– Боря, ты что, сам не понимаешь? Мужчина, русский, далеко не старик – нечего народ раздражать. Да еще после бомбежки.
– У меня на лбу написано, что я русский? – пытался спорить Борис. – Особенно с этой бородкой!
– Это когда ты один, тебя вечно путают, – спокойно парировала Ирина. – А когда мы втроем, сразу все ясно. Троллейбус забыл?
Борис не забыл, он вообще почти ничего не забывал, хотя иногда и хотелось. Было это осенью 93-го, как раз, после того, как взорвали подстанцию. С тех пор трамваи в городе ходить перестали, троллейбусы еще держались. В тот вечер они припозднились, народ уже схлынул, и троллейбус шел полупустой. Оставалось проехать совсем ничего, когда сидевший напротив мужчина в норковой шапке вдруг встал, подошел вплотную, обвел всех троих тяжелым взглядом и громко сказал:
– Что расселись, собаки?
Борис поднял на него глаза: молодой, но далеко не парень, вроде бы, трезвый, взгляд злой.
– Чего смотришь? – глядя Борису в глаза, почти заорал мужчина. – Тебе говорю! Тебе и твоей сучке! Расселись здесь, как хозяева!
– Битахь уьш парг1ата, – вступилась женщина с соседнего сиденья, и тут же была остановлена своей соседкой: – Нийса боха цо!2Так им и надо!
Мужчина бросил на них взгляд и вновь уставился на Бориса.
– Резать вас надо, – сообщил он ухмыляясь. – Резать, как собак! Всех!
Ирина задрожала, одной рукой вцепившись в Бориса, другой обняв Славика.
– Страшно? – осведомился обладатель норковой шапки. – Скоро еще страшнее станет. Резать! А тебя сначала…
– Не позорься, веди себя как мужчина, – раздался спокойный голос. – Эьхь дукха иза.
Борис скосил взгляд: говорил сидящий сбоку мужчина лет пятидесяти. Их обвинитель тоже обернулся, встретился с уверенным взглядом и взвился:
– Это я позорюсь? Я?! А они? Шакалы! Моего брата в Ростове чуть не убили, до сих пор в больнице лежит!
– Кто? – чуть насмешливо спросил мужчина. – Эти трое?
– Нет, менты.
– Менты? – уже откровенно усмехнулся мужчина. – Их тебе не достать, поэтому решил мстить женщинам и детям. Понятно!
Внимательно следящие за разговором женщины засмеялись, вторая, наплевав на логику, опять повторила: "Нийса боха цо!" Молодой обвел взглядом салон, ища поддержки, однако все только внимательно слушали, явно приберегая эту самую поддержку для победителя.
– Я детей не убивал! – немного визгливо закричал молодой и тут же добавил: – Все они одинаковые!
– Базарахь санна мохь х1унда хьоькху ахьа? Цхьа жимма метта вола! – требовательно произнес мужчина. – Подойди, сядь, я хочу тебе кое-что сказать. Т1е а г1ой воккха чунга ладог1а!
Молодой опять оглянулся – все смотрели на него выжидательно – помялся, но все-таки подошел, сел. Мужчина стал говорить ему что-то вполголоса, затем на секунду повернулся к Борису и показал головой на выход. Троллейбус как раз подходил к остановке. "Баркал," – одними губами прошептал Борис.
Не забыл этого Борис, совсем не забыл. Уже понимая, что проиграл, он еще по инерции спросил: "А вы одни, конечно, раздражать никого не будете?" Ответа не получил и пошел на балкон. Курить.
Затянутое низкими тучами небо на некоторое время прекратило извергать из себя потоки воды, и на улице появились редкие прохожие. Прошли две женщины с сумками, привычно перескакивая с кирпича на кирпич, уложенных по краю расползшейся мусорки. Вслед за ними по тем же кирпичам тяжело пробралась старушка. "Как по минному полю", – подумал Борис.
Было удивительно тихо. Облезлые мокрые дома как будто притаились, укрывшись одеялом черных туч. Лишь только темные глазницы окон настороженно глядели в небо, явно не ожидая от него ничего хорошего. А это что за новость? Борис прищурил близорукие глаза: на некоторых окнах белели косые кресты – как в фильмах о войне. Надо же, как быстро народ приспосабливается.
Потрогал только что укрепленное стекло, выкинул окурок и пошел в квартиру – резать бумагу.
К возвращению Ирины и Славика одно окно преобразилось. Сначала Борис приклеил только две полосы бумаги – крест на крест. Потом поглядел, подумал и добавил еще две полосы – окно стало похоже на английский флаг.
– Папа, а тебе кто подсказал? – немного разочарованно спросил Славик. – Мы на улице видели, думали ты не знаешь. А зачем это делают, бумага же стекла не удержит?
– Я с балкона увидел, – объяснил Борис. – Бумага, конечно, не удержит, но зато стекла не разлетятся на мелкие осколки. Ира, как там на базаре?
– Нормально. Все работает, народу полно.
– А про бомбежки что говорят?
– Обсуждают, но точно никто ничего не знает. Вроде бы одна бомба попала в дом, где магазин "Буратино". Боря, а почему самолеты называют "грачами"? И на базаре тоже.
– Мам, ну ты даешь! – удивился Славик. – "Грачами" называют штурмовики Су, у них даже на борту грачи нарисованы. Правда, папа?
– Не знаю, что у них там нарисовано, – проворчал Борис, доставая новый лист. – Помогать будешь?
Следующей ночью самолеты прилетали три раза. Три раза ночную тишину нарушал тяжелый, сводящий с ума гул. Забирался в мозг, заставлял дрожать колени и судорожно биться сердце. Три раза за ночь вставали и выходили в коридор: боялись, что разлетятся осколками дрожащие стекла. Стекла, скрепленные бумажными крестами, выдержали, впрочем, бомбили опять далеко. После второго налета, когда вдали прогрохотали два или три взрыва, уже ложились, не раздеваясь. Казалось, что только перестаешь прислушиваться, только начнешь проваливаться в тревожный сон, как небо вновь начинает угрожающе гудеть. Гул приближается, нарастает – и вот уже сходящий с ума мозг буквально вопит: бежать, прятаться. Заснули только под утро.
Что дальше будет только хуже, они тогда еще не знали.
Днем местное телевидение впервые показало последствия. Грачи потрудились на славу, их пернатым тезкам такого и не снилось. Особенно поразил один репортаж, снятый московскими операторами. Неизвестно, показали ли его по центральному телевидению, но местное крутило несколько раз.
Сначала Борис никак не мог узнать место, откуда велась съемка, но потом камера немного повернулась, и стало ясно: на экране двор рядом с институтом "Грозгипронефтехим". Камера медленно обводит пустынный двор, поворачивается на пятиэтажку, на которую ночью упали бомбы. Крыша и три верхних этажа, этажи одного из подъездов разворочены: похоже, бомба, пробив крышу и пятый этаж, рванула на четвертом. Недалеко от подъезда топчутся несколько человек, рядом на табуретке сидит замотанная в платок бабушка. Перед ней на земле одной простыней укрыто два тела. Камера медленно проплывает по застывшей в изваянии старушке, по телам под окровавленной простыней и поворачивается к пожилому, давно небритому мужчине.
– Владимир меня звать, – глухо говорит мужчина.
– Кто у нее погиб? – спрашивает корреспондент. Тоже заросший, с воспаленными глазами.
– Сын с невесткой, – так же глухо отвечает Владимир и вдруг оживляется. – Я здесь давно живу, раньше на заводе Ленина работал. За что нас? Чечены родственников в села перевозят, а нам куда? Эх, посмотреть бы на тех пилотов – сказал бы я им!
Что он сказал бы летчикам, Владимир не говорит, только машет рукой. Камера вновь скользит по неподвижной старушке, утыкается в тела – с них уже кто-то услужливо откинул простыню. Оба немолодые, явно за пятьдесят.
– Остался кто-нибудь у нее? – спрашивает корреспондент.
– Никого, – отвечает Владимир. – У нее муж тоже под бомбами погиб, еще в ту войну. Тогда – немцы, сейчас – свои.…Вот так.
Глядя на экран, Борис поймал себя на странной мысли: даже сейчас казалось, что происходит это где-то далеко, к ним отношения не имеет, и у них, в Микрорайоне, такого не будет точно. Глупость, конечно, выкрутасы психики, стремящейся как угодно помочь своим нерадивым хозяевам.
Еще одна ночь – и опять самолеты, опять вскакивания с дивана, опять долгие, кажущиеся часами, минуты в коридоре, подольше от окон. У каждого в кармане документы: паспорт, трудовая, военный билет, диплом. Славкино свидетельство о рождении в сумке у Ирины. А в коридоре наготове две сумки с самым необходимым – это на случай бегства. Зачем все это понадобится, если бомба накроет квартиру, они не думали. Что это – фатализм или глупость их тоже не интересовало, у них были заботы поважнее. Сколько на этот раз прилетали грачи, уже никто не считал. Усталое сознание только фиксировало очередной взрыв, отмечало: далеко. И только низкий гул немного затихал, мозг тут же требовал – спать. Спать! Славик вообще умудрялся засыпать, даже сидя, в коридоре.
Днем новые кадры. Теперь где-то в районе Еврейской слободки. На экране полностью разбитый частный дом, весело догорающий сарай – и на переднем плане совершенно обезумевшая женщина. Лицо в копоти, волосы взлохмачены, в воспаленных глазах ярость и безумие. Безумие и ярость.
– Сволочи! – кричит женщина прямо в камеру. – Гады! Все разбили, все! И Наташка…Она же маленькая еще была! Дайте автомат! Дайте мне автомат, я их перебью! Всех! Всех!
Кто-то обнимает ее за плечи, пытается увести. Женщина вырывается, грозит кулаками небу и все кричит и кричит уже что-то совершенно нечленораздельное. Камера старательно ловит ее перекошенное лицо, микрофон фиксирует каждый вопль. Что-то невнятное говорит по-чеченски оператор.
Борис встал с дивана, приглушил звук телевизора, снова сел, не в силах оторваться от этого зрелища.
– Боря, – задумчиво глядя на экран, спросила Ирина, – как думаешь, они специально все время русских показывают?
– Не знаю, может и специально. А может, и нет. Говорят же, что очень много чеченов уехало.
– Много, не много, а все равно странно. Уж в том районе русских точно совсем мало.
– Ира, я не знаю, – повторил Борис. – Может, они специально выбирают, для России. Тем более, такой репортаж. Политика.
– Политика.… Везде политика.
Ирина встала с дивана, успокаивающе коснулась мужа рукой. Заглянула в комнату к сыну: тот тихонько ковырялся с чем-то, сидя на постели. Вроде бы со своими любимыми "трансформерами". Она прошла на кухню, поставила на огонь чайник, села на стул у окна.
Дождь прекратился, опять начало подмораживать, но небо по-прежнему хмурилось. "Снег пойдет", – подумала Ирина. Что-то не давало ей покоя в в связи с недавними кадрами. Что-то ей они напомнили. Ирина вновь посмотрела в окно, нахмурилась, тщетно пытаясь собрать в порядок мысли. Пойти Бориса спросить? Да нет, откуда он может знать! Она встала, прислушалась – никто не идет – вытащила припрятанную сигарету, торопливо закурила. И тут же вспомнила.
Эта передача была приблизительно год назад. Местное телевидение брало интервью у какой-то русской семьи. В небольшой комнате сидели трое: старушка, ее уже пожилая дочь и молодая яркая женщина в косынке – тележурналист. Вопросы, которые она задавала, разнообразием не отличались. "Хорошо ли им живется в Чечне? Хорошо ли, вообще, живется русским при новой власти?" Женщины отвечали по очереди, заученными фразами. "Живется нам очень хорошо! Да и вообще русским живется отлично. Обижают? Да что за ерунда, ничего такого нет! Наоборот, со стороны чеченцев только помощь. Преступность? Ну, да, есть, а где ее сейчас нет – времена такие. Почему уезжают русские? Уж точно, не из-за новой власти. Скорее, потому, что стало негде работать, а это только из-за бойкота со стороны России. Нет, никто нас не заставлял и не угрожал. Спасибо вам, что дали возможность сказать правду!"
Почему ей вспомнилась та давняя передача, и какая тут может быть связь с сегодняшним репортажем, Ирина объяснить себе не могла. Тогда – явная постановка, сегодня – съемка реальных событий, без ретуши и даже без комментариев. Тогда – заученные ответы невольных марионеток, сейчас – крик души, эмоции, захлестывающие разум. И, тем не менее, какая-то схожесть тут была, она это чувствовала.
Нет, не понять, ускользает… Ирина несколько раз затянулась, открыла сильнее форточку, машинально помахала рукой. Лучше от этого не стало: из форточки потянуло промозглым сквозняком, отбрасывая дым назад – в кухню и коридор. Ну и черт с ним! Зато, вроде бы, легче стало. И вообще – не до этого сейчас. Война войной, а кушать все равно надо.
Ирина поставила в духовку порезанную на кусочки нутрию – в случае чего можно будет и холодными съесть – и пошла в комнату. В коридоре взгляд натолкнулся на аккуратно стоящие в углу новые мужские ботинки. Ирина присела перед собранной сумкой, расстегнула замок. Так и есть – вместо ботинок треть сумки занимала канистра с водой. Опять Борис! Ну что у него за навязчивая идея, все время сует эту канистру? Вдруг, видите ли, бежать потребуется, а как тогда без воды. Да уж найдем как-нибудь, а ботинки жалко – совсем новые.
Ботинки, а вернее, сапоги, они купили прошлой зимой, в маленьком магазинчике около "Океана". Продавец, совсем молодой чеченец, почувствовав потенциальных покупателей, вцепился в них мертвой хваткой.
– Вы посмотрите, посмотрите! – шептал он, доверительно наклонившись. – Какой товар! Пощупайте – настоящая кожа. А прочные какие! Между прочим, это настоящие итальянские военные ботинки. У нас их даже из гвардии Дудаева покупали. Смотрите, разберут ведь! Им же сноса не будет!
Уговорил, купили. Что ж теперь – оставлять? Ирина вытащила из сумки трехлитровую канистру с водой, поставила на ее место сапоги и удовлетворенно улыбнулась.
Ночью от улыбки не осталось и следа.
На этот раз первый налет произошел очень рано: еще не ложились спать. Заслышав мерзкий звук, Борис вскочил, выключил телевизор, потом свет. Метнулся в другую комнату к Славику. Через минуту они уже привычно сидели на полу в коридоре. Ждали.
И дождались.
Две бомбы упали где-то совсем близко, во всяком случае, такого грохота еще не было. Стекла возмущенно задребезжали, но выдержали. Славик уткнулся Ирине в плечо и заткнул уши. После второго взрыва Борис обнял их обоих, что-то зашептал, успокаивая, а у самого в голове только и крутилось: "Только бы не по нам, только бы не по нам! Хватит!"
Самолеты, словно послушавшись, исчезли в ночной мгле, затих сводящий с ума вой. Они еще немного посидели так, приходя в себя, чувствуя, как перестает бешено колотиться сердце, как покидает мозг первобытный ужас. Борис разжал руки, привалился обессилено к стене.
– Ну, что ты, Боря, все уже… – тихо сказала Ирина и склонилась к Славику. – Сыночка, отбой, пошли спать. Боря, посмотри на него!
Борис перевел взгляд на сына: тот мирно спал, спрятав лицо у мамы на груди и заткнув уши.
– Славик, пошли спать, – повторила Ира. – Вставай мой хороший, они сегодня больше не прилетят.
Она ошиблась – прилетели.
Борис успел заснуть и даже увидеть сон. Нет, телевизора там не было, войны не было тоже. Шумели листвой каштаны, ярко светили фонари, как сумасшедшие орали цикады. Блестели смеющиеся сине-серые глаза, звенели поющие фонтаны, было легко, спокойно, и воздух пах счастьем. Тихо и незаметно мелодия фонтанов стала меняться, возник новый совершенно неуместный здесь звук. Он усиливался и усиливался, заглушая и фонтаны, и цикад. "Ира, надо просыпаться, – сказал Борис, – грачи прилетели". "Какие грачи? – удивилась Ира. – Я не хочу, здесь так хорошо!" Звук перешел в низкий гул, затем в вой, Борис собрал последние силы и проснулся.
За окном гудело. Они еле успели вскочить с дивана, схватить так и не проснувшегося Славика и привычно скрючились в коридоре. На улице блеснула яркая вспышка – и тут же воздух разорвало оглушительным грохотом. Мгновение, меньше, чем удар испуганного сердца – и новая вспышка. Потом еще одна, еще и еще. Звуки новых взрывов догоняли предыдущие, сливаясь в одну нескончаемую оглушительную дробь. Квартиру залили желто-зеленые отсветы, как будто за окном работала гигантская электросварка. Мелькнули испуганные глаза Ирины, искаженное лицо Славика. Еще одна вспышка, взрыв, и все затихло. Только надоедливо воет вдали улетающий самолет.
Борис вытер мокрый лоб, полез в карман за сигаретами.
– Папа, что это? – испуганным шепотом спросил Славик.
– Бомбы. Или ракеты.
– Бомбы? – удивилась Ирина. – Как будто одна разорвалась на кучу кусочков, а потом уж каждый из них.…Не похоже.
– Черт его знает? Действительно… – торопливые, сбивающие дыхание, затяжки. – Может, кассетная? Хотя они вроде запрещены…
– А если такая в крышу попадет? Дай затянуться!
Самолеты прилетали еще один раз, а может, и два. Заснули, не снимая пальто.
Разговор
Над площадью у драмтеатра гремела музыка АBBA. Поющие фонтаны выбрасывали в ночное небо разноцветные, искрящиеся в лучах прожекторов, струи. Площадь была пуста, не считая развалившегося на скамейке человека в старинных летных очках и таком же допотопном шлеме. Человек размахивал воображаемой дирижерской палочкой и, повинуясь ей, тугие струи то поднимались до самого неба, то падали вниз.
– Мани, мани, мани, – пел человек, – мани, мани! Привет, Борис! Видал, как у меня получается? Не то, что у твоего тезки!
– Какого еще тезки? – не понял Борис.
– Ай, ай, ай! – пропел летчик-дирижер. – Как какого? Самого знаменитого! Забыл, как он оркестром дирижировал? То оркестром, то страной, то оркестром, то страной. Мани, мани, мани!
Борис почувствовал раздражение.
– А, ну правильно – у нас всегда только президент виноват! Дороги плохие – президент, подъезды грязные – президент, на головы бомбы валятся – тоже президент. А остальные – так, ни при чем!
Человек взмахнул руками, и фонтаны выбросили в небо ярчайшую желто-зеленую струю. Борис зажмурился.
– Язвить изволите? Ну, ну, давай. Надеюсь, ты видишь разницу между грязными подъездами и бомбами?
– Вижу! – зло буркнул Борис. – Но, не принципиальную! Что – если президент сказал, можно спокойно сбрасывать бомбы на головы ни в чем неповинных людей? Выполняй приказ и не о чем не думай? Забудь про совесть, забудь про все – за тебя есть кому подумать!
Человек в шлеме досадливо взмахнул руками, обрывая мелодию, снял очки.
– О! Какие мы высокие слова знаем! А с чего ты взял, что "спокойно"? Думаешь, если просидел три ночи в коридоре, имеешь право судить? Не маловато ли? Что ты можешь знать про чужую совесть, что ты вообще можешь знать? Ты не прав, Борис. Не суди!
– Скажи это тем, кого накрыло! – скрипнул зубами Борис. – Скажи тем, кого даже похоронить некому! Не суди…Чего тут судить? Легко сидеть в кресле на недосягаемой высоте и сбрасывать бомбы куда попало, лишь бы отчитаться! И ты еще оправдываешь?
– Никого я не оправдываю, Боря! Я только говорю: не суди! Повторяю: ты не можешь знать всего, всех обстоятель…
– Да что тут знать? – взвился Борис. – И так все ясно! Что молчишь?