Сколько он помнил своего отца - это был небольшой, даже щуплый человек. Но держался он с таким спокойным достоинством, что уже через минуту его щуплость переставали замечать. Тогда же, после смерти отца, перебирая бумаги в его столе, Иоахим Ортнер обнаружил фотографию статного атлета в спортивном трико довоенной моды. Знакомые черты лица. Знакомые усы а ля император. Сперва Иоахим решил, что это один из его многочисленных дядьев, потом вдруг понял… Все мысли стерлись, остались только чувства. Наконец волна схлынула, и первое, что он подумал: вот кого любила моя мать. И затем: но она с ним осталась и после всего, что с ним произошло. Почему же отец никогда не показал мне, каким он был прежде?..
Это был урок.
Пожалуй, самый важный в жизни Иоахима Ортнера.
Был урок и помельче.
Чтобы проверить неожиданную мысль, Иоахим зашел в комнату своего детства. Родовое дерево было на месте. Впервые Иоахим смотрел не на имена, а на даты - кто сколько прожил. Большинство не дожили и до сорока; трое - нет, еще вот и вот - дотянули до пятидесяти; и только двое (один из них - великий Мольтке), похоже, умерли от старости. Впрочем, поправил себя Иоахим Ортнер, и отец умер, как говорится, своей смертью, - за письменным столом. Но он так и не дожил до пятидесяти…
Ах, папа, папа… Ведь что-то же в тебе было необычайное, если мама предпочла смерть жизни без тебя…
Иоахим Ортнер был вторым сыном. Старшего сразу направили по военной стезе. Младший - скороспелка, любимчик, умница - не проявлял ни малейшего интереса ни к оловянным солдатикам, ни к военной форме и ритуалам, и уж тем более - к истории войн. Зато музыка - ах! литература! живопись!.. Гимназия, затем университет; короче - классическое образование. Блестящий молодой человек. Он много обещал, но, увы, пока ничего не дал. Очевидно - ему пока нечего было отдавать. Этого, правда, никто не заметил - ведь он по-прежнему был блестящ, - кроме отца. Который однажды пригласил его к себе и сказал:
- Я часто думаю о тебе, мой мальчик. У тебя хорошее сердце. И счастливый нрав. За это тебя и любят. Из-за этого и обманываются на твой счет, принимая твой блеск за свидетельство таланта. Талант у тебя действительно есть, но не такой, как полагают твои друзья. Он небольшой, однако не это важно. Куда существенней то, что он - вторичный.
- Но разве талант может быть вторичным? - возразил Иоахим. На подобные темы он мог рассуждать квалифицированно - уровень культуры позволял. - Талант оригинален, такова его сущность. Даже если талант маленький - он все равно оригинален по определению. Иначе это не талант.
Иоахим не обольщался на свой счет, и уже хотя бы поэтому - из чувства самосохранения - до сих пор ни разу о себе серьезно не задумался. Он просто жил, а мыслей о реализации себя избегал.
- Видишь ли, сынок, - сказал старший Ортнер, - талант - не фиксированная данность, полученная от Бога раз и навсегда. Как и все в живой природе, он зарождается, развивается, созревает. На определенном этапе он проходит стадию подражания. Без этого не бывает: чтобы создать свой эталон, нужно сперва понять, как это делали другие - и попробовать действовать с помощью их эталонов. Это непростой этап. Если результат получается отличный - как отказаться от того, что приносит успех? Вот где требуется доминирующее чувство свободы, тончайшее ощущение малейшего дискомфорта, - дискомфорта оттого, что носишь костюм с чужого плеча. Вот где нужна энергия, способная преодолеть консерватизм разума - и сломать, как прокрустово ложе, чужой эталон… Далеко не всем это удается. Тебе, сынок, не удалось. Характером ты пошел в мать. Это замечательно, но немножко не то. Ты ярок, ты - светишь, но это не твой, это отраженный свет. Ты - не Солнце, ты - Луна…
Разговор был затеян неспроста. Незадолго перед тем Адольф Гитлер стал канцлером Германии. Старший Ортнер, всегда избегавший политики, почувствовал, что произошло нечто судьбоносное для страны, и - чтобы разобраться в этом - прочел "Майн кампф", книгу, о которой - с чужих слов - он до сих пор думал, как о дешевом памфлете. Книга оказалась окном в завтрашний день. Книга была написана не ему, не полковнику Ортнеру. Она адресовалась голодной улице и озлобленным бюргерам, которые потеряли то немногое, что имели, и ждали мессию, чтобы понять, что делать и куда им идти. Мессия пришел. Они его получили. Теперь весь лад страны будет адаптироваться под их вкусы. Поначалу - только их страны, затем - остальных, в последовательности, которую определит мессия. Какое-то время им будет сопутствовать успех, ведь кумулированная энергия толпы сметает любую помеху; но все закончится крахом. Почему? Есть закон природы: примитивное уступает место под солнцем более совершенному. Порядок бьет класс только на футболе, да и то до поры, пока класс не возьмется за дело всерьез.
- Германия обречена, - сказал полковник Ортнер сыну, поделившись своим впечатлением от "Майн кампф". - Не знаю, когда это случится, но это неотвратимо. Падение будет ужасным. Погибнет все лучшее. Я бы не хотел до этого дожить.
Он замолчал, и тогда, выдержав почтительную паузу, Иоахим сказал:
- Мне трудно поддерживать эту тему, папа; я пока не думал об этом. Но при чем здесь мои жалкие способности?
- Я не называл их жалкими, сынок, - сказал старший Ортнер. - Они не развиты - это очевидно. И как с ними быть - тебе выбирать. Но этот выбор определит твою судьбу.
- Каким образом?
- Видишь ли, поход, задуманный Гитлером, вынудит поставить под ружье всю нацию. Всех без исключения. Независимо от возраста, пола и талантов. Поэтому - если б у тебя был несомненный дар - я бы посоветовал тебе прямо сейчас, не мешкая, не выжидая, как развернутся события, - перебраться в какую-нибудь страну, которая точно не будет участвовать в предстоящей войне. Например - в Швейцарию или Швецию. Для воплощения себя. Но то, во что можешь воплотиться ты, вряд ли кому-нибудь покажется интересным. Даже тебе самому - ведь у тебя хороший вкус. Тебе это быстро обрыднет, ты разочаруешься, а разочарование в себе - слишком большая плата за любопытство.
Он задумался, затем быстро взглянул на сына.
- В случае эмиграции есть и компромиссный вариант…
Он опять сделал паузу, но теперь глядел прямо в глаза Иоахиму.
- Говори, говори…
Младший Ортнер не подал виду, но внутренне собрался. Ведь ясно же, что предстоит испытание.
- Можно эмигрировать не с какой-то высокой целью, а просто для того, чтобы спастись. Выжить. Я тебя пойму и помогу. Например, ты мог бы преподавать - у тебя для этого великолепные данные. Ты мог бы…
- Нет, - перебил Иоахим отца. - Исключается.
- То есть?
- Я никуда не поеду. Во всех вариантах.
Старший Ортнер вздохнул с облегчением.
- Спасибо, - сказал он.
Он встал из кресла; чуть хромая, прошелся по кабинету. Ему было хорошо.
- Я надеялся на такой ответ. И приготовил предложение.
Иоахим кивнул. Именно эти слова он ждал с первой минуты разговора. Правда, и по поводу таланта у отца получилось красиво, хотя лучше бы он этого не говорил. Видимо, это было необходимо отцу, чтобы освободиться, выплеснуть наболевшее.
Старший Ортнер остановился перед сыном.
- Поскольку, сынок, армии тебе не избежать, я предлагаю перехватить инициативу - пойти навстречу обстоятельствам. Видишь ли, генералы погибают куда реже, чем нижние чины; и даже старшие офицеры, по сравнению с младшими, имеют в сотни раз больше шансов выжить. Если до главных событий ты успеешь сделать военную карьеру…
Вот оно, ключевое слово: карьера.
Иоахим Ортнер был достаточно умен, чтобы не портить свое внутреннее зрение очками со светофильтрами. Жизнь он воспринимал такой, какова она есть. Он не возмущался ее грубостью и цинизмом, потому что рядом сосуществовали и нежность, и чистота. Его не травмировало предательство, потому что этот же человек в других обстоятельствах мог быть преданным. Все есть во всем. В каждом. И во мне тоже, думал он. Когда-то он пережил, как легкий насморк, романтическую пору. Эталон своего поведения (воздействие мамы) он лепил из идеалов. Но в любом эталоне тесно, а уж в романтическом - как в рыцарских доспехах - ни свободно вздохнуть, ни повернуться, и мир через зрительную щель шлема виден урезанным, оскопленным, лишенным вариантов. Потому этот эталон - чтобы не мешал нормально жить - пришлось засунуть подальше, на чердак, рядом с корзиной, в которую свалены детские игрушки. Сейчас уже трудно представить, как можно было этим жить, но ведь это было!..
Карьера…
Жесткое слово. Зато честное и чистое, без шелухи. Карьера не может быть смыслом жизни, ее целью, ее хребтом; это всего лишь курс через жизнь. Уж я постараюсь, подумал Иоахим Ортнер, чтобы этот курс, эта кость не стала моей единственной пищей. Я пришел в этот мир не для обгладывания костей, а чтобы наслаждаться плотью жизни.
Еще он подумал: как жаль, что я не могу вспомнить, что именно говорил д'Артаньян-отец уезжающему в Париж на поиски счастья сыну. Нечто эдакое: не обнажай без нужды шпагу… служи королеве (или все же королю?)… что-то про честь… И ни слова - вот уж это я помню точно - о служении Франции… Конечно, в ту пору государственность только складывалась, служили не родине (родиной была не страна, а то место, где родился), а сюзерену. И все же: как это замечательно, что люди воспринимали себя не песчинкой на огромном пляже, а самостью, у которой свой путь, которая напрямую общается с Богом, выясняет отношения с ним, и не очень-то принимает к сердцу недовольство соседних песчинок, о которые приходится тереться!.. Спасибо, отец, что ты ни разу при мне не произнес слово "родина". Впрочем, и слова "честь" я от тебя никогда не слышал, хотя уж ты-то всегда был человеком чести…
Замысел Ортнера-старшего был простой, но не прост для исполнения. Был задуман спектакль - по правилам жизни и неотличимый от жизни. Главным условием успеха был самоконтроль. Никаких импровизаций. Каждый шаг должен быть выверен, почва - еще до того, как на нее вступил, - проверена щупом, словно идешь по болоту. Значит, голова всегда должна быть ясной, она должна доминировать над чувствами, держать их в узде. Условие трудное: война - это царство эмоций, только они могут нейтрализовать страх, который как солитер высасывает жизненную силу человека. "На войне бояться пули глупо, мой мальчик, - говорил отец. - Страх унижает - и ничего не дает взамен. Чтобы победить тебя - он отнимает способность думать. А вот этого как раз мы и не должны допустить. На войне умный человек не оставляет пуле шансов. А почему? Мысль быстрее пули. Умный человек думает - и потому он все время на шаг впереди ситуации. Наш ум устроен так, что не может одновременно думать о двух вещах. Запомни хорошенько: война - это работа; как всякая работа - она требует мысли; когда думаешь - не боишься…"
Если попросту - предстояло делать все возможное, чтобы избежать непосредственной встречи с войной. А когда это все же случится (не по воле каких-то людей и обстоятельств, а в соответствии с замыслом создателя спектакля) - сделать этот контакт единственным и предельно кратким.
Разумеется, роль создателя спектакля и кукловода должен был исполнить дядя-генерал. Во-первых, он любил Иоахима. Своих детей не удосужился сделать, а Иоахим так был похож на его мать и сестру… Во-вторых, дядя-генерал был одним из творцов новой армии, вермахта, - ему и карты в руки. В третьих - дядя был циник и весельчак, слово "родина" он произносил так смачно, словно родина была наливным яблоком, которое он намеревается съесть. Это яблоко он бы не уступил никому. Даже министр Геббельс отмечал его красноречие. Естественно, дядя с энтузиазмом взялся за дело.
Когда началась война в Испании, Иоахим Ортнер был уже обер-лейтенантом. "Тебе надо бы туда съездить, поглядеть, что да как, - сказал дядя. - Сейчас формируется группа для инспекции наших частей. У тебя будет особая миссия, так что никто не станет досаждать тебе с рутиной. Надеюсь, твое любопытство будет не так велико, чтобы оказаться в окопах…"
После Испании, как подающий надежды офицер, Иоахим Ортнер попал в академию. Работал в штабе дивизии во время войны в Польше. Вместе с дядей побывал в командировке в России. "Я сделал промашку", говорил дядя, выдавливая лимон на непомерный ломоть жирной семги. Они сидели в большом зале "Метрополя" в Москве. Здесь все было не так, как дома. Эклектика интерьера, демонстративная роскошь, официанты (за километр видать - офицеры НКВД) висят над душой.
"Тебя нужно было направить к русским на курсы. Все равно какие - пехотные, танковые…"
"Ты серьезно считаешь, дядя, что нам есть, чему у них учиться?"
Вопрос еще не был произнесен до конца, а Иоахим Ортнер уже понял, что говорит глупость. Пить надо меньше, но разве с такой жирной пищей печень управится без соответствующей поддержки водкой? Вот язык и обгоняет мысль. Ну разумеется, ему было известно, что Генштаб вермахта уже перенял у русских концепцию современной наступательной войны, их теория массированных танковых ударов и принципы формирования механизированных корпусов уже преподаются в военных академиях Германии. Да мало ли каких золотых самородков немецким спецам уже удалось накопать в российской целине!..
"А чем, по-твоему, мы занимаемся?"
Племянник приподнял руки и кивнул: сдаюсь.
"Я же не о знаниях, - сказал дядя-генерал, - я о тебе. Это тебе цена уже сейчас была бы другая!.."
Наверное, еще и теперь было возможно наверстать упущенное, но дядя имел правило: никогда не догоняй ушедший поезд. Если что-то не пришло в голову вовремя, значит, твоя интуиция тормозила эту мысль. Есть информация, которую мы получаем, но не осознаем; тем не менее, она существует. Будем уважать неведомое, говорил дядя. Неведомое нужно принимать, а не бороться с ним.
К русской теме дядя вернулся весной 41-го. Он заехал в Вену, но встретился с племянником только через два дня. С ним была милая молодая женщина одного возраста с майором Ортнером - под тридцать; может, на год-другой постарше. Правильные черты лица, ухоженная, сохранившая нежность кожа, фигура без изъянов, хотя и со следами давней беременности. Как говорится, женщина с прошлым. Нет, не красавица, утвердился в первом впечатлении майор Ортнер, но в привлекательности ей не откажешь. И поставил диагноз: все дело в сексуальности. В сексуальности, которая не выдает себя ни единым штрихом, но просвечивает во всем. Это ее сущность. Она - не шлюха, она - женщина.
Генерал представил ее, как русскую княжну. Значит - дворянка, из бывших; банальный случай. Не было города в Европе, где бы майор Ортнер не встречал российских эмигрантов. И все они были из бывших. Некоторым, представляясь, не обязательно было называть свой титул, - порода и воспитание редактировали каждый их жест. Но в этой женщине доминировала простота. "Князь… князь… - Майор Ортнер сделал вид, что припоминает. - Это приблизительно то же, что и граф? на одном уровне?" - "Ну что вы, майор! - рассмеялась княжна. Вот откуда ее простота: она была еще и свободна. - Графы - служилое сословие. Вспомните этимологию: grafio - писарь. Графы - выслужившиеся писари, карьерная публика. А князья - помазанники Божьи. Истинные князья - от Христа, его кровная родня…"
Ее звали Екатерина. Катя. Катей она стала не сразу, только на второй день. Ее фамилию майор Ортнер не запомнил: что-то длинное, неудобопроизносимое, с окончанием "-ская". У нее даже в глазах что-то изменилось, когда она произносила свою фамилию. Буду с нею предельно деликатным, решил майор Ортнер.
По замыслу генерала, княжне надлежало обучить Иоахима разговорному русскому. На это отводилось два, максимум три месяца. Майору предстоит командировка в Россию, объяснил генерал княжне; командировка не длительная, но ответственная; и владение русской речью весьма желательно; как и русскими нравами. Княжна улыбнулась: "У господина майора получится…"
Генерал не стал объяснять племяннику суть предстоящего дела, а племянник не стал спрашивать. Придет время - узнаю.
Первый урок русского заладился не сразу. Майор Ортнер не мог заставить себя сосредоточиться. От сексуальности княжны уровень тестостерона и адреналина в его крови подскочил до критического, эмоции тянули на себя всю энергию - думать было нечем. Княжна мягко пыталась изменить ситуацию, но когда несколько ее заходов закончились ничем, она сказала - как всегда просто, словно предлагала ему чашку чая: "Вот что, Иоахим (до сих пор он был только "господином майором")… А не перебраться ли нам в постель?" Он был ошарашен настолько, что в первый момент не мог произнести ни слова - и только кивнул. "С одним условием, - сказала княжна. - С этого момента мы говорим только по-русски". - "Но я не умею…" - сказал майор. - "Я вам помогу…"
Удивительно! - дело пошло сразу. Не пришлось ни напрягаться, ни сосредотачиваться, - фразы запоминались (точнее - впечатывались в память) сами. Словно всегда в ней были. Особенно легко давались майору Ортнеру идиомы. Оно и понятно: идиома подразумевает чувство юмора, которое майор Ортнер в себе еще со студенческих лет культивировал. Тогда он это делал не для того, чтобы нравиться, производить впечатление. Нет - его юмор был лекарством для самого себя, для своей души. Поняв однажды, что конформизм в его душе пустил такие корни, что для таланта в ней не осталось места, он не стал переживать. Что поделаешь! - видать, такова моя природа, мудро рассудил студент Ортнер. Нужно научиться жить с тем, что имеешь. А чтобы не озлобиться, не ломиться в закрытые двери, нужно научиться воспринимать все происходящее (и прежде всего - самого себя, ведь я - эталон моего мировосприятия) с юмором. Попробовал - получилось. У него образовалась репутация легкого человека. Вскоре контролировать себя уже не было нужды - он в самом деле стал таковым. Понятно, что чувство юмора - несомненный признак ума, - иногда рассуждал он. - Но ведь если сравнить чувство юмора с чувством, позволяющим найти путь к свободе (иначе говоря - с талантом)… Развивать это рассуждение он себе не позволял. Конформизм тем и удобен, что тормозит вовремя.
- Ах, Катьюша! - говорил майор Ортнер, обнаружив в себе новые успехи в освоении русской речи. - Вам бы двинуть свою методику в науку, застолбить патент, - то-то бы прославилась!..
Штудии закончились так же вдруг, как и начались. Три дня назад, в ночь на четверг (подумать только, всего три дня, а как жизнь перевернулась!), позвонил дядя из Мюнхена; потребовал: немедленно приезжай ко мне. Новый шофер-силезец вел "опель" аккуратно: ночь, горы; жизнь дороже времени. "Когда устанешь - не мучай себя, я поведу", - сказал майор Ортнер. Горная дорога, как и всегда в эту пору суток, была пустынна. Вокруг был мрак - ни вершин, ни долин. Серпантин укачивал. Майор Ортнер то дремал, иногда проваливаясь в глубокий сон, то равнодушно разглядывал - тут же о них забывая - дома придорожных селений. Сейчас они были на одно лицо. Казалось, что кто-то нарезал огромным ножом одно селение - и разбросал его куски, как ляжет, вдоль дороги.
Дядя сказал: завтра ты получишь предписание в действующую часть; будешь командовать пехотным батальоном; я постараюсь, чтобы ты получил такое задание, в котором можно отличиться, даже орден заработать; затем тебя отзовут на более спокойное место.