Книга о жизни, борьбе с немецко-фашистскими оккупантами и гибели замечательной патриотки, коммунистки Екатерины Волгиной, прообразом которой послужила легендарная партизанка, Герой Советского Союза Лиза Чайкина.
Произведение было удостоено Государственной премии СССР.
Содержание:
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ 1
Н. 3. БИРЮКОВ - (Биографическая справка) 1
Николай Бирюков - ЧАЙКА 1
Часть первая - ДУША ГОРИТ 1
Часть вторая - ЛИЦОМ К ЛИЦУ 28
Часть третья - КАТИНА НОЧЬ 60
Примечания 79
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Постановлением Совета Министров СССР
БИРЮКОВУ НИКОЛАЮ ЗОТОВИЧУ за роман "Чайка" присуждена СТАЛИНСКАЯ ПРЕМИЯ третьей степени за 1950 г.
Н. 3. БИРЮКОВ
(Биографическая справка)
Николай Зотович Бирюков родился 1 февраля 1912 года в семье рабочего-текстильщика в Орехово-Зуеве. Семья Бирюковых была большая, жили они тяжело, голодно. В 1919 году, когда фабрика, где работал отец Бирюкова, стала, семья переехала в "хлебородную сторону", в Поволжье, на нижне-сызранские хутора. События гражданской войны, страшнейшая засуха 1921 года прошли здесь перед глазами Николая Бирюкова. Впечатления этих лет нашли впоследствии свое отражение в романе писателя "На хуторах".
В 1922 году Бирюковы возвращаются в Орехово-Зуево, и здесь десятилетний Николай вместе с группой своих товарищей участвует в организации одного из первых в Советском Союзе пионерских отрядов. В 1925 году, в ленинский призыв, он вступает в комсомол и в том же году начинает работать на фабрике. Производственную работу он совмещает с активной комсомольской - в своей цеховой ячейке, в райкоме, в окружкоме.
В мае 1928 года, на VIII съезде ВЛКСМ, Бирюков слышал товарища Сталина. Речь вождя открыла перед ним ясную жизненную программу и, по словам самого Бирюкова, указала, "для чего надо жить и как надо жить". Призыв товарища Сталина овладевать наукой, овладевать специальными знаниями глубоко запал в сердце комсомольца, и он идет учиться - сначала на рабфак, а затем на только что открывшееся в Орехово-Зуеве строительное отделение политехникума.
Осенью 1930 года Бирюков работал на строительстве одного из корпусов Дулевского завода. Неожиданно в котлован хлынула подпочвенная вода. Необходимо было срочно ликвидировать аварию. Бирюков вошел в ледяную воду, за ним пошли комсомольцы и остальные рабочие. Вскоре после этого Бирюков слег и остался уже навсегда прикованным к постели. Виновата в этом была не столько сама болезнь, сколько врачи-преступники, принадлежавшие к подпольной троцкистско-зиновьевской организации и поставившие себе целью выводить из строя партийный и комсомольский актив. Впоследствии они были разоблачены и понесли заслуженную кару.
Нелегко было Бирюкову, привыкшему к живой, активной деятельности, примириться с таким положением, в каком он теперь оказался. Много тяжелых минут было им пережито, но здоровая комсомольская закалка взяла свое: Бирюков решил продолжать борьбу за счастье родины тем оружием, которое у него оставалось, - словом.
Родина!
Я - солдат твой и сын.
Слово - оружие, стоящее тысяч,
И все, что могу я из мозга высечь,
Родина, клади на свои весы! -
писал он, подводя итог всему передуманному за это время.
Стихи Бирюкова, опубликованные в те годы, показывают, что он сдержал свое слово. В 1932 году на всесоюзном конкурсе молодых поэтов ему была присуждена вторая премия за стихотворение "Побед не счесть!" Однако чем больше писал Бирюков, тем острее он чувствовал: ему не хватает знаний. И в 1936 году он поступает в литературный институт, занимаясь в то же время и в институте иностранных языков. Одновременно Бирюков пишет роман "На хуторах" Роман бил закончен в 1938 году и опубликован в журнале "Октябрь".
В годы Великой Отечественной войны Бирюков все свои творческие силы отдает делу борьбы против гитлеровских захватчиков, Он пишет рассказы и очерки о героизме и мужестве советских людей. Многие из них ("Перед дыханием смерти", "Дисциплина сердца", "Русские глаза", "Песнь в лесу" и др.) получили широкое распространение.
Осенью 1942 года он начал писать роман "Чайка", посвященный светлой памяти комсомолки-партизанки Лизы Чайкиной, и хотя состояние его здоровья в это время сильно ухудшилось, все же работы он ни на один день не оставлял. Горячим желанием писателя было помочь советским людям в их героической борьбе с врагами родины. Книга вышла лишь в начале 1945 года, и все же она успела "повоевать". Среди многочисленных писем фронтовиков, благодаривших писателя за эту книгу, есть письма артиллеристов, штурмовавших Берлин, которые сообщали, что на снарядах, выпущенных ими по фашистскому логову, они писали: "За нашу Чайку!"
Роман был удостоен Сталинской премии. Он переведен на многие языки народов СССР, а также издан во всех странах народной демократии.
Летом 1945 года Бирюков приступил к работе над романом "Воды Нарына" - о строительстве Большого Ферганского канала имени Сталина. Для того чтобы написать эту книгу, ему пришлось объехать чуть ли не всю Среднюю Азию. Специальную коляску, в которой он передвигался, видели во многих городах и кишлаках Узбекистана, Казахстана, Туркмении, в Кара-Кумах. Роман был опубликован в 1949 году. В "Водах Нарына" с большой силой показана подлинная народность этой замечательной стройки, ее огромное значение для социалистического переустройства экономики, быта и культуры народов Средней Азии; показана руководящая роль коммунистической партии, поднимающей народ на решение такой великой задачи, как преобразование природы.
В 1951 году Бирюков вступил в ряды Коммунистической партии, Взволнованно следит Бирюков за жизнью страны, за новым строительством, развернувшимся на советской земле. Летом 1951 года он снова едет в творческую командировку. Писатель побывал на заводе "Красное Сормово", на Горьковском автозаводе имени Молотова, а затем на строительстве Куйбышевской гидроэлектростанции. В результате этой поездки Бирюков написал книгу очерков "На мирной земле", в которой показал массовый трудовой героизм советских людей, строителей коммунизма.
Николай Бирюков
ЧАЙКА
Светлой памяти
ЛИЗЫ ЧАЙКИНОЙ,
верной дочери русского народа,
с глубокой любовью посвящаю эту книгу
Часть первая
ДУША ГОРИТ
Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к людям, а тьма разлетелась от света его и там, глубоко в лесу, дрожащая, пала в гнилой зев болота. Люди же, изумленные, стали как камни.
- Идем! - крикнул Данко и бросился вперед па свое место, высоко держа горящее сердце и освещая им путь людям.
(М. Горький, "Старуха Изергиль")
Глава первая
Осень 1935 года выдалась на редкость хмурая. С начала октября - пятый день кряду - над Певском ни разу не проглянуло солнце. Время едва перевалило за полдень, а от серого, низко опустившегося неба на улицах города было сумрачно. Дождь глухо стучал по крыше двухэтажного Дома Советов, мелкой рябью тревожил лужу, разлившуюся от парадного крыльца до середины улицы, капал с голых сучьев тополей. Окна райкома партии смотрели на восток - в сторону старой водокачки, видневшейся далеко на окраине, и капли дождя, разбиваясь о стекла, сползали вниз светлыми полосами.
Зимин сидел у себя в кабинете и готовился к докладу на пленуме райкома. Он был уже не молод: волосы на висках тронула седина, по крутому лбу волнисто разбегались две глубокие морщины; у задумчивых, слегка прищуренных глаз собрались черточки - сетчатые и тонкие, как паутина.
За дверью послышался шум, потом - голос технического секретаря:
- Сказано ведь - сегодня никого не принимает.
- А меня примет!
Дверь в кабинет стремительно распахнулась, и Зимин увидел на пороге белокурую девушку, вырывавшуюся из рук технического секретаря.
- Да отцепись ты, ради бога! Чего я тебе… на мозоль, что ли, наступила?
Зимин с досадой дал знак оставить девушку в покое.
Она переступила порог и сердито захлопнула дверь перед самым носом обескураженного технического секретаря. С башмаков, которые она держала в руке, и с подола платья капало на пол. Босые ноги были красны и забрызганы грязью. Мокрыми были и волосы, заплетенные в две косички. Она поставила башмаки возле двери, неторопливо одернула платье и обратилась к Зимину так просто, будто знала его много лет:
- Ну, здравствуй!
От приветливой улыбки просветлело все лицо ее, и Зимину сразу бросилось в глаза, что девушка совсем молоденькая: едва ли ей было шестнадцать лет.
- Осень, а ты в платьишке, - сказал он, чувствуя, как исчезает его досада на эту голубоглазую, не во-время заявившуюся гостью. - Простудиться хочешь?
- Ой, что вы, в платьишке!.. На мне еще кофточка вязаная. Только она вся насквозь вымокла, и я ее в той комнате оставила, где этот дядька сердитый… Еще у меня и калоши. Их у входной двери сняла. Не украдут?
- Украсть-то, может быть, не украдут, но и снимать там не к чему было.
- Ну, тогда подожди. Калоши-то, правду сказать, не дюже важные, а жалко: других-то нет пока. Я быстро…
Вернулась она и с калошами и с вязаной кофточкой. Калоши были рваные, все в грязи и явно не по ее размеру. Она поставила их рядом с башмаками и взглянула на стол, заваленный бумагами.
- Не будет ли какого листа ненужного, пообчистить?
Зимин дал ей старую газету.
- Откуда ты?
- Волгины мы. Зовут меня Катей. Я - избач в Залесском, не слыхал?
- Так ты залесская?
- Нет, ожерелковкая, а работаю в Залесском.
Она покосилась на свои калоши.
- Пешком шла, вот и замызгалась. Дело у нас такое, товарищ секретарь: человек нужен по политической части доклад сделать.
- Вот оно что! О чем же именно?
- Обо всем, а главное - об уставе… Мужики обижаются: непорядки с землей на вечное пользование. Мудрят ваши землемеры кабинетные… Еще насчет Абиссинии: подсобит ей кто или нет? Неужто никто по морде не даст этим фашистам? Это нас тоже очень интересует. Затем и пришла… - Она настороженно посмотрела на Зимина. - И никуда не уйду… пока человека не дашь. Ведь я объявление повесила… сегодня доклад.
- Гм… - Он перебрал в памяти подходящих людей: одни - в командировке, других нельзя отрывать от работы. - А ты в райкоме комсомола была?
- Была, - отозвалась она устало. - Сидят там за своими столами, как клушки. - Глаза ее возмущенно сверкнули. - Разве таким должен быть комсомол?
"Правильно говорит", - подумал Зимин. За короткий срок пребывания в Певске он уже заметил, что комсомольское руководство в районе было малоинициативным и инертным. Обидеть девушку отказом не хотелось, но…
- Никого нет на сегодня… - сказал он с сожалением.
- Как то есть нет? - Катя подбежала к столу, щеки ее раскраснелись. - Ты пойми: объявление-то висит? Висит! Люди придут? Придут! Что я им скажу? У секретаря, мол, для вас человека не нашлось, да? - Губы ее дрогнули. - И я вроде обманщицей буду. А комсомолка разве обманщицей может быть? - Она села на стул, еле сдерживаясь, чтобы не заплакать. - Что я сама, что ли, этот доклад выдумала? Люди просят, понимаешь?
Зимин нахмурился.
- Понимаю… - Он хотел как следует отчитать ее за то, что, не договорившись с лектором, она вывешивает объявление, но в мыслях мелькнуло: "Совсем еще девочка". - Только ты тоже пойми: сегодня никого у меня нет. Ни-ко-го!
- А сам не можешь?
- Сегодня - нет. Вот если в воскресенье… Устраивает?
- Нет, не устраивает.
Катя подняла на него блеснувшие слезами глаза.
- Ленин все время говорил: большое внимание массе. Где оно у вас, внимание-то?
Слова эти, слетевшие с губ деревенской девочки, которой в самую бы пору еще гонять в горелки, так поразили Зимина, что он усомнился: не ослышался ли?
- Кто говорил?
- Ленин.
Зябко съежившись, она крутила мокрый поясок платья.
- А ты что же, Ленина читала?
- Читала. - В ее голосе послышалась обида. Зимин перелистал свои записи. Работы оставалось еще часа на три. "Управлюсь!" Он подошел к Кате и обнял ее за плечи.
- Ну что ты все в угол смотришь? Понравился?
- Ничего… для ночевки подойдет.
- Видно, плетью обуха не перешибешь, - засмеялся Зимин. - Хорошо. Еду. - Он закурил папиросу и, бросив повеселевшей Кате: "Облачайся", стал собирать в портфель бумаги.
Глава вторая
Было уже за полночь, когда провожаемый колхозниками Зимин вышел из избы-читальни. Он предложил Кате подвезти ее домой на своей машине и, довольный, смотрел, как она порывалась выбраться из толпы и не могла: то один, то другой задерживал ее каким-либо вопросом.
Веселая, забралась она в машину и, помахав колхозникам рукой, с удовольствием привалилась к спинке сиденья.
Машина на полном ходу вылетела из села, Впереди темной стеной стоял лес.
- Уважает тебя народ - это хорошо! - тепло сказал Зимин.
Катя вскинула на него глаза.
- Скажи, товарищ секретарь, а правда, что ты в подпольщиках был и в ссылке, а в гражданскую - у Буденного комиссаром полка?
- Откуда ты знаешь?
- Слышала. Я потому к тебе и пошла. Подумала: "Раз старый большевик - не откажет…" - Она помолчала. - Ты вот расспрашивал, как дела идут в избе-читальне… Теперь сам видел: пришел народ доклад послушать, а все не вместились. Разве это дело?
- Да, тесновато.
- Не тесновато, а дышать нечем. В городах вон какие клубы, а деревня, думают, что?..
- Кто же так думает?
- А я знаю, кто! - сердито буркнула Катя. - Вот слышал в прениях: новая жизнь, говорят, к себе манит, а старая за подол держит - не пускает. Отчего так? Образования нет подходящего… А время, сам знаешь… Только бы шагать шибче вперед да вперед…
На дорогу под колеса машины падали качающиеся тени мохнатых веток. Пахло смолой, прелым игольником. Зимин достал папиросу. Курить не хотелось, но его тянуло взглянуть в лицо спутнице, которая нравилась ему все больше и больше. Освещенные спичкой глаза Кати показались ему синими и злыми. Они неподвижно смотрели на мелькающие сосны.
- А у тебя самой какое образование? Вздрогнув, Катя повернула к нему голову.
- Какое? Высшее! Четыре зимы в школу ходила, потом на полях заканчивала. - Она вздохнула. - Станешь книжку серьезную читать - трудно! А другие нарочно, чтобы ученость свою показать, пишут так, что голова треснет - буквы русские, а слова… Смотри, лес какой! - вскрикнула она восхищенно, перекинувшись взглядом на другую сторону: темные сосны - такие высоченные, что из окна автомобиля никак невозможно было увидеть их вершины, - неслись мимо сплошной, непроглядной массой, и лишь на самые ближние к дороге падал свет от рассыпавшихся по небу звезд. - У вас, где ты родился, леса такие же красивые?
- Я в Москве родился, Катя.
- Ни разу не была в Москве. А хочется… - задумчиво проговорила она. - Книг, наверно, там!..
Зимин улыбнулся.
- Книг мы и здесь достанем, а знания, Катя, дело наживное. Ты вот счастливее меня. Я школы совсем не знал. Образование с одиннадцати лет начал на заводе, а заканчивал в тюрьмах и ссылке.
- Это хорошо, - не без зависти сказала Катя. - Товарищ Зимин, а может, ты хоть немножко расскажешь, как вы там… в ссылке? - Она смотрела на него с уважением и робостью.
- Когда-нибудь и расскажу. Ведь не раз еще встретимся. Правда?
- Конечно. А ты очень хороший. Если бы все такие… Она крепко сжала ему руку, и в этом ее порыве было столько непосредственного и наивного, что Зимин привлек к себе ее голову и погладил.
- Людей хороших у нас много, дочка.
- Я знаю.
Сосны вдруг поредели, метнулись в стороны; под колеса автомобиля кинулась просторная земля - в дымке тумана, мерцая лужами. Холодный ветер плеснулся Кате прямо в лицо; косички ее затрепетали. Она крепко зажмурила глаза, засмеялась.
- До чего хорошо, боже ты мой!
- Это твои Ожерелки? - сквозь свист и подвывание ветра расслышала она голос Зимина.
Катя открыла глаза и, увидев черневшие за мглистым полем дома, огорченно вздохнула.
- Так скоро! Ни разу я на автомобиле не ездила, товарищ Зимин.
- Хочешь - до Певска?
Она отрицательно покачала головой.
Разбрызгивая грязь, машина поравнялась с крайним домом. Зимин вглядывался в темноту.
Деревушка была невзрачная: одна улица, и на ней редко расставленные дома, похожие друг на друга. Они, казалось, не стояли, а сидели на черной земле, нахохлившись под соломенными крышами, как старые совы.
- Без электричества живем, - сказала Катя, перехватив взгляд секретаря, задержавшийся на одном из домов, под окнами которого лежали желтоватые полосы света, просочившегося сквозь щели ставней.
Она тронула плечо шофера:
- Через два двора будет кузня, а наискосок - наш дом… Две березы под окнами.
И повернулась к Зимину:
- Зайдем к нам, а? Чаю попьем. Подходит? Зимин задумался.
- Подходит, - решила за него Катя.
Василису Прокофьевну бросило в пот, когда, открыв калитку, она увидела стоявшую перед воротами машину. Зимин и шофер поздоровались с хозяйкой. Она молча пожала им руки и, пропустив обоих во двор, задержала Катю у калитки.
- Это что же… главные какие?
- Главные, мамка, - засмеялась Катя.
- Инспектор, что ли, какой по читалкам?
- Нет, секретарь райкома.
Мать ахнула.
- И, скажешь, к тебе?
- И к тебе тоже - чай пить.
- Господи, ночью-то! - прошептала Василиса Прокофьевна.
Она заглянула в калитку. Зимин и шофер стояли на крыльце и курили.
Василиса Прокофьевна озадаченно покачала головой.
- А как с ним говорить-то… с секретарем?
- Чудная ты, мамка! - весело сказала Катя. - Да как со всеми. Мало ли у нас людей бывает…
- Тише ты - услышат ведь, - испугалась мать. - И в кого уродилась такая горластая. - Она торопливо прошла во двор. - Там, у самых-то дверей, дощечка подгнила - не оступитесь.
В избе было душно и пахло чем-то горьковатым. Переступив порог, Зимин обернулся к Василисе Прокофьевне и Кате, входившим следом за ним.
- А живете вы, хозяюшка, богато, как деды учили. Пар костей не ломит, а?
Василиса Прокофьевна смутилась.
- Не всегда гак… Стала спать ложиться, гляжу - в горнице угол подмок, ну и затопила.
Из горницы, сонно потягиваясь, вышел белокурый мальчуган лет четырех. Он протер глаза, и вдруг они стали у него большими, радостными. Катя поцеловала его.
- Соскучился?
- Aгa…
Мальчик протянул Зимину руку.
- Я - Шурка, катин брат.
- По глазам видно.