В этот день в третий раз из-за облаков появились "юнкерсы" и "мессершмитты". Никто не придавал этому серьезного значения. Все смотрели в одном направлении, туда, где в самый разгар тревоги показалась узенькая, длинная, как налим, "малютка". Она бесшумно скользила по глади залива, приближалась к своим старшим собратьям: "щукам", "эскам", подводным крейсерам...
Появился командующий флотом и целая ватага фоторепортеров и кинооператоров. В наступившей тишине были ясно слышны щелчки затворов и шум кинокамер.
"Малютка" находилась посреди гавани, когда к единственной пушке на ее палубе подбежал орудийный расчет, из ствола вырвался желтый огонек и прогрохотал выстрел. "Значит, кого-то "убили!" - буркнул Морозов и от радости схватил за плечи и потряс стоявшего рядом моряка.
Лодка подошла к пирсу, поставили трап. Маленький, щуплый человек в меховой ушанке, сползающей на лоб, в зеленом комбинезоне и резиновых сапогах, держа в руке большущие меховые рукавицы, похожие на двух котят, сошел на пирс и, подойдя к командующему, отрапортовал:
- Задание выполнено. Вчера в двадцать два тридцать потоплен транспорт водоизмещением десять - двенадцать тысяч тонн. Материальная часть в порядке. Личный состав здоров.
Командующий флотом А. Г. Головко протянул руку:
- Поздравляю!
Во время этой церемонии мы все не сводя глаз смотрели на худое, обросшее рыжими колючками лицо Фисановича, на его покрасневшие глаза, припухшие веки. И совсем излишне было спрашивать, что такое подводная война. Глядя на Фисановича, мы, кажется, понимали, какой ценой достаются победы.
Трудно было поверить, что этот офицер, маленький, худощавый - неизвестно в чем душа держится - похожий на подростка, был здесь, на Севере, очень уважаемым боевым моряком, что он и впрямь осуществил дерзкий прорыв в порт Петсамо, пустил ко дну транспорты, стоявшие под погрузкой, а затем скрылся от преследования вражеских катеров-охотников. Сотни глубинных бомб сбросили они по следу лодки, и только очень умелое маневрирование Фисановича спасло корабль от гибели. Старый морской волк, командир английской подводной лодки, впервые прибывший на Север и внимательно знакомившийся с этим походом Фисановича, попросил показать ему карту вражеского порта с нанесенным на нее путем лодки и кальку маневрирования. Он долго изучал четкие линии курсов, прикидывал циркулем и ширину фиорда, затем поднялся и, восторженно пожав руку Фисановичу, сказал: "Эту карту я бы вставил в рамку под стекло и повесил на стене в своей каюте".
Сейчас все встречающие вместе с командующим и Фисановичем направились к пятачку с плакатом: "Здесь курить!".
- Тебя чуть фриц не прищучил? - спрашивал по дороге Морозов, отечески держа Фисановича под руку.
- Да, представьте, какое хамство. Мы были уже вон там за мысом, и вдруг вывалилась из облаков пятерка бомбардировщиков. Один заметил нас и с крутого виража - бац бомбу. Я поднял голову, смотрю на бомбу и командую: "Право руля!". Она плюхнулась метрах в двадцати, всю рубку водой захлестнуло. Я скомандовал срочное погружение и вылезли на свет божий у самого поворота в бухту...
Командующий сел на скамейку, а Фисанович извлек из своего большого кармана на груди кальку и начал объяснять детали атаки:
- Акустик слышал далекий шум винтов, но не был уверен, что это караван. У меня положение такое, что надо идти на зарядку... Решили подождать. Слушали море... Потом всплыл под перископ. Из дымки, кабельтовых в двадцати пяти, выполз транспорт. Даже не транспорт, наверное, грузо-пассажирский пароход. Громадина, красивый, с высоким бортом, надстройками. Я лег на курс атаки. Во всех отсеках два взрыва слышали. Посмотрел - горит, погружается. После этого дал ход - и в базу...
Головко слушал внимательно и о чем-то думал. Когда Фисанович кончил свой рассказ, он спросил:
- С какой дистанции атаковали?
- Восемь кабельтовых.
- Угол встречи?
- Сто пять - сто десять градусов...
- Какой ход имел транспорт?
- Приблизительно восемь узлов.
Головко вынул из кармана записную книжку, нашел нужные строки и сказал обрадованно:
- Все совпадает. Самолет-разведчик наблюдал и даже сфотографировал горящий транспорт. Еще раз поздравляю и прошу завтра в десять ноль-ноль на доклад на Военный совет.
Командующий ушел. Все сразу почувствовали себя свободнее, Фисанович заметил в толпе письмоносца и поспешил к нему:
- Мне есть что-нибудь?
- Никак нет. Харьков-то еще не освобожден, - растерянно ответил краснофлотец, перебирая пальцами плотную стопку писем.
Фисанович поник головой и молча отошел в сторону. Никто в эту минуту не осмелился к нему подойти, он оставался наедине со своими грустными мыслями, причина которых оставалась для нас загадкой...
В тот вечер мы засиделись у комиссара Табенкина. Час был уже поздний, и он вышел нас проводить. Возле одной Двери, откуда пробивалась полоса света, он остановился, постучал. Дверь распахнулась, мы увидели невысокого человека в меховых унтах.
- Ты что, Зорька, не спишь? - спросил Табенкин.
Оказывается, так друзья прозвали Фисановича, что очень шло к его юношеской внешности. Даже высокий лоб и умные выразительные глаза не делали его старше.
- Так ты почему не спишь? - повторил Табенкин.
- Время детское, - ответил Фисанович и, улыбнувшись, добавил: - Мне из Москвы целый мешок книг привезли, надо разобраться, а тут еще других дел накопилось. Вот письмо пионерам сочиняю.
Фисанович жестом руки пригласил пройти, подвел к кушетке, на которой стоял большой ящик, и принялся выкладывать из него мешочки с деревенским печеньем, расшитые шелком кисеты, тетради, бумагу, конверты.
- Смотрите, какое богатство! Что может быть дороже такого подарка? Болтались мы целую неделю, пока нашли конвой. Штормило черт знает как. Нервы у людей на пределе. А пришли - и такая радость. Это для нас награда, да еще какая!.. Вот и я решил написать ребятам маленькое письмо, а получается целый доклад о подводной войне.
- Ты письмом увлекся, а другие командиры историю лодок пишут, - заметил Табенкин.
- История лодки у меня давно готова.
Фисанович вынул папку с рукописью, отпечатанной на машинке. На заглавном листе значилось: "История Краснознаменной подводной лодки М-172". Это были описания походов и побед, одержанных экипажем "малютки", начиная с дерзкого прорыва в Петсамо.
Особенно подробно рассказывалось о петсамских событиях. Эпиграфом к этой главе Фисанович избрал строки из старинной "Застольной": "Миледи смерть, мы просим вас за дверью обождать". Эта фраза не случайно понравилась Фисановичу. Иронически-презрительное отношение к опасности и смерти было свойственно его натуре.
Здесь необходимо сделать отступление, чтобы читатель яснее представил и личность автора, и то, над чем он работал. Фисанович точно задался целью доказать, что даже такая небольшая история совсем маленького корабля может вызвать интерес у любого читателя. Ему хотелось написать интересную, правдивую историю лодки и ее экипажа, а не только сообщить какие-то сухие факты. Рукопись начиналась такими словами:
"Поздней осенью 1936 года по цеху судостроительного завода, загроможденного конструкциями, пробирался к стапелям высокий молодой командир. Морская форма ловко облегала его ладную фигуру. Серые глаза с интересом разглядывали выступающие контуры кораблей на стапелях: гигантские краны, напряженную и осмысленную суету строительства.
- Скажите, товарищи, где строится спецсудно? - обратился он к группе рабочих, проходивших мимо.
Один из них, высокий, худощавый, в измазанном суриком черном комбинезоне, окинул командира бойким взглядом веселых карих глаз и сказал:
- Пойдемте, покажу. Я строитель этого объекта.
- А я назначен командиром корабля. Будем знакомы: старший лейтенант Логинов Иван Андреевич.
- Инженер Корсак Евгений Павлович, - представился строитель. - А вот наш механик Колчин.
Логинов на ходу обменялся рукопожатием с маленьким добродушным толстяком.
- Вот она, наша посудина, - показал Корсак на серую стальную сигару, всю в ореоле вспышек электросварки, - уже готов корпус.
- Быстро... А крепко ли? - поинтересовался Логинов.
- Строит лучшая бригада сварщиков на заводе, - чуть обиделся Корсак. - Варят на совесть..."
Фисанович в ту пору еще не был командиром "малютки", но все связанное с ее рождением знал до мельчайших деталей.
И вот лодка построена, прошла все положенные испытания и уходит служить на Север. Фисанович ведет рассказ дальше:
"Над Ленинградом тускло просвечивал золоченый купол Исаакиевского собора. Все свободные от вахты были наверху. В ушах еще отдавались прощальные звуки оркестра и напутственные пожелания оставшихся друзей:
- Прощай, Рамбов! Теперь на айсберги к белым медведям будем увольняться...
...Проходили под мостами. Неторопливо-деловитая ленинградская публика задерживалась, разглядывая необычные корабли... Девушки перебегали на другую сторону Моста и махали вслед платками. От лодок отвечали, поднимая над головой фуражки и бескозырки. Прощайте, милые ленинградцы, приветливые, простые, спокойные. Прощай, город великого Ильича, колыбель русского флота, колыбель революции и Советской власти! Прощай, родная Балтика! На норд!".
По пути на север множество деталей, не запечатленных на страницах вахтенного журнала, запомнились автору. Он подмечает, что "полированный водой и временем ленинградский гранит сменила майская зелень рощ и пашен", видит "замшелые равелины Шлиссельбургской крепости". Может быть, последним провожатым подводников была "древняя часовенка на крутом холме, живописная, как палехский рисунок". А там Беломорско-Балтийский канал, затем Белое море исподволь начали проявлять свои особенности: "Внимание любителей рыбной ловли привлекли невиданные на Балтике пикша и блиноподобная одноглазая камбала. Наступила короткая северная ночь, но не темнело. Незнакомые на Балтике приливно-отливные явления преподносили неприятные сюрпризы. При очередном отливе лодка чуть было не повисла у причала на туго выбранных швартовых".
И вот Заполярье. Первые учебные плавания, и, наконец, война. Все боевые походы лодки описаны мастерски, с острыми драматическими коллизиями.
В ходе войны, урывками между походами писалась история "малютки". Писалась свободно, раскованно, с тем чтобы, если ей доведется увидеть свет, - она не пылилась на книжных полках, а была бы в "непрерывном обращении", приобщала молодежь к трудной, почетной службе на подводном флоте (История "малютки" И. И. Фисановича издана в 1956 году Военным издательством.).
Читая рукопись, мы с Кавериным обратили внимание на то, что вместе с героизмом людей Фисанович не постеснялся описать и неприглядные стороны войны.
- Что же, война - не праздник, не парад, как иногда изображают ее наши уважаемые писатели. - Он с иронией глянул в нашу сторону. - Помните, как Толстой писал в "Севастопольских рассказах", - Фисанович взял с полки книгу, быстро нашел нужное место и прочитал вслух:
"...Вы увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении - в крови, в страданиях, в смерти..."
- Прав был старик, - продолжал он. - Война - это работа, притом тяжелая, грязная работа. Идешь в море - не спишь, не моешься, обрастаешь бородой, терпишь всякие неприятности. Немца долбанешь - хорошо, если скроешься. А если тебя заметили, только успевай вывертываться из-под бомб...
- Разве непременно вы должны наблюдать потопление? - с любопытством спросил Каверин.
- Не обязательно. Но какому командиру не хочется узнать, потопил он или только торпедировал. Ведь это совсем разные вещи. Услышишь взрывы и все равно не веришь. Хоть какое там ни есть охранение, все-таки подвсплывешь и посмотришь. А если, случается, не увидишь, то совесть не чиста, язык не поворачивается сказать полным голосом о победе. Один раз крепко поплатились за свое любопытство. Немцы напали на след, целый день гоняли.
- Страшно было? - продолжал допытываться Каверин.
- Честно говоря, у меня в таких случаях не страх, а невероятное обострение чувств. С поразительной ясностью работает голова. Помню, как-то в такую минуту попался мне под руку журнал с ребусами. Я только взглянул и моментально решил два ребуса. Вот до какой степени в этой обстановке развивается сообразительность.
- Что выручает вас в минуты опасности?
- Только коллектив, дружный, умный коллектив, где каждый человек знает, когда и что нужно сделать.
На столе у Фисановича мы увидели портрет пухлого, кудрявого мальчугана.
- Мой Тарас...- с грустью произнес Фисанович. - В Харькове застряли... Третий год мы в разлуке. Сколько ни писал в Москву, просил установить связь через партизан - пока ни слуху ни духу. Скоро ли освободят Харьков? Если найдется Тарас - я буду себя считать самым счастливым человеком на свете. Последний раз в море, после атаки, мы услышали взрывы. Сигнальщик мне говорит: "Товарищ командир, это за вашего Тараса!". Тут бы порадоваться - ведь наверняка немало ценностей пустили на дно, а вот напомнили мне о Тарасе, и сердце заныло...
Мы долго сидели, о многом говорили. И, конечно, больше всего о боевой жизни. Нас захватили рассказы Фисановича, в которых было много самобытного, оригинального, проникнутого тонким юмором.
- Сегодня у нас праздник. Не всегда бывает такая удача, - говорил Фисанович. - Прошлый раз ходили в море. Штормяга отчаянный. Лодка, что ванька-встанька. Всплывешь, тебя р-р-раз, метров на пять в пучину. Только за поручни хватайся и держись. Семь дней болтались, хотелось что-нибудь покрупнее потопить, а тут все катера да катера... Помощник говорит: "Давай атакуем хоть мелочь". А я думаю: "На такую мишень жаль торпеды тратить". Вышел срок, и мы вернулись ни с чем. А тут помпезная встреча, с музыкой. Не знаешь, куда деваться со стыда. Говорю помощнику: "Иди, докладывай начальству, а я за торпедные аппараты спрячусь!"
Во всем, что так откровенно рассказывал нам Фисанович, ощущалась его непосредственность, и мы ничуть не обиделись, еще раз услышав ироническое замечание по своему адресу:
- Вот вы часто пишете о нас в газетах так красиво, что умри - лучше не скажешь, дескать, он шел в бой с мыслью о том и о том-то... А ведь на самом деле это чистейшее вранье. Идя в бой, думаешь только об одном: стукнуть и живым удрать. Я думаю, что, если вы так напишите, от этого никак не пострадает авторитет наших подводников.
В интересной беседе с Фисановичем мы не замечали времени.
Посмотрев на часы, Каверин воскликнул:
- Друзья! С добрым утром...
Мы спохватились. Было уже пять утра. За окном лежала темнота и завывала пурга. Каверин выразил опасение, что мы можем, чего доброго, заблудиться, на что Фисанович, рассмеявшись, сказал:
- В море не так бывает. Идемте, положитесь на меня. Ведь я в штурманском деле кое-что понимаю...
Он надел кожаную тужурку и проводил нас до самого дома. Заглянул на минутку, и тут мы снова начали атаковать его вопросами. И долго не могли расстаться...
Когда Фисанович ушел, Каверин сел за стол и торопливо стал что-то записывать. Вероятно, боялся упустить живые впечатления. Возможно, это были заготовки для будущего.
Открыв роман "Два капитана", вы, дорогой читатель, можете в этом убедиться. Найдите главу "За тех, кто в море", написанную от лица главного героя Сани Григорьева, и вы найдете там такие строки:
"В паре с одним капитаном мне удалось потопить третий транспорт в конце августа 1942 года. "Малютка" знаменитого Ф. с моей помощью утопила четвертый. Об этом не стоило бы и упоминать - я шел пустой и мог только сообщить в штаб координаты германского судна, но Ф. пригласил меня на "поросенка", и с этого "поросенка" начались события, о которых стоит рассказать..."
Думаю, что Вениамин Александрович Каверин не обидится, если я позволю себе раскрыть его "тайну": под буквой Ф. скрывается знаменитый подводный ас Севера, Герой Советского Союза Фисанович, который словно знал, уходя в море, что через несколько дней он вернется и громом пушечного выстрела возвестит о потоплении очередного вражеского корабля.
Сколько раз в радостном возбуждении спешили мы на пирс встречать Зорьку, с которым успели подружиться. А вечером в кают-компании подплава устраивался тот самый традиционный поросенок, о котором пишет Каверин. В центре стола, рядом с поседевшим Головко восседал наш Зорька - молодой, бедовый, очень похожий на школьника.
Коки в белых колпаках выносили на широком блюде румяного зажаренного поросенка. Фисанович виртуозно действовал длинным кухонным ножом, резал поросенка на части и преподносил гостям. Разумеется, все это сопровождалось смехом, шутками... Часами продолжалось веселое застолье. Среди общего шума молодо и вдохновенно звучал голос Фисановича. Он наизусть читал Маяковского, Есенина и целые главы из "Евгения Онегина".
Он любил и знал поэзию, сам писал стихи, сочинял юморески, экспромты, хотя относился к своему творчеству скептически.
Но был случай, когда поэтическое дарование Фисановича получило более широкую известность. На Северном флоте объявили конкурс на лучшую песню о подводниках. Соревновались в основном профессиональные поэты, а победил Фисанович. Его "Строевая подводная" была признана лучшей, "принята на вооружение" и сразу зазвучала на концертах в Доме флота, и особенно в матросских кубриках:
Любимые, встречайте нас с цветами
И хоть на свете вы нам всех милей,
Но нет нам тверже почвы под ногами,
Чем палубы подводных кораблей.
Мы часто виделись, после каждого похода поздно засиживались у него в каюте. Он оставался остроумным до тех пор, пока не вспоминал о жене и сыне. Тут он затухал и долго сидел в задумчивости. Мы понимали его состояние, тоже молчали в эти минуты.
Но однажды, приехав в Мурманск, я неожиданно столкнулся с Фисановичем в вестибюле гостиницы. Он держал в руках бутылку вина и тарелку со скромными закусками военного времени.
- Зайди ко мне, что-то увидишь, - сказал он, не останавливаясь.
Я последовал за ним. Мы прошли в конец коридора. Фисанович толкнул дверь, я вошел в номер и сразу понял, что произошло. На диване, поджав ноги, сидела женщина, светловолосая, с осунувшимся лицом, похожая на ту, что видел на фотографии, висевшей в каюте Фисановича, и рядом с ней бритоголовый мальчуган лет пяти в свитере и рейтузах.
- Вот мои пропавшие. Познакомься, - радостно сказал Фисанович и обвел нас всех счастливым взглядом. - Вот они, мои дорогие, - продолжал он, поглощенный хлопотами у стола.
Я взял на руки мальчугана и пошутил:
- Итак, семья Тараса в полном сборе, как в повести Горбатова.
На лице женщины появилась слабая улыбка.
- А что за повесть такая? - спросила она. - Ведь я ничего не знаю, словно проснулась после двух лет летаргического сна.
И она рассказала обо всем пережитом за два года в оккупированном фашистами Харькове.