдела который. Он с третьей цепью шел.
- С проволоки сняли. Мина.
- А-а, в гробину… Зачем попер? И без него бы…
- Значит, так положено.
- Положено… Вот и положили…
По соседству человек с забинтованной до макушки головой - только смотровая щель для глаз - сквозь намокшую от дыхания марлю глухо спрашивает:
- Мужики, о Викторе Викторовиче что известно?
- Ты о Захарове, танкисте?
- О ком больше… Бобров, ты это? Вроде узнаю по голосу.
Бобров, крючась, пытается сесть, не может - мешают лубки на ногах. Повернулся на бок, в прыгающих лучах автомобильных фар углядел спрашивающего, сочувственно крякнул:
- Эк тебя…
- Будто ты лучше… Чего не отвечаешь? Знаешь или нет что про Виктора Викторовича?
- Здорово живешь. Ты же был в его десятке, а пытаешь меня.
- До атаки был. Подполковник с тем молоденьким лейтенантом… Да знаешь ты его, Ромка Пятницкий. Они влево, а тут такое… Пока носом землю пахал…
Разговор услышали в неразгруженной еще машине, оттуда донесся пересохший голос:
- Видел Захарова. Его вроде бы в подвижной армейский с тем лейтенантом Пятницким. Кого не очень, туда направляли. Захарова в руку, а Ромка Пятницкий контужен. Оглох. Контрольного все же приволокли. Вдвоем.
Из той же "санитарки" горделиво-снисходительный баритон:
- Наша группа трех. Правда, пока тащили, один дуба дал.
- …только поднялся - крупнокалиберный, зараза… Без руки вот теперь…
Вцепившись в палки носилок, тужится сесть голый до пояса, с набухшими от крови бинтами через грудь, кричит в бреду: "Ложись!!!"
- Сердяга, не лег, когда надо, теперь о других печется…
- Курить охота - уши опухли. Скрутил бы кто…
- Куда бы с добром - спирта стакашек. Забыться.
- Попроси.
- Положат на стол - попрошу. Вместо наркоза.
Выделился раздраженный гортанный голос:
- Цволочь! Лэжишь, лэжишь… Где врач? Где сестры? Дздохнуть можна…
Разгневанного приструнили. Оправдываясь, прохрипел виновато:
- Мочи нет, кацо…
Санитары вытягивали из "летучки" очередные носилки. Искажая лицо в мучительной немоте, раненый силится сказать что-то. Не понимают. Уже другой - шепотом:
- Младший лейтенант скончался у нас. Парнишка еще…
Человек в лубках, которого назвали Бобровым, горюя и осуждая себя, мотает кудлатой нечесаной головой:
- Крепко отрыгнулось мне искупление, в душу…
От носилок к носилкам мечутся медсестры: поят, успокаивают, негласно, по степени неотложности, устанавливают очередность на операции. Человеческий гомон привлек приблудную беспородную собачонку. Было кинулась к людям, но замерла. Ударило в чуткий нос острым духом медикаментов, окопной продымленной глины и крови. Пустолайку подманивают. Стоит. Только чуть мотается крендель хвоста.
- Хороши мы… Собаки боятся.
Расползается, редеет тьма. Во дворе завывание моторов, рваный говор, охи, хрипы, стон, чертыхня сквозь зубы…
На "виллисе" примчался с двумя офицерами (один в погонах юриста) полковник из разведуправления, разгоряченно потребовал Олега Павловича. Пробегавшая мимо медсестра на ходу отозвалась:
- В операционной. Занят.
- Есть кто-нибудь из руководства, черт побери?!
К полковнику подошел Мингали Валиевич, назвался.
Понимая, что начальство приехало сюда не ради прогулки, возбуждено и, как водится, могут последовать всякие нелепые распоряжения, Валиев постарался опередить полковника своим напористым:
- Почему санпоезд на сортировочную подали?
- Вас не спросили, - заморгал, обомлел полковник.
- Напрасно, надо было спросить, - удерживал свою позицию Мингали Вэлиевич. - Двенадцать километров, а эти, - махнул в сторону разгруженных санлетучек, - обратно порожняком нацелились Своего транспорта у нас нет.
- Распоряжусь, - понял его полковник и, успокаиваясь, с любопытством посмотрел на непочтительного майора. Похоже, увидел что-то в начхозе располагающее. Улыбнулся сдержанно, спросил: - Сколько принято? Все в целости?
- Тех, кто целый, к нам не привозят… Сто тридцать семь. Много без сознания, так что потом станет известно - кто в "целости".
Полковник обернулся к офицеру-юристу:
- Уточните списки, никого не упустите. Люди сразу должны узнать о полной реабилитации. Позаботьтесь, чтобы и на погибших пятна не осталось.
Юрист молча кивнул и направился в приемный покой.
Солнце взошло за кладбищенским холмом, и его лучи коснулись макушек толстостволых долгожителей парка, причудливо расцветили прихваченный росой черепичный верх водокачки и подбирались к окнам третьего этажа, откуда торчали головы любопытно-встревоженных обитателей госпиталя. Низовое движение воздуха растеребливало куделю тумана, его волокна истаивали, оставляя водянистые следы на траве газонов, на обкатной чешуе мощеных аллей, на облепивших каменную ограду наслоениях мха.
Кое-кто из ходячих, потревоженных ночной суматохой, выбрался во двор с неясной надеждой встретить среди тех, кого привезли и вновь отправляют, земляка или однополчанина, на худой конец не земляка - любого служивого порасспросить о житухе на передке, узнать о ней не из газет. Были здесь Гончаров с Якухиным и Боря Басаргин. Помогли, насколько было их сил и возможностей, в отправке раненых. Но особыми новостями не обогатились. Возбуждены и говорливы бывают раненые до того, как положат на операционный стол, после на какое-то время становятся вялыми, ко всему безразличными, и было бы верхом назойливости лезть со своим в общем-то праздным любопытством к ним, только что резанным по живому телу, измученным перевязками-перетасками.
Да и что могли сказать эти люди о житухе на передке, если были там лишь столько, сколько длился бой.
На свежий воздух выбралась из операционной измотанная Серафима, она и внесла кое-какую ясность:
- Штрафники. Бывшие офицеры.
- Ну, звания им теперь вернут, - сочувственно заверил Якухин.
- Звания безгрешных человеков. Офицерами им уже не быть, - сказал Гончаров и посмотрел на свою лежавшую в перевязи руку. - Эти, как и я, для армии теперь не годятся.
Якухин скосил глаза на Борю Басаргина, увязшего в своем запутанном, нечесаном горе, потрепал его по спине:
- Пойдем, Борька, доспим недоспанное.
Они ушли. Гончаров присел на ступеньки крыльца рядом с Серафимой. Давно и прочно захваченный идеей изобразить госпитальное утро на крутой несходности добра и зла, сидел недвижно, воображением художника переносил в строго очерченное пространство холста редкостную красоту нарождающегося дня и несовместимые с этим телесные и душевные страдания людей. Нет, в его картине не будет обнаженных мук, зритель не должен содрогаться от натурности изувеченных, все это надо обозначить намеком. Трепет и раздумья пускай вызовут внешне спокойные лица женщин, деловито спокойные от профессиональной привычки к ужасам войны и все же не способные скрыть до конца растерянность перед напастью, насильственно и жестоко вторгшейся в природу живой жизни. Потянуло к ватману, к карандашам - сейчас, немедленно перенести на бумагу схваченную сердцем и еще не остывшую в памяти натуру.
Закрылись ворота за последней машиной. В разной настроенности подались к подъезду и за ворота санитары и сестры, владельцы костылей и мышастых халатов. Олег Павлович, простившись с офицерами штаба фронта, не вернулся на территорию госпиталя. Хотелось побыть одному, отдохнуть, поразмышлять о событиях последних дней, о письме Руфины, которого беспокойно ждал и которое искренне порадовало. Малохоженой тропкой направился к склону лесистого холма. Обливная освещенность от верхушек дубов и кленов перемещалась все ниже и словно движением этим нарушала устоявшуюся здесь дремотную тишину. Шепотно колыхнулась листва, качнулись игольчатые плоды каштанов, с влажной мягкостью упал в росистую траву обломившийся сучок. Ровное и тихое одиночество Олега Павловича, не желая того, нарушила Юрате Бальчунайте.
- Олег Павлович!
Олег Павлович остановился, рассеянно посмотрел на Юрате.
- Слушаю вас.
Юрате вспомнила свою ночную молитву, увидела себя со стороны в своих сердечных муках и стала густо краснеть. Смущаясь все больше и больше, пролепетала:
- Граждане просят раненого повидать…
Не обделенный женским вниманием, Олег Павлович понимал, что таилось за этим смущением. Грустно подумал: "Этого еще не хватало…" Приобнял Юрате, спросил шутливо:
- Кто просит? Чего просит?
И тут же догадался, о каких гражданах может говорить Юрате. Досадливо нахмурился, на лице проступила тень усталости. Он убрал руку с плеча девушки.
- Нельзя, да? - так поняла его Юрате.
- Почему нельзя? - с запинкой, будто себя, спросил Олег Павлович. - Можно, только я. Где они?
Юрате повернула голову, и двое, стоявшие у крыльца дома, приняли это движение как знак подойти. Приблизившись, человек в очках оголил бритую голову, с поклоном придавил шляпу к груди Его спутник - долговязый юнец с покорными глазами на исхудалой физиономии, приотстал на шаг, вместо шляпы, которой не было, поднес к груди матерчатый узелок и тоже качнулся в поклоне:
- Калнаускас, - представился первый и повел смятой шляпой в сторону юнца в полотняной рубахе, заправленной в клетчатые штаны, - а это - Витаутас, мой брат Увидели, что раненых увозят, за того офицера побеспокоились. Чужой, а вот… О здоровье справиться, угостить.
Олег Павлович, сжимая и разжимая набрякшие в работе пальцы, рассматривал ранних посетителей с тревожным интересом. Выслушал, ответил продуманное:
- Вашего подопечного никуда не увозят. Слаб еще. Но за жизнь опасаться нет оснований…
- Слава тебе…
- …приходите после врачебного обхода. Этак часов в десять.
- Спасибо, непременно придем.
Поднимаясь по лестнице, Олег Павлович сказал Юрате.
- Есть для вас приятная новость. Пройдите ко мне, я буквально на минуту.
Козырев направился в конец коридора, к угловой палате. На полдороге остановился в сомнении, посмотрел под рукав халата. В такой ранний час появление начальника госпиталя в палате привлечет внимание. А что он? Подойдет к Середину и скажет… Поколебавшись, Олег Павлович повернул назад.
В кабинете Олега Павловича Юрате застала Серафиму. Она впервые увидела ее не в привычном белом халате, а в форме лейтенанта медицинской службы. Серафима сидела на диване и пришивала свежий подворотничок на китель с узкими майорскими погонами из белой парчи.
- Ты что, Юрате? - удивилась Серафима ее приходу.
- Олег Павлович велел зайти, - Юрате села рядом, притронулась к кителю: - Это его?
Что китель Олега Павловича, догадаться было нетрудно, Серафима утвердительно кивнула головой.
- Дайте мне, - потянулась Юрате к иголке. Серафима не стала возражать, передала работу и долго, изучающе разглядывала сосредоточенное лицо Юрате.
С чего бы такое желание у этой литовской красавицы? Вошел Олег Павлович. Серафима снова уставилась на Юрате, погруженную в приятное занятие. Думала, покраснеет, смутится, застигнутая с его кителем на коленях. Ничуть не бывало. Никаких перемен с Юрате не произошло. Сделала последний стежок, касаясь щекой воротника, откусила нитку. Поднялась, полюбовалась на свою работу с расстояния вытянутых рук, повесила китель на спинку стула и осталась стоять в ожидании обещанной приятной новости с достоинством человека, не придающего особого значения оказанной услуге.
- Спасибо, - улыбнулся ей Козырев и подозрительно покосился на Серафиму, опасаясь какой-нибудь выходки. Чтобы пресечь эту выходку, спросил смехом: - Куда наладились, Серафима Сергеевна? Ни свет ни заря при полной форме.
Наслышанная о внимании Гончарова к Юрате Бальчунайте, Серафима игриво ответила:
- В театр. Приглашена лейтенантом Гончаровым.
- Какой театр? - простовато удивился Олег Павлович. - Рехнулись оба?
Серафима заметила, как вскинулись брови Юрате, и стала разъяснять:
- Владимир Петрович перед войной работал в здешнем театре художником. Хочет заглянуть туда и просто побродить по городу.
- Шли бы вы спать, Серафима Сергеевна. Гончарова в город Юрате проводит. Ей в военкомат надо, вот и составит ему компанию. - Олег Павлович выдвинул ящик стола, чтобы взять подготовленные для Юрате документы, но увидел там что-то и посмотрел на Серафиму. - Вот, вчерашней почтой, - извлек он и подал фотографию.
- Такая и у меня есть, только поменьше, - хотела расстегнуть пуговицу на кармашке гимнастерки, но повернула поданную ей карточку обратной стороной и оставила пуговицу в покое. Подняла взор и встретилась с утомленными, грустными глазами Олега Павловича. Что-то толкнуло вслух прочитать написанное на обороте фотографии - подумала, что это не будет против воли Олега Павловича. Подумала и прочитала: "Папе от Олежки и любящей…"
Олег Павлович вздохнул глубоко и свободно, и Серафима услышала в этом вздохе душу Олега Павловича, с предельной ясностью увидела, как жила и маялась эта душа последние месяцы. Серафиму охватило чувство дружбы, преданности и понимания. Спросила:
- Приедет?
- Да. Оставит сына у матери и вернется. "Глупая, какая ты глупая…" - с болью думала о себе Юрате.
Олег Павлович положил фотографию на место и подал Юрате документы.
- Небольшие формальности в военкомате, и сегодня же подпишу приказ о назначении вас младшей медсестрой. Будете работать в паре со своей подругой Машей Кузиной. Ну как, довольна?
Губы Юрате мило шевельнулись, едва заметным кивком выразила согласие и благодарность.
Глава двадцать вторая
Усталая, не спавшая эту ночь Машенька отворила дверь и пропустила вперед себя пожилую угрюмую санитарку с кастрюлей, прикрытой, как компрессом, вафельным полотенцем. Машенька с пучком ложек в руке и прижатой к груди стопкой тарелок поспешила освободить на сестринском столе место для посуды и только потом обернулась к тому круглому, обеденному. Обернулась и мгновенно преобразилась. Изумленно раскрыв глаза, с чувством воскликнула:
- Родненькие, как хорошо-то!
Возложив руки на чешуйчато облупившуюся местами столешницу, чинным полукругом сидели шестеро из оставшихся восьми в палате. Улыбались - рот до ушей - Боря Басаргин и Якухин, сдержанно морщились губы Гончарова, из-под лохматых бровей любовался обрадованной сестрицей Анатолий Середин. Петр Ануфриевич с Агафоном Смысловым - виновники Машиной радости - малоуспешно пытались изобразить равнодушие - будто не первый раз они в этом обществе, будто сроду завтракали вот так вот, вместе со всеми.
Всего-то двое добавились за столом, а у Машеньки на лице - словно раненые всего фронта выздоровели, поднялись на ноги.
Мингали Валиевич недавно провел какую-то удачную сделку на хуторах, и вот уже третий день взамен опостылевшей пшенки раненые получали на завтрак свежую отварную картошку. Ее дразнящий запах сразу же, как только санитарка сняла полотенце с кастрюли, потеснил лазаретный дух. С привычностью домохозяйки она наполнила тарелки, расставила перед ранеными. Машенька чинно опустилась на стул, подперла кулачком подбородок и восторженно уставилась на жующих. Но это состояние было у нее непродолжительным. Вздохнула, хмуро свела брови, вставая, замедленным движением, как непомерную тяжесть, перенесла косу за спину. С тоскующим, сжатым сердцем направилась с завтраком в дальний угол палаты - к Василию Федоровичу Курочке. Тот грустно улыбнулся Машеньке и отвергающе помотал вжатой в подушку большой головой.
- Почему, Василий Федорович? - стала ласково увещевать его Машенька. - Вчера поел, как дите малое, опять вот… Свежая, вкусная. К операции сил набираться надо.
- Вот потому-то не до еды, сестреночка ненаглядная. Жизни не рад, какая уж тут еда.
- Хоть ложечку, я разомну с подливом, - продолжала уговаривать Машенька, а внутри так схватило, что упала бы вот тут на колени, уткнулась ему в грудь и разревелась на весь госпиталь. Не будут резать ногу Василию Федоровичу. Нечего резать. Вылущивать будут остатки бедра из тазовой кости. Сдерживая слезы, настаивала: - Чайку с вареньем, а?
- Чаю попью. Наждак во рту.
Санитарка из местных литовок кормила бесфамильного капитана. Не похоже, чтобы ощущал голод, но ел безотказно. Медленно сжимал и разжимал челюсти - тревожило пулевое ранение в шею, шевелилась и латунно отсвечивала щетина на двигающихся, плохо пробритых чужими руками щеках. Мозг, видно, оставался здоровым, сознавал человек, что при скудном питании не пойдет на поправку.
За столом обстановка была оживленной. Боря то и дело услужливо тянулся помочь Гончарову - то хлеб подать, то ускользающую тарелку пододвинуть, но Владимир Петрович останавливал его:
- Не надо, Борис, я такой на всю жизнь и должен обходиться тем, что есть.
Якухин, похохатывая, тихо дудел что-то на ухо старшему лейтенанту Середину. Петр Ануфриевич и Смыслов, хотя и ныли их разгипсованные ноги, бережно уложенные на протянутые под столом костыли, тоже чувствовали приподнятость, и была она вроде бы от сущей пустяковины - от того, что ходить разрешено, что могут есть по-человечески, не в кровати. Пока санитарка прибирала посуду и протирала стол, Якухин быстрехонько слазил в свою тумбочку (теперь тумбочка на одного, раньше с Мамоновым делились), извлек оттуда вспухшую и засаленную колоду карт.
- Давайте в подкидного. Шестером, трое натрое.
Смыслов не поддержал - он органически не переносил эту пустопорожнюю забаву. Решительно отмахнулся и Петр Ануфриевич. От еды и долгого сидения кружило голову, тело прихватывало потливой слабостью. Да и Машенька вмешалась:
- Родненькие, какой еще подкидной, обход скоро. Отправляйтесь на койки, лежите тихохонько.
Гончаров собирался почитать что-нибудь из добытого в последней вылазке в город, но остановился взглядом на стопке рисунков и отказался от чтения. Положил папку с рисунками на колени, стал перебирать их. Машенька. Еще Машенька. Опять Машенька… Вот она, чуть прогнувшись, поправляет на затылке свою богатейшую косу. Черты лица схвачены четко, выразителен маленько сморщенный в старании носик… Тут она возле Смыслова. Выражение глаз не прорисовано, все внимание отдано было душевному состоянию майора, его притягательной, с ямочками, улыбке… Третий эскиз - Машенька с безымянным, наглухо вжатым в постель капитаном. Порадовался Гончаров: чуть скошенные во взгляде глаза сестрички здесь просто великолепны. Не увидеть запечатленного в них сострадания может только незрячий сердцем.