Он усиливается, растет, рука семафора поднимается вверх. И вот уже вдали видна черная точка. Она растет, увеличивается, появляются огромные, вытаращенные глаза фонарей. Из белого здания выходит человек в красной фуражке, в руках у него флажок. Через мгновение со скрежетом и грохотом пролетает огромное чудовище, дышащий паром дракон, влекущий за собой длинное черное тело.
Интереснее всего осенью, когда в семь часов уже темно. Курьерский мчится, горят желтые глазищи освещенных окон, и видно сидящих внутри людей. Они мелькают перед глазами, как молнии, - лица различить невозможно. Еще мгновение - все исчезает, и вдали быстро гаснет красный фонарик на последнем вагоне. Алексей вздыхает и возвращается домой, с головой, полной шума и звона. Поезд, словно пришелец из другого мира, перелетная птица, как те птицы, которые никогда не спускаются ни на речку, ни на луга, но когда начинает таять снег, проносятся по ночам высоко над местечком, невидимые в тучах, и еще долго звучит в ушах их таинственный волнующий призыв.
Поезда, которые останавливаются здесь, это уже другое. Иногда это товарные составы - длинные, груженные лесом, углем, сеном, они тащатся медленно, тяжело дышит паровоз, видно, что к нему прицепили слишком большую тяжесть. При товарных несколько пассажирских вагонов, но в них ничего интересного: едут люди из местечка, иногда деревенские бабы с узлами и корзинами, торговцы скотом и учитель, который часто ездит в город. Люди говорят - пьянствовать, но Алексей не может понять, зачем для этого нужно ездить в город, если дьячок может ежедневно напиваться здесь, дома. И дьячок, и почтмейстер, и другие.
На коленях остаются следы известковой пыли и - что еще хуже - черные пятна от смазочного масла. Дома на сцену появляется ремень, потому что ведь:
- Я тебе сто раз говорил, не таскайся на линию. Нечего тебе там делать. Вот теперь новые штаны испортил.
Штаны не новые: отец носил их несколько лет, перед тем как переделать их для Алексея, но так уж они называются - новые. Мать вздыхает и пытается вывести пятно бензином. Алексей хмуро сидит в углу и враждебно смотрит на родителей.
Не то, чтобы он не любил их. Он любит: отца - сдержанно и почтительно, мать, тихую, болезненную женщину, - с примесью снисходительного сочувствия. Но бывают минуты, когда он их ненавидит. Отцу хорошо, он большой, сильный и всегда может проявить эту силу, стоит ему захотеть. А мать только вздыхает. Интересно, ходил отец когда-нибудь на линию, дрался с мальчишками? И вдруг Алексею кажется совершенно нелепой мысль, что отец когда-то был маленьким мальчиком, что его тоже, быть может, лупили ремнем и заставляли учиться. Нет, это невозможно, он, должно быть, всегда был таким, как сейчас, с косматыми черными бровями, с суровым взглядом черных глаз.
Родители - это иной, замкнутый мир, и Алексей иногда силится понять их, но не может.
К отцу приходит другой местечковый портной - старый Юдка. Юдка не шьет новых костюмов, разве только приезжающим из деревни крестьянам или рабочим с кирпичного завода; он латает и чинит, и поэтому мальчики называют его внука, маленького Морица, заплатником.
Но отец не позволяет Алексею так его называть. Юдка научил отца портняжному ремеслу, и отец всегда помнит об этом, хотя он теперь лучший портной в местечке и окрестностях, а Юдка шьет хуже, чем его бывший ученик.
Юдка приходит вечером, садится в углу мастерской, наблюдает, как отец работает, и вздыхает.
- А этот сюртук кому, а? Наверно, господину почтмейстеру. Нет?
- Почтмейстеру, - подтверждает отец, и Юдка снова вздыхает.
- Какой материал, ай-ай-ай!.. Из города привезли, у нас такого нет - верно, Дорош?
- Возможно.
Юдка берет в руки уже скроенный рукав и с видимым наслаждением осторожно ощупывает его.
- Какой материал! Вам что, Дорош, вы и не такой видели в Киеве, а вот я…
Алексей изумлен: оказывается, отец был в Киеве. Как же это так?
- Только я тогда интересовался не материалами, - говорит отец, вынимая изо рта булавку и вкалывая ее в материю.
- Да я знаю, - покорно соглашается Юдка и откладывает на стол рукав.
Отец хмурит брови, тщательно разглаживая какую-то складку.
- Пока вот… не доинтересовался до этой дыры, - неожиданно роняет отец, и Алексей опускает глаза, наблюдая его из-под ресниц.
- Не такая уж это дыра, - осторожно возражает Юдка. - Наше местечко, конечно, маленькое, но все-таки и станция, и мельница есть, и кирпичный завод…
- Ну да, мельница, кирпичный завод, станция, - говорит отец, и в его голосе Алексею слышатся горькие, насмешливые нотки. Взгляд из-под черных бровей останавливается на сыне.
- А ты чего? Учись, слышишь?
Алексей торопливо склоняется над книгой. Юдка кивает головой.
- Ученье… Мой внук тоже учится… Может, на доктора… Только уж не знаю, трудно. Алешеньке легче будет. А внучок мой до того способный… Все с книжкой и с книжкой.
- А этому лодырю только бы бегать, - вдруг со злостью бросает катушку ниток отец.
И Алексей ежится, словно в ожидании удара.
Потом он долго думает об этом разговоре и подозрительно присматривается к отцу, силясь понять то, что тогда на мгновение зазвучало в его голосе.
Уже впоследствии ему случайно помог Вася.
- Что это твой старик так тебя учиться заставляет, никуда не пускает? Примерного мальчика из тебя хочет сделать… А сам-то не очень был примерный.
- Как это? - открывает рот изумленный Алексей.
- А вот так, с фабрики-то его прогнали и из Киева выселили, не знаешь разве?
- Прогнали? Брешешь…
- Вовсе не брешу. Городовой моему отцу говорил, я сам слышал.
- Городовой? А за что его прогнали?
- За не-бла-го-надежность, - ехидно тянет Вася. - Понял теперь?
Алексей не совсем понимает это длинное, трудное слово, но оно ассоциируется у него с городовым, с городской кутузкой, с группой арестантов, виденной им когда-то на улице. И отец вдруг вырастает в какую-то таинственную, неведомую силу.
В один прекрасный день он по-иному видит вдруг и мать. Почтмейстер приходит мерить костюм. Это толстый высокий мужчина, с опухшим, красным лицом. Алексей, как и все в местечке, знает, что почтмейстер гуляка и пьяница: ходят слухи, что он что-то ворует, но благодаря знакомствам в городе все сходит ему с рук.
Почтмейстер долго вертится перед зеркалом, примеряет, обдергивает, приглаживая редкие жирные волосы на висках. Он придирается к покрою брюк, к бортам, которые будто бы не так лежат, и к каким-то невидимым складкам, капризничает и сердится. Алексей изумлен: кто-то осмеливается говорить с отцом таким тоном. Он ощущает в сердце ненависть к этому наглому заказчику. Почтмейстер снимает сюртук, надевает еще раз, вертится перед зеркалом, выпячивает толстый зад, сопит, пробует оторвать пуговицу и, наконец, оставляет сюртук для переделки. Отец пожимает плечами. Мать выходит из кухни. Она какая-то испуганная, и Дорош бросает ей сквозь зубы:
- Видела? Можно поздравить тебя с таким избранником…
"Какой еще избранник?" - думает Алексей. Мать ставит на стол стаканы, пальцы у нее дрожат.
Нет, Алексей многого еще не знает и не узнает никогда. Но в маленьком домике портного, на узком пространстве между заросшей лопухами канавой и тремя бесплодными сливами, под серым налетом повседневности тлеют воспоминания о несбывшихся мечтаниях, тлеет боль непогасших обид на то, что жизнь прошла не так, как должна бы пройти, что она выскользнула из рук, рассыпалась песком, унеслась с ветром, как белый пух одуванчика, оставив в руках лишь голый горький стебель.
Не осталось и следа от тех дней, когда молодой парень в цехах киевского арсенала впервые в жизни услышал слова, ускорившие биение его сердца, слова, от которых сжимались кулаки, а будущее казалось горячей жара расплавленной стали. Его изгнали оттуда, прежде чем он успел как следует связаться с кипящим подспудным течением, к которому его непреодолимо тянуло, и его сослали в это маленькое грязное местечко, где кирпичный завод был единственным промышленным предприятием, на котором четыре человека вручную выделывали кирпичи. Но портной Дорош навсегда запомнил то прежнее - толпу рабочих на заводском дворе, грохот молотов и быструю, шумную, пульсирующую жизнь. И он вспоминал это с тоской и болью.
Не осталось следа и от того стройного юноши, в которого была влюблена мать. Он превратился в жирного пьяницу, вот в этого почтмейстера, который бил жену и пинал ногами детей. Навсегда отравлено сердце той первой, неумной, зря растраченной, полной восторгов и упоений, никогда не высказанной любовью, которая оказалась ошибкой, чувством, брошенным в пустоту, поглотившим весь жар молодости и не оставившим взамен ничего, кроме стыда и обиды.
И Алексей рос, не зная о том, что над ним тяготеет двойное наследство: горькая, обманутая, неосуществленная страсть родителей - несостоявшегося революционера, кузнеца из арсенала, сейчас портного Дороша, и несостоявшейся пламенной любовницы - бледной болезненной матери.
Но у Алексея впереди была еще целая жизнь, и он рвался к ней, широко втягивая ноздрями запах далеких вихрей.
А вихри приближались незаметно и вдруг неожиданно ударили по местечку, - Алексей не понимал еще слова "война", но его ноздри раздувались в предчувствии приключения.
На станции пьяными голосами пели новобранцы, лавочница Иванова с плачем провожала старшего сына, люди стали читать газеты, собираться группами у дверей домов и на углах улиц. Учитель все чаще ездил в город, и вдруг у Алексея оказалось больше свободных дней, когда можно было ускользнуть из дому и бродить по местечку и окрестным деревням.
Жизнь как будто шла своим чередом, только поезда мчались один за другим и из них доносились громкие песни. Алексей даже не заметил, как война подошла совсем близко. Однако не так близко, как ему хотелось. И тогда в один прекрасный день он решил пойти ей навстречу.
Он это представлял себе довольно просто. Достаточно буханки хлеба, положенной в холщовую сумку, в которой он обычно носил книжки, достаточно сунуть отцовский перочинный ножик в карман - не страшно, ведь он сюда все равно не вернется - и айда! Дорога шла прямо на запад, и на запад же надо было идти, чтобы попасть "туда". О том, как выглядит это "там", Алексей не слишком задумывался. Он знал только, что с него хватит дома, школы и всего прочего. На станции ему часто случалось разговаривать с солдатами, едущими на фронт. Они давали ему твердые, как камень, сухари и учили веселым песням, неприличный смысл которых он понимал лишь отчасти.
Сапоги поднимали по дороге клубы пыли, и, оглянувшись, Алексей уже не мог рассмотреть домов местечка. На мгновение его охватил страх - он заколебался. Но тотчас быстро двинулся вперед. И сразу все оставшееся позади словно перестало существовать. Солнце жарило, но прохладный ветерок дул в лицо, приятно остужая его. На кустах вдоль дороги сидели птички, тихонько щебеча, и листья верб отливали серебром. Хуже стало, когда пошел дождь. Спавший в стогу Алексей изрядно промок. Но он не обращал на это внимания. В деревнях, через которые проходил, он врал напропалую из страха, что его кто-нибудь задержит. Хлеб вышел скорее, чем предполагал Алексей, но в огородах уже подросла морковь, да и крестьянки жалостливо приглашали к столу маленького странника.
"Там" оказалось совсем иначе, чем он думал. В воздухе стоял неумолчный гул, земля была изрыта окопами, люди, взволнованные и возбужденные, сначала не обращали на него внимания. Не представлялось ни одного случая для героических подвигов, не было ни следа приключений, и Алексей бродил по окопам, совершенно не понимая, где же это война, о которой он столько слышал. Не было развернутых знамен, и никто не шел в атаку с песней на устах, люди копались в грязи изрытой земли, жевали черный хлеб, куда-то стреляли, ругались, толкали путающегося у них под ногами мальчика. Наконец, им заинтересовался высокий худой прапорщик.
- Эй, это что за пострел здесь вертится?
- Мальчонка, - неубедительно объяснил усатый солдат.
- Что за мальчонка, откуда?
Алексей молчал, боясь, что его отправят домой.
- Будешь ты говорить или нет?
У прапорщика были маленькие, бесцветные глаза, пронзительно холодные. Алексей съежился в ожидании удара. И удар обрушился.
- Шпиона подослали, он тут шатается по окопам, а эти дураки…
Удар был такой, что Алексей некоторое время не слышал на одно ухо. Его потащили в какой-то хлев, где он два дня сидел без воды и без хлеба, потом снова вывели, снова били и, наконец, решили отправить домой. Подвода немилосердно трясла, солдат с винтовкой сурово покрикивал на него, подозревая, что маленький узник попытается бежать, что подтвердило бы подозрения прапорщика. Реквизированная худая кляча едва вытаскивала ноги из грязи. Алексей сидел с опухшим, окровавленным лицом и бессмысленно смотрел в пространство. Теперь ему уже было все равно. Отцовский ремень и сравнить нельзя было с кулаком того человека с бесцветными глазами. Алексей нащупал языком шатавшийся зуб, и губы его искривились от сдерживаемого плача. Он чувствовал себя глубоко обиженным, несчастным, одиноким. Вдобавок его кольнула мысль, что солдаты отняли у него перочинный ножик отца.
Но дома его приняли совершенно иначе, чем он ожидал. Мать - обильными слезами, возгласами, волной нежности. Сестра Сонька - робкими, осторожными заботами. А отец - как ни в чем не бывало, словно ничего не случилось и сын, как обычно, вернулся из школы.
Несколько дней Алексей чувствовал себя очень неуверенно, угнетенный сознанием, что гроза должна разразиться и будет тем страшней, чем дольше собирается. Ожидание терзало его. Бывали минуты, когда ему хотелось подойти к стене, снять с гвоздя ремень и подать его отцу. Вот бей, только сейчас, немедленно.
Но проходили дни, а отец не упоминал о случившемся, не спросил даже о ножике. Алексей стал дышать свободно, и иногда ему казалось, что так и должно быть. Он чувствовал себя прямо-таки обиженным, когда после долгого отсутствия учителя снова начались занятия в школе и отец после обеда, как прежде, сказал: "Бери книжки и готовь уроки".
Теперь ему казалось, что "там" все было не так уж плохо. Алексей стал припоминать подробности, которые тогда словно прошли мимо него, а быть может, никогда и не существовали, и по секрету рассказывал их Васе и другим мальчикам. Здесь, в кругу своих товарищей, он получал полное удовлетворение. На него смотрели с восхищением, верили всем его выдумкам, которые рождались ежедневно, украшая, расцвечивая, покрывая чудесным блеском неудавшееся приключение.
Ложась спать по вечерам, Алексей придумывал продолжение истории своего побега, представляя ее себе так, как ему бы хотелось. Бой. Он пробирается на позиции врага и приносит важные сведения. "Нет, не сюда, нужно обойти лесок, идемте, я вас проведу, полковник". Алексей на мгновенье приостанавливается: да был ли там полковник? Ну, все равно, полковник говорит: "Ребята, вперед за этим маленьким героем, он нас поведет". И Алексей ведет. Они обходят позиции немцев, идут в атаку. Алексей впереди. Пуля пронзила ему грудь, но немецкие окопы уже захвачены. Тяжело раненный Алексей лежит на пригорке, перед ним проходят части с развернутыми знаменами. О, как прекрасно! Из груди течет струйка крови. Алексей зажимает ее левой рукой, правой салютуя знаменам. Подходит прапорщик с бесцветными глазами и становится на колени. "Прости меня, герой…" Всякий раз, как он доходит до этого места, у Алексея становится мокро в носу. Он великодушно опускает окровавленную руку на голову прапорщика: "Иди спокойно, я умираю, простив тебя".
Но, разумеется, он не умирает, в этом не было бы ни малейшего смысла. Его отправляют в госпиталь…
Или нет… Алексей приносит важные сведения. Вот он сидит с полковником за столом, заваленным картами. И вдруг полковник доверительно говорит: "Знаешь, мне что-то подозрителен этот прапорщик. Не займешься ли ты им?" И Алексей выслеживает прапорщика. Он ходит за ним, как тень, ползет за ним до немецких окопов. Крадет из немецкой ставки документы, подтверждающие предательство, приносит их. Уничтоженный, бледный, стоит прапорщик перед полковником.
- Откуда вы знаете? - шепчет он посиневшими губами, и полковник показывает на Алексея.
- Вот этот бесстрашный молодой патриот разоблачил тебя, подлый шпион!
И Алексей с презрением смотрит в бесцветные глаза, в которых теперь появляется неудержимый страх.
Алексею жаль засыпать, ему хочется без конца думать об этом. Но сон побеждает мечту. И продолжать ее можно только на другой день.
Но вот налетает вихрь, который уносит с собой создаваемую изо дня в день сказку. Теперь налицо действительность.
На станции гремят голоса, на перевернутой бочке стоит машинист и, колотя себя кулаками в грудь, произносит речь. Толпа отвечает ему одобрительным криком. На рынке толпа, лавки заперты, люди ходят и поют, на здании станции развевается красный флаг. Никому и в голову не приходит заглянуть в школу. Учитель уехал в город и больше не появляется. Алексей бегает, как ошалелый. Не все понимая, он нахватался упоительных слов: свобода, революция, права. Он ходит с толпой по местечку. Ветер треплет волосы на голове, радость распирает легкие. Там, на углу, - нет, нет, это невозможно, но все происходит именно так, - на углу, на сколоченной из досок трибуне стоит отец, он произносит речь. Снизу подымаются руки, и все кричат, и отец возвышается над толпой, прекрасный, сильный, и его голос раздается далеко, гремит по всему местечку, наполняет улицы. Алексей в восторге подкидывает вверх рваную шапку. Домой он забегает только поесть. Мать вздыхает и плачет, отца никогда нет, утюг остыл, недошитый костюм управляющего мельницей валяется в углу, рыжий Толя давно исчез.
На дребезжащем, как куча железного лома, грузовике появляются матросы. Самый главный из них, вылезая из машины, говорит Алексею:
- Эй, товарищ, достань-ка нам воды в радиатор. Совсем перегрелся мотор.
Мгновенье Алексей смотрит исподлобья, но это не шутка. Высокий матрос всерьез обращается к нему, как к взрослому, и с этого момента Алексей прилипает к обмотанному пулеметными лентами кудрявому Максиму, с интересом созерцает сине-зеленую татуировку на его руках, торопливо подает винтовку, бегает за ним, как собачонка, и Максим привыкает к мальчугану, который смотрит на него влюбленными глазами. По рельсам гремят поезда, полные солдат, на паровозах развеваются маленькие красные флажки. На конце балки, торчащей из крыши сарая, рядом со станцией, вешают шпика Слепцова, и Алексей присутствует при этом, ощущая радостную и жуткую дрожь. Он не возвращается домой даже на ночь, ездит с Максимом на грузовике по окрестностям, и, когда ветер хлещет в лицо и матросы поют новые, никогда не слышанные Алексеем песни, мальчик чувствует непередаваемый восторг и поднимающийся в груди, неописуемый захлестывающий вкус к жизни. Нет, это уже не таинственный запах листка мяты, и не упругость разгрызаемого зубами яблока, и не глупый побег на фронт - это, наконец, настоящая жизнь. И мать испуганными глазами смотрит на сына. Загорелый, оборванный, полный энергии, он лишь второпях забегает домой. Мальчик в это время растет, как на дрожжах, и его серые глаза сверкают лихорадочным огнем.