Зимин легко поднял его и посадил к себе на плечо. Шурка не возражал.
- А у мамки нынче селедка магазинная. - Усевшись поудобнее, он хитро прищурил глаза. - Подходит?
- Что, что? - рассмеялся Зимин.
- Это он все катины слова перенимает, - пояснила Василиса Прокофьевна, отметив про себя с одобрением: "Просто держится, как и не секретарь все равно".
Катя протянула к Шурке руки:
- Ну, катин брат, сползай ко мне. А вы, товарищи, раздевайтесь да проходите в горницу. Мама не любит, когда стоят.
- Конечно, чай, не столбы, - подтвердила, не подумавши, Василиса Прокофьевна… и обмерла: "Секретаря в один ряд со столбом поставила!"
Но, очевидно, секретарь понял, что она это сказала без умысла, по простоте душевной: раздеваясь, он улыбался чему-то.
"Сошло, не обиделся", - с облегчением заключила Василиса Прокофьевна.
Горница у Волгиных была небольшая, но чистенькая. Вплотную к глухой стене стояла широкая деревянная кровать, покрытая цветастым стеганым одеялом. В изголовьях горою лежали четыре пышно взбитые подушки. Рядом с кроватью - сундук, а у стены, выходившей окнами на улицу, - стол. По одну его сторону желтела тумбочка с высокой стопкой тетрадей, газет и книг; над ней висели портреты Ленина и Сталина. По другую сторону, в углу, на полке в два ряда были расставлены иконы: в первом ряду - маленькие, медные, во втором - деревянные. Перед иконами, мигая синеватым огоньком, светила лампадка.
Из кухни доносился тихий говор и плеск воды: Катя умывалась.
Зимин подошел к тумбочке. На самом верху лежали "Вопросы ленинизма" Сталина и "Моя жизнь" Подъячева; под ними он заметил серенький томик избранных произведений своего любимого поэта. Зимин взял этот томик и полистал. Слова "И жизнь хороша, и жить хорошо!" были подчеркнуты карандашом, а против строчек:
А в нашей буче,
боевой, кипучей, -
и того лучше, -
стояла пометка: "И я так думаю".
"Да, мало у нас в районе, кипучего. А молодежь - вот она, рвется к деятельности… Дать ей простор и подлинных вожаков. Вот на чем следует заострить вопрос на пленуме. Не руководить "вообще", а вплотную заняться комсомольскими делами".
Катя вошла босиком, на ходу вытирая мохнатым полотенцем лицо и шею. Увидев в руках Зимина книжку стихов Маяковского, засмеялась и взмахнула полотенцем:
- "…Как зверь, мохнатое". Хорошо!
Она расправила на скатерти складки, напевая, достала из шкафа краюху хлеба, погладила поджаренную корочку, и в глазах ее мелькнула та особенная лукавость, которая появляется при мысли, что делаешь неожиданный и приятный сюрприз.
- Хлебом мы богаты!
Когда Василиса Прокофьевна принесла кипящий самовар, хлеб был уже нарезан ломтями. Посреди стола стояла большая жестяная миска с вареной картошкой. На тарелке отсвечивали куски селедки.
Шурка забрался к Кате на колени.
- Стула тебе нет? Большой уже парень! - укоризненно проговорила Василиса Прокофьевна. - Вот и всегда так, - обратилась она к Зимину. - Чуть Катя домой, отдохнуть бы, а он…
- Любит?
- Да как же не любить?.. Кушайте, родные, кушайте. Василиса Прокофьевна пододвинула гостям тарелки с картошкой и селедкой.
- Она ведь в няньках у него была. Потом, сам видишь, - веселая.
- "В нашей буче, боевой, кипучей", веселым - первое место. Так, Катя, а? - спросил Зимин, насаживая на вилку картофелину, серебрившуюся крупинками развара. Картофелина обжигала губы, рассыпалась на зубах. Оттого ли, что сильно проголодался, или действительно картошка была на редкость вкусна, Зимин проглотил ее с наслаждением, как пирожное, и подмигнул Шурке. Мальчуган, нахмурившийся было при первых словах матери, повеселел.
- Как зверь мохнатая! - засмеялся он, снимая с вилки пальцами кусок селедки. С одного бока к селедке он приложил картошку, с другого - хлеб и, разом засовывая все это Кате в рот, восторженно спросил: - Подходит?
Катя и гости засмеялись.
"Секретарь, а простой. Человек как человек", - окончательно успокоилась Василиса Прокофьеана. Глаза ее светились тепло и радушно.
- Кушайте, родные, кушайте. Есть - так уж по-настоящему: кто ленив в еде, тот лениво и работать будет.
Выпив стакан чаю, шофер поднялся.
- Спасибо, хозяюшка!
- Вот те и раз! - всполошилась. Василиса Прокофьевна. - А закусить?
- Нет, хозяюшка, и не проси. Очень даже благодарен, и за угощение и за приятное знакомство. Машину нужно посмотреть, хрипота какая-то в моторе появилась.
Проводив его огорченным взглядом до двери, Василиев Прокофьевна придвинула тарелку с селедкой ближе к Зимину:
- Тебе машину не надо чинить, а после солененького чай-то больше в охотку будет.
- Сыт, Прокофьевна, спасибо!
- Ну, что за сыт! - возразила она. - Что ж, еду обратно со стола тащить? Ты, дорогой, не стесняйся, меня не объешь. Теперь, с колхозами-то, жизнь выравнивается.
- А давно в колхозе?
- Два года. Спервоначалу остерегались… сдуру-то! С нуждой боялись проститься. А тут Катя…
Поймав настороженный взгляд дочери, она замолчала, подолом фартука обтерла губы.
- Что - Катя? - заинтересовался Зимин.
- Катя-то? Да вот как вошла она в комсомол, и давай меня долбить: ступай, мамка, в колхоз, да и только. Книжек про колхозы натащила. Усадит меня и читает. Ну и уговорила. Хоть и дочь она мне, и малолетка, а прямо скажу - поклон земной ей за это.
- Мамка!
- Что - мамка? - осердилась Василиса Прокофьевна. - Что ты, в самом деле, каждое слово мне обратно в рот толкаешь? Не про тебя говорю я, про свое… Теперь, сокол мой, душа отходить начинает, вроде солнышком ее пригревать стало.
- А до колхоза очень плохо жили, Василиса Прокофьевна? - спросил Зимин, внимательно: разглядывая ее лицо. Нелегко, видно, прожитые годы положили глубокую складку между светлыми ее бровями и резко очертили углы рта. В рыжеватых волосах проглядывала седина.
- Ой, и не говори, дорогой, - вздохнула она. - Хлопотали от зари до зари, а земля-то скупо благодарствовала, словно серчала на нас.
Глаза ее, как и у Кати, были голубые, только без искорок смеха, и даже сейчас, при улыбке, не покинула их какая-то грустная озабоченность. Казалось, они все время сомневались в чем-то, хотели расспросить и не решались.
- Так вот и перебивались… Правда, доченька? Василиса Прокофьевна посмотрела на Катю долгим ласковым взглядом и опять повернулась к Зимину:
- Маленькая-то она все грустила… Деревенские наши тронутой ее считали.
Зимин поставил на стол недопитый стакан чаю.
- Как то есть тронутой?
Катя вспыхнула, быстро поднялась и вышла.
- А дочка-то с характером!
- С характером, - смущенно подтвердила Василиса Прокофьевна, прислушиваясь, как дочь гремела чем-то на кухне.
Хлопнула входная дверь.
- Ушла. Язык-то у меня хоть на привязи держи. Не любит, когда о ней рассказываю. Ты уж, родной, про нее не выпытывай, не вводи меня в грех.
Но по лицу ее было заметно, что самой ей сильно хочется войти в этот "грех".
- Может, горяченького?
- Можно, - согласился Зимин и протянул стакан. - А куда же все-таки ушла она? - спросил он.
- Должно, к соседям. Теперь, глядишь, до утра.
- Гм… Это что же, всегда она так гостей принимает: за стол посадит и убежит?
- Проберу я ее за это. - Василиса Прокофьевна машинально сдернула с гвоздя полотенце и принялась мыть посуду.
- О чем это мы? Да! Замаялась я с ней, с Катей-то. Как в понятие она стала входить - и пошло: заиграют где песню, а она - в грусть. Песни-то, поди, приходилось слышать деревенские наши - не теперешние, старинные, про темноту больше, про горе да про судьбу-злодейку. Вот и давай она меня выпытывать: так ли все было, как в песнях? "Так, дочка, - говорю я ей. - И еще темней бывало: солнышко-то, оно, мол, светит, да не нам". А мы в ту пору, милый, к слову сказать, по рукам и ногам кулацкой жадностью были связаны… вся деревня!.. Сказала я ей так про солнышко, а у ней брови нахмурились, и убежала она от меня, не дослушала. "Что, - думаю, - с ней?" Вышла следом - на дворе нет, заглянула в хлев - сидит она там в углу и плачет. Испугалась я, расспрашиваю, а она слезы-то удержать не может, заикается: "Неправильные песни, не хочу их!"
Василиса Прокофьевна повесила полотенце на спинку стула.
Зимин сидел, облокотившись на стол и подперев ладонями подбородок. В тишине скрипуче тикали ходики.
- Говорю, глупенькая была. Да тебе, поди, неинтересно это?
- Продолжайте, продолжайте.
- Да чего же продолжать? С той поры словно хворь у нее какая внутри завелась. Сядет, бывало, у окна, грустит. Душа прямо переворачивалась, глядючи на нее. Чего только не делала: и святой водой спящую кропила, в другой раз бабку привела - есть тут у нас одна, Агафья, травами лечит и наговорами, - а толку никакого.
Зимин улыбнулся.
- И кто же ее от этой хвори вылечил?
- Сама средство нашла. Прослышала, что в Залесском в читальне книжки на дом дают, и стала ходить… Осенью в грязь, зимой в стужу - оденется и идет. Мы с отцом не задерживали: рады были. Один только раз - стужа была лютая, вьюга… Снегом окна залепило так, что света божьего не видно. Говорю: "Катя, да ты нынче пропустила бы денек, смотри - непогодь какая". - "Ничего, - говорит, - мамка, я быстренько". Вечер подошел - нет. Полночь - ее все нет. Оделись мы с отцом - и на улицу. Темь-глаза выколи. Кричим, и едва свои голоса слышим. Выбегла я в поле - ветер с ног сшибает. Кричу, а в ответ только буран вуйкает. В наших местах всегда так: то тихо-тихо, а то такой буран завернет - не приведи бог! Кричу я и слышу - кто-то откликаться стал. Пошла на голос - отец. "Наверно, - говорит, - в Залесском у кого заночевала, не иначе. А на всякий случай ставню откроем и лампадку зажгем: красный огонек далеко в темноте приметен". Так и сделали. Лежим оба и не спим. Часа в два слышим - стук. Спрыгнули с постели. Открываем дверь - Катя. Вся в снегу. Отряхивается и хохочет. "Ну, - говорит, - погодка!" И прямо на шею ко мне: "Ой, мамка, как интересно было!" Давно мы от нее смеха не слыхали - так обрадовались, что и поругать забыли. Раздевается и рассказывает: в залесской читальне, когда книги брала, комсомольцы на собрание сходились, ну и она осталась… Говорит, а глаза у самой так и смеются. И с той поры…
Под окнами послышались голоса. И Василиса Прокофьевна настороженно умолкла.
- Нет, не она. Манины шаги.
- Дочь?
- Старшая. У этой, секретарь, другое на уме - заневестилась.
В горницу вошла смуглая полная девушка лет восемнадцати. Она поклонилась гостю и сбросила с себя шаль - на спине шевельнулась тугая коса. Взглянув на часы, Зимин поспешно встал: было уже около трех.
- Ну, Прокофьевна, если не успею подготовиться к докладу, - вы виновница.
- Да что ты!
- Не пугайтесь, я шучу. Он крепко пожал ее руку.
- А Катя ваша… Побольше бы нам таких…
- Тебе виднее, - вспыхнув от удовольствия, пробормотала Василиса Прокофьевна и пошла проводить гостя. Еще из сеней услышали они оживленные голоса.
- Вот эта шестеренка, Катя, маленькая, а значения большого, - говорил шофер. - От нее жизнь и сюда идет и вот сюда…
- Интересно-то как! Очень интересно, - отзывалась Катя.
Они так увлеклись, что не слышали скрипа, открывавшейся калитки. Катя опустила фонарик, которым светила шоферу.
- А что, если бы тебе, товарищ шофер, в Залесское завтра, скажем, к нашей избе-читальне подъехать? У нас ребята моторами здорово интересуются. Одни в шофера хотят, другие - в трактористы. А тут бы наглядно… И рассказываешь ты увлекательно. Подходит?
- Это, Катя, не от моего желания, - помолчав, проговорил шофер. - Я все время при Алексее Дмитриевиче. Ежели разрешит…
- Разрешу…
Выронив от неожиданности ключ, шофер обернулся.
- Извините, Алексей Дмитриевич, мы тут малость техникой увлеклись. Сейчас я, мигом.
Катя повернулась к матери спиной и сердито взглянула на Зимина.
- Наговорились? Это, выходит, интереснее, чем доклад готовить.
Зимин рассмеялся.
- Побереги, Катя, огонек. Технику изучаешь, а в ней первое правило - мотору вхолостую не работать.
Не выдержав, Катя тоже засмеялась.
- Ладно. А насчет помещения посмотришь?
- Посмотрю.
- А когда еще доклад политический, можно к тебе прийти?
- Можно. И без политического доклада приходи. Потолкуем. Хорошо? Книги мои посмотришь.
- Приду, - подумав, сказала Катя. - Товарищ шофер, не забудь, завтра ждем тебя. - Она помахала рукой: - Счастливо доехать! - и скрылась во дворе.
- Быстрая у вас дочка, Прокофьевна, очень быстрая… С огоньком, - прощаясь, сказал Зимин. Он еще раз сердечно пожал ее руку. - Теперь ваша очередь приезжать ко мне в гости.
Василиса Прокофьевна долго стояла у ворот, глядя в темноту, поглотившую автомобиль. "Сколько завтра по всей деревне разговору будет: к Волгиным, мол, ночью машина приезжала, сам секретарь партийный… и чай запросто пил… Да, свой человек, душевный". Вспомнила, что Катя на нее сердится, но это не нарушило приятной теплоты на душе. "Ну что же… рассказывала, да ведь не кому-нибудь, а секретарю партийному", - оправдывалась она, входя в избу.
Маня уже спала, а Катя сидела за столом и, отхлебывая из стакана холодный чай, читала книгу.
- Ложилась бы, дочка. Завтра ведь чуть свет побежишь в свою читалку.
Катя промолчала.
"Вовлеклась и про все забыла… Теперь до утра". Василиса Прокофьевна разделась. Забираясь под одеяло, еще раз взглянула на Катю, привлеченная шелестом.
Та перевернула страницу и, о чем-то задумавшись, сидела неподвижно, точно застывшая.
"Непонятая ты у меня, Катенька. Ох, господи!.."
Глава третья
За окном изредка мелькали фонари, бросая на землю качающиеся полосы бледного света. Окрестные поля едва проглядывали сквозь сизую пелену тумана. Вот они оборвались, и вдогонку им побежал черный лохматый лес.
До разъезда Ожерелки оставалось несколько километров. "Интересно, какая она?" Федя вынул из кармана газету и перечитал постановление обкома партии от 10 июля 1937 года о премировании лучших изб-читален. "…Стиль работы комсомолки Волгиной является образцом, по которому следует равняться всем избачам нашей области".
Нет, по этим словам нельзя было судить ни о внешности, ни о характере заведующей залесской избой-читальней.
Он сунул газету в карман и вышел на площадку вагона. Мелькнула станционная будка. Не ожидая, когда поезд остановится, Федя спрыгнул с подножки.
Женщина в форменной тужурке махнула желтым флажком, раздался свисток, и колеса вагона опять застучали.
"А ведь здесь глушь. Настоящая глушь", - подумал Федя, оглядывая лес, шумевший по обе стороны железнодорожного полотна.
- Далеко ли до Залесского?
- Не очень, - сонно отозвалась железнодорожница. - Пойдем, покажу.
Дорога пролегала в нескольких шагах от полустанка. По одну ее сторону тоже стеной стоял лес, а по другую дико разрослись кусты - можжевельник, ивняк; кое-где белели стволы березок. Вдали смутно вырисовывались силуэты домов.
- Это Ожерелки, - сказала женщина, - а в Залесское прямо надо итти.
Федя поблагодарил ее и, закурив, не спеша зашагал по дороге.
Залесское встретило его веселыми переливами пастушьего рожка. Из калиток с протяжным мычанием степенно выходили коровы, кучками пугливо выбегали овцы. Во дворах, мимо которых он шел, слышались людские голоса.
В двух окнах сельсовета светился огонь. Федя хотел было зайти и раздумал: "Если человек в такой ранний час сидит за работой, то, должно быть, дело срочное. Не стоит мешать".
Его обогнали высокий седой пастух и подпасок - босоногий мальчишка лет двенадцати, с увлечением игравший на рожке.
- Где у вас изба-читальня, папаша? Старик указал кнутовищем на переулок.
- Не дойдешь до конца, поперек улица будет, - вот на ней и есть пятистенка. По флагу отличишь.
Окна избы-читальни были закрыты ставнями, а на двери Феде сразу бросился в глаза широкий лист бумаги, исписанный неровными печатными буквами.
"13 июня - воскресенье.
Доклад на тему: "Почему русскому народу дорог А. С. Пушкин" (начало в 7 часов вечера). Докладчик из Певска. После Доклада будут розданы билеты на спектакль. Силами нашего драмкружка будет представлена пьеса А. Корнейчука "Платон Кречет". Спектакль состоится в школе. На танцевальной площадке с 10 часов и до 12 играет наш струнный оркестр.
14-го - понедельник.
Слушание и обсуждение беседы: "Кого мы должны послать в Верховный Совет СССР". Беседа транслируется по радио из Москвы. Начало ровно в 6 час. 30 мин. вечера.
В 9 часов вечера в доме стахановца Федорова "Домашний концерт". Выступают с новой программой наши кружки - музыкальный и хоровой.
15-го - вторник.
Очередные занятия кружков - агроминимума и стрелкового.
На площадке - доклад: "Что показал суд над троцкистско-бухаринскими бандитами". Докладчик - секретарь РК ВКП(б) Зимин.
Примечание. Книжная передвижка работает в эти дни в свои обычные часы.
Е. Волгина".
"Вот тебе и глушь!"
Он вынул записную книжку и целиком переписал объявление.
Из соседнего переулка, громыхая, выехала телега; на ней тесно сидели шесть девушек.
- Здравствуйте, красавицы! Без выходных живете?
Девушка в брезентовом пиджаке, правившая лошадью, черноглазая, с хмуро сдвинутыми бровями, мельком скользнула по нему сердитым взглядом.
- Выходные бывают у Симона-гулимона да лентяя преподобного. Тебя, случайно, не Симоном звать?
Остальные громко рассмеялись, но Федя не смутился.
- Случайно, по-другому, - засмеялся он. - Не скажете ли: товарищ Волгина во сколько приходит?
Девушка придержала лошадь.
- Приезжий, что ли?
- Приезжий.
Она оглянулась на подруг:
- Сказать?
- Скажи, Люба. Может, по делу, - зашумели они, с любопытством разглядывая незнакомого парня.
Он стоял перед ними - сильный, широкоплечий, в рубахе с расстегнутым воротом и с засученными по локоть рукавами.
Густые брови Любы дрогнули, складка между ними разгладилась, и лицо ее от этого сразу стало добродушным и приветливым.
- Парнишка ты вроде ничего, скажу… Когда мы на конюшню шли, Катя у себя была.
- В Ожерелках?
- Да нет, в сельсовете.
Федя удивленно посмотрел на подпись внизу объявления, затем опять на девушек.