Харти не подкачал. Его оцепенение длилось не дольше секунды. Карабином он резко подбил снизу руку сержанта - и откатился в сторону. Сказал, улыбаясь:
- Черт! - растерялся. А надо было стрелять. В упор, в сердце.
Серые глаза не отпускали Харти. Затем, когда сержант понял, что опасность от Харти уже не исходит - медленно перевел взгляд на майора Ортнера. Взгляд как взгляд. Только очень тяжелый. Отчего в нем столько тяжести - майор Ортнер не стал разбираться. Просто ждал. Ему было интересно. Ведь этот сержант что-то думал и о нем. Что именно?..
Видать, оценка была не очень высокой. Во всяком случае, на лице она никак не проявилась. Рукавом рваной гимнастерки сержант смахнул землю со рта и повернулся к дороге.
Забитая войсками дорога - обычное зрелище тылов наступающей армии. Колонна выползала из-за леса, как червь из земли, и таяла в пыли и мареве где-то на востоке, в испятнанных редкими перелесками, распаханных холмах, которыми начинались предгорья Карпат. Несколько часов назад он видел на дороге разведгруппу - немного солдат и три танка, - теперь пусть поглядит на это. Майор Ортнер ждал какой-нибудь реакции, но прошло не меньше минуты, а ничего не происходило. Неподвижный взгляд, неподвижное лицо.
- Ты можешь встать?
Мало ли что: вдруг у него ноги раздавлены. Под слоем спрессованной земли не разглядишь.
Сержант взглянул на майора Ортнера; прислушался к своему телу; кивнул.
- Перед тобой офицер.
Ах, Катьюша! Какое удовольствие говорить с врагом на его языке! Уже одним этим я доказываю свое превосходство…
Сержант поднялся. С майором Ортнером он был одного роста, но плотнее и пошире в плечах.
- Ты один уцелел. Погляди, что осталось от вашей позиции…
Эту реплику сержант оставил без внимания. Он смотрел на руку майора Ортнера, в которой было его кандидатское удостоверение. Это дало майору зацепку, но - по своему обыкновению - он решил не спешить.
- Скольких наших солдат ты успел подстрелить?
- …и двух офицеров…
Вот первые слова, которые майор Ортнер услышал от врага на этой войне. Голос хриплый, жестяной. Сержанту трудно было говорить. Он попытался облизать губы, смочить рот слюной, но слюны не было. Оно и понятно: обезвоживание из-за потери крови. Ну и жара к тому же.
- Я не подстреливаю - я убиваю.
Это вызов. Не в голосе - голос ровный, нейтральный. Вызов во всей его сущности. Ты интересовался его характером - вот тебе и ответ. А ведь прав был Харти!..
- Ты дерзок, сержант… Это нехорошо.
Фразы складывались с едва заметной натугой, но были точными. Только что майор Ортнер едва не произнес "это есть нехорошо" (калька с европейской лексики), однако успел поправиться. Он понимал: одно дело - говорить с Катей, и совсем иное - с врагом. Проверим себя на более сложных фразах.
- В любой армии… офицер - всегда офицер; а сержант… - Майор Ортнер показал рукой где-то на уровне своего колена, даже чуть наклонился при этом. - Любая армия держится на дисциплине и субординации, и, как сержант, ты должен это помнить всегда, как "Pater noster"… не знаю, как по-вашему… Я верю, что ты хороший солдат, но это… - Майор Ортнер поднес кандидатское удостоверение к лицу сержанта. - …Это ты плохо придумал. Будущий большевик - не хорошо. - Уже произнося эти слова, он понял, что использует неправильную форму, но поправляться не стал. - Давай сделаем так: ты… - Слово вылетело из памяти, но майор Ортнер даже виду не подал - показал, что рвет кандидатское удостоверение. - И тогда ты для меня будешь просто хороший солдат.
Трудно разговаривать с человеком, у которого такой неподвижный взгляд.
Сержант взял кандидатское удостоверение и положил в левый нагрудный карман гимнастерки.
- Ты меня не понял?
- Понял.
- Ну что ж, это твой выбор. За него ты заплатишь своей жизнью. Ты к этому готов?
В следующее мгновение от подсечки майор Ортнер оказался на спине, упал как подрубленный, плашмя. А сержант уже повернулся к Харти. Счастье, что Харти так и остался в стороне, не подошел, сидел на корточках там, куда откатился. До него метра три, с места их не одолеешь прыжком. В глазах у Харти восторг. И голос такой неожиданно певучий: "Ну теперь ты мой!.." И карабин, как живой, скользнул из-под мышки в ладони, и уже выискивает своим единственным глазом местечко на груди врага, чтобы влепить в него свой свинцовый поцелуй. Но не спешит Харти, не стреляет. Куда спешить? - сначала удовольствие получим…
Сержант полуприсел, сделал ложное движение влево, с неожиданной легкостью отскочил вправо… карабин не отпускает, упирается взглядом в грудь. Тянет с выстрелом.
Одним прыжком - с прогибом - мастер джиу-джитсу! - Майор Ортнер уже на ногах. И коллекционный красавчик "вальтер" - игрушка! - уже в его руке. Но стрелять в спину…
Расслабленная спина сержанта едва уловимо напряглась. Он меня почувствовал, - понял майор. - Он меня почувствовал - и сейчас повернется…
В такие моменты не думаешь головой - тело само выполняет за тебя всю работу. Минимальный замах. Ощущение такое, словно ударил рукоятью "вальтера" не по телу, а по дереву. Майор Ортнер хотел попасть по затылку, но Харти опередил, выстрелил раньше; сержант подломился - и удар пришелся чуть ниже шеи. Тоже хорошо.
Неожиданно для себя, в машине майор Ортнер задремал. Он даже не заметил этого. Почувствовал тяжесть в теле, захотелось закрыть глаза, закрыл, а когда открыл - вокруг были горы. И тело легкое, и голова ясная. Вспомнил эпизод с пограничником - и пресек эту мысль. Чего мусолить? Было - и прошло. Любопытствовал, с каким народом придется иметь дело? Теперь знаешь. Точка.
Горы были невысокие, но красивые. Сумрачные еловые леса подступали к дороге. В ущельях влажный воздух стоял, как вода. Запах хвои был столь насыщенным, что казался материальным. Думать не хотелось. Хотелось просто быть. Просто быть - и больше ничего не надо.
Придорожные харчевни были забиты воинским народом, но в очередном маленьком городке майор Ортнер сообразил поискать в стороне, и буквально в двух кварталах они обнаружили полупустой ресторанчик на шесть столиков. Их покормили очень прилично. Борщ (слово новое для майора Ортнера и трудно произносимое; у него получалось только раздельно: бо-р-щ) был ароматным и легким; мясо свежайшее и поджарено мастерски: корочка хрумкая, а ткани нежные и налиты соком; и местные вина были хороши. Хозяин понимал по-немецки лучше, чем по-русски. Майор Ортнер поинтересовался у него, какой год был удачным для вина, и когда узнал, что 38-ой, попросил две бутылки именно этого года - белое и красное. Белое напоминало его родной рислинг, только у здешнего был оригинальный привкус, как от капли еловой смолы. А красное… терпкое, освежающее рот… как после ментоловых пастилок… с таким знакомым тонким ароматом… "Я его в Венгрии пил!" - вспомнил майор Ортнер, и хозяин согласно закивал: "Натурально, ведь мы - одна страна…" Майор Ортнер заказал у него, чтобы взять с собою, по три бутылки того и другого. Предупредил Харти: "И не думай! Я до трех считать умею…"
После этого он снова задремал - и проснулся вдруг, как от толчка. Ему приснилась мать. Вроде бы - чего особенного? - но мать ему не снилась никогда; вот в этом и особенность. Мать была в закрытом платье начала века - рукава с пуфами и широченная юбка; и высокая сложная прическа из того же времени. В жизни он ее такой не видел, разве что на фотографии. Мать была встревожена. Она плавно подошла (ее лицо было неразличимо, но он знал, что это она), сказала что-то важное, что-то поразившее его, и положила руку ему на плечо. От этого прикосновения он и проснулся. И сразу попытался вспомнить: что? что она сказала? Ведь он осознавал, что спит, и велел себе: запомни! и как только проснешься…
Майор Ортнер реально ощутил утрату чего-то необычайно важного. Что-то должно было войти в его жизнь, как-то повлиять на нее; пусть не сейчас - потом… Ах, мама, мама! Ты оставила меня, своего любимого сына, предпочла уйти с отцом… оттуда, сверху тебе виднее… может быть, ты хотела сообщить мне нечто, чего не успела сказать в жизни?.. а может быть - говорила, да я тогда не услышал?.. и теперь пора мне это напомнить?..
Вокруг ничего не изменилось. "Опель" в общем потоке плелся по извилистой дороге; Харти полушепотом рассказывал силезцу очередную скабрезную историю; справа по дну ущелья бежала шустрая, чистая речка; вот еще один поворот… И вдруг горы расступились, и открылась долина, стянутая излучиной реки. Дорога улетала через долину легкой стрелой, легкой оттого, что сейчас она была живой: червь полз по ней неспешно, свободно. Впереди был сияющий ослепительными облаками восток. Отраженный свет падал в долину, смягчая жесткий свет солнца, и от этого смешения возникал необычайный эффект: и река, и долина, и одинокие деревья на ней, и валуны, и каждая складка земли, и холм, который обтекала дорога, - все жило, все дышало, все излучало мир и покой. Мир и покой наполняли долину до среза покрытых лесом отрогов. Покоя было столько, что его хватило бы на всех…
Майор Ортнер похлопал водителя по плечу: "Остановись", - и вышел из машины.
Удивительное состояние: ни одной мысли. Вообще ни одной. Ни о чем.
Он снял фуражку, расстегнул куртку, вздохнул полной грудью.
- Господи, какая благодать!..
Он не видел текущей мимо массы людей, не слышал гула моторов, не чувствовал вони выхлопных газов. Он был один. Он был в раю. Бог был рядом.
- Я хотел бы жить здесь, - неслышно шептал он. - Всю жизнь прожить… и умереть - в такую же минуту…
Потом что-то сдвинулось - то ли в нем, то ли в воздухе, - и погасло. И он опять оказался на обочине дороги, в пыли и гари, в грохоте и вони. Зрение вернулось к нему, и тогда взгляд задержался на последнем островке только что утраченного мира - на холме. Холм был довольно далеко, на противоположном краю долины, но виден превосходно. В результате каких-то оптических эффектов и вертикальных токов разогретого воздуха холм то набухал светом, то обугливался. Казалось - он дышит. Уже все умерло вокруг, а он еще дышал. Потом и он погас. Способность мыслить вернулась к майору Ортнеру, и первое, что он подумал: этот холм идеален для контроля над долиной. Не может быть, чтобы русские этого не понимали, - пробормотал он и окликнул: "Харти, а ну-ка, подай бинокль". Цейс не подвел: холм был увенчан дотом. Молодец, майор, неплохо соображаешь…
Дот походил на огромный валун - покатый, тяжелый. Казалось, что земля выдавила его из себя, как мешавшую ей жить опухоль, и теперь эта опухоль обещала смерть окружающему пространству. Майор Ортнер осмотрел в бинокль склон возле дота - ни одной воронки от бомб и снарядов. Вдоль дороги - ни сгоревших машин, ни поврежденных танков. Кому-то повезло, что эта кобра оказалась без зубов…
3
Тимофей очнулся от боли.
Боль была в груди, где-то внутри, и отдавала под левую лопатку; но там не болело - только чувствовалось, как бы мешало.
Тимофей открыл глаза.
Он лежал на спине, а возле на коленях стоял пограничник, как показалось Тимофею - совсем мальчишка: кожа на лице еще не загрубела, сохранила прозрачность, и губы сохранили припухлость, и кости лица еще не обрели мужскую жесткость. К его гимнастерке были привинчены значки ГТО и "Ворошиловский стрелок". Где-то я уже видел этого интеллигентика, признал Тимофей, но тогда у него не было "Ворошиловского стрелка"…
Пограничник перевязывал ему грудь. Каждый раз, просовывая руку с бинтом под спину Тимофея, он напрягался - с силенками у него было не густо, - и если б не рыхлая земля, провозился бы с перевязкой до скончания века.
- Обожди… Сейчас помогу…
Только теперь пограничник заметил, что Тимофей очнулся.
- Слава богу!.. А я уж боялся, что вы не успеете оклематься, товарищ комод.
"Комод" - не отличимое на слух от "комотд" - командир отделения - было обычным обращением красноармейцев среди своих.
Тимофей повернулся на бок - и едва не закричал от резкой боли. Ничего, ничего, притерплюсь… Когда дыхание восстановилось - оперся на локоть. Еще усилие… Сел.
В стороне стояли трое немцев с винтовками, курили и лениво трепались; по позиции бродили несколько наших солдатиков весьма жалкого вида; они чем-то были заняты, но понять их цель Тимофей не смог - не было сил, чтобы думать.
- Что здесь происходит?
- Похоронная команда, товарищ комод. Наших прикапывают.
- Так ты с ними?
- А как бы еще я сюда попал?
- Понятно. Значит - сдался…
- А разве вы сдались, товарищ комод? Вы были без памяти - а уже в плену. - Соображает он быстро, отметил Тимофей. - Вот и у меня - та же история. Во время рукопашной так по черепушке звезданули…
- Покажи…
Не прекращая перевязки, пограничник повернул голову, чтобы Тимофей увидел его затылок. Крови почти не было, но ссадина серьезная. Удар скользящий. Если бы приложились напрямую - где б он сейчас был…
За эти пару минут ни один из немцев так и не взглянул в их сторону. Почти не шевелясь, одними глазами (шея была как деревянная), Тимофей осмотрел землю поблизости.
- Что-то ищете, товарищ комод?
- Винтовку. Их всего трое.
- Уцелевшее оружие убрали еще до нас. А от вашего инструмента, глядите, что осталось.
Пограничник дотянулся - и положил рядом с Тимофеем изувеченную самозарядку. Немцы сразу обратили на это внимание, насторожились, но поняли, что опасности нет - и опять расслабились. Один все же подошел. Мужик уже в возрасте, с мягким, добрым лицом. Свою винтовку он так и не снял с плеча.
- Зачем ему эта железяка? Вместо костыля?
Тимофей не понял ни слова; впрочем, тон и улыбка немца свидетельствовали, что ситуация мирная и угрозы не содержит.
- Сентиментализм, господин солдат, - ответил пограничник по-немецки. - Он любил свою винтовку. Хочет попрощаться.
- Понимаю. Настоящий солдат… Ты уверен, что он сможет идти?
- А у него есть выбор?
Немец опять улыбнулся и кивнул в сторону пленных красноармейцев.
- Если закончил - помоги своим товарищам.
Сидеть было трудно: земля то кренилась, то пыталась устроить карусель. Тимофей потрогал голову. Легкая повязка; боль слабая, тупая. Пожалуй, причина головокружения не в этой ране, а в потере крови…
Думать толком он пока не мог. Едва родившись, мысль начинала спотыкаться и таяла без следа.
Где же я видел этого парнишку?..
Тимофей взглянул на дорогу. Потом прикинул по солнцу. Прошло не меньше двух часов, а то и все три, - а на дороге ничего не изменилось. Немецкие войска шли сплошным потоком. Надо бы их посчитать, хотя бы танки, но откуда начинать счет? С этих, которые сейчас проползают внизу? Или с тех, что огибают ячменное поле? Или с того батальона, который уже втягивается в холмы? Но ведь этот батальон мог быть всего лишь хвостом колонны. И сколько их прошло за то время, пока я валялся чуркой…
В памяти опять всплыл шустрячок с карабином, следом - щеголь-майор. Опять - потому что это было первое, что ему напомнила память, когда он очнулся. Новые впечатления сдвинули воспоминание о них на задний план, но они никуда не делись, они все это время оставались здесь, потому что с ними было связано что-то очень важное…
Тимофей вспомнил - кандидатское удостоверение. И схватился за грудь. Пощупал под повязкой… На месте.
Только теперь Тимофей заметил, что гимнастерка на нем разорвана и часть полы исчезла: парнишка оборвал ее, чтоб зажать рану. Где же я его видел?..
Похоронная команда закончила работу и подтягивалась к охранникам. У каждого лопата. Да с таким оружием!.. Но для этих пленных красноармейцев лопаты были только инструментом. Это было настолько очевидно, что охранники не испытывали ни малейшей тревоги. Перед ними были сломанные люди. Даже если им дать сейчас настоящее оружие… Тимофей попытался это представить. Нет - сейчас и настоящее оружие не сделает из них бойцов. Не тот материал. Любой сержант знает, что боец начинается не с оружия, а с души. Может быть - еще вчера каждый из них был готов к подвигу… или считал, что готов… или считал, что в бою, рядом с другими, сможет преодолеть страх и держаться достойно. Но этим утром - всего несколько часов назад! - их представление о себе опрокинулось. Война оказалась другой - страшнее и проще, чем они представляли. То, чем они были, сломалось, - и пока ничего не образовалось взамен… Но я-то не сломался! - жестко прервал это вялое размышление Тимофей. Я знаю свой долг, и исполню его прямо сейчас…
Возвратился парнишка-пограничник.
Тимофей дотянулся до фуражки. Надел. Из-за бинта фуражка не держалась. Тимофей вытянул ремешок и затянул его под подбородком. Вот так.
- Помоги встать.
Он знал, что будет больно, и приготовился к этому, но боль ударила с такой силой… Тимофей вцепился в плечо парнишки, и таращил невидящие глаза, и рвал рот немым криком… Однако он предполагал, что так и будет, и потому поднимался спиной к немцам, чтобы никто не видел, чего ему это стоит. Никто! Парнишка - не в счет; он - свой… Тимофей переждал, пока возвратится зрение, и выпрямился. От этого опять ударила боль, но Тимофей не поддался, стоял ровно. Вот и дыхание восстановилось.
- Как тебя зовут?
- Так я ведь Гера Залогин, с Гольцовской заставы. Неужели не помните, товарищ комод?
- Что-то припоминаю…
- Вы к нам осенью приезжали - как спец - учить снайперской стрельбе. И в докладной порекомендовали определить меня к пулемету.
- Теперь вспомнил… - Говорить было трудно, каждое слово отзывалось болью. - И что же - определили?
- Конечно! Я хороший пулеметчик. Сегодня пятерых положил. Пятерых - это точно.
- Не врешь?
- Зачем врать? Это ж не для отчета - для души…
- Здорово… Если бы каждый из нас - хотя бы одного… А ты - пятерых…
Боль по-прежнему отзывалась на каждое слово. Охранники не торопили, но уже поглядывали на них.
- Скажи им - я хочу попрощаться со своими…
Залогин перевел. Немцы перекинулись несколькими словами, закивали: можно.
Тимофей старался не наваливаться на Залогина, но если нет сил… Держись прямо, сказал он себе, и шел на прямых ногах, как на ходулях.
Могила была ничем не приметна. Пять метров набросанного - как пришлось - суглинка. Через несколько недель дожди и ветер обнажат руки, ноги, тела, потом останутся только истлевшие тряпки и кости. И никто, кроме меня…
Тимофей снял фуражку, помолчал; взглянул на пленных красноармейцев; они равнодушно смотрели в его сторону. Тимофей надел фуражку, стянул ремешок под подбородком.
- Ко мне!
Красноармейцы не сразу поняли, что это команда, потом это дошло до них; несколько мгновений колебания, потом сорвался один, другой - и подбежали все.
- Выровняться.
Они стали в шеренгу.
- Смирно!
Если смотреть каждому в лицо, если при этом видеть каждого… Не суди их, Тима. Ведь пока они живы - у каждого из них еще есть шанс.
Тимофей повернулся к могиле.
- Товарищи мои!.. - Вот чего он был лишен напрочь - так это красноречия. Но в одном был уверен: чем проще - тем лучше. - Я никогда не забуду вашего мужества.
Отпустил плечо Залогина, выпрямился и отдал честь.