Катя с облегчением вздохнула: наконец-то перед ней были живые люди, а то как камни стояли.
- Этот хлеб для наших фронтовиков - ваш хлеб. А знаете, кто его убирает? - Она оглянулась через плечо. - Ребята, покажите им руки.
Зажав подмышками серпы, пионерки вытянули перед собой руки. Ладошки их были похожи на кору - потрескались в кровь.
Катя вынула из кармана два крупных колоса, подняла их над головой.
- Смотрите, что делается! - И с силой тряхнула. На головы стоявших рядом с ней беженцев, под ноги им посыпались желтые зерна. Катя смяла колосья и швырнула наземь.
- Я все сказала, товарищи. Только чужаки, люди без совести могут проехать мимо протянутых рук. Если есть такие - задерживать не станем. А остальные - сворачивайте вот на проселок. Будем жить вместе и работать… одной семьей.
Шум оборвался так же резко, как и поднялся.
Тяжело дыша, Катя отошла к кустам. Сердце ее билось, полное тревоги, - и не только за судьбу урожая. В эти черные, страшные дни силы и бодрость духа она черпала в своей страстной вере в народ, который (в этом она была уверена) для спасения родины отдаст все-все, что может, не щадя и самой жизни. И вот теперь перед ней стояли озлобленные люди. Куда двинутся они, по какой дороге?
Она осмотрела ближайшие ряды повозок, и в сердце ее точно лед попал: по всем жилам медленно стал разливаться холод. Люди, которых она, казалось, вырвала из тяжелого сна, возвращались в прежнее состояние. На их лицах опять проступила равнодушная одеревенелость, глаза потухли. Задние повозки напирали на передние, и уже не один, а несколько голосов кричали:
- Трога-ай!
- Раз чужаки, чего с нами разговаривать. Трогай! Старик с рыжеватой бородой нагнулся было, чтобы поднять зерна, но соседняя с ним повозка тронулась, и он, стегнув лошадь, зашагал вперед.
Пионерки разбежались в стороны. Катя видела: ноги - босые и в разбитой обуви - наступали на золотистые зернышки, затаптывали их в пыль. Руки ее безвольно опустилась, а горло сжала спазма. Боясь разрыдаться, она резко отвернулась и, постояв, пошла кустами в ту сторону, где работала ее мать.
Во ржи по-прежнему свистяще пели косы, но косцов было уже меньше. Старик в синей рубахе и Даша Лобова сидели на краю канавы - отдыхали. Василиса Прокофьевна продолжала итти третьим косцом. Увидев дочь, она испуганно вскрикнула: "Катенька!" - и подбежала к ней.
Катя досадливо махнула рукой. Взглянув на нее, Даша Лобова попыталась подняться, но только охнула и села опять на край канавы. Катя посмотрела вдаль - на кусты, за которыми двигались повозки, и молча взяла из ее рук косу: пока она больше ничем не могла помочь измотавшимся в непосильной работе людям. Заняла место позади деда Семена и широко взмахнула косой. Василиса Прокофьевна несколько шагов шла с ней рядом, потом отстала: на скулах Кати крупно двигались желваки - так всегда у нее бывает, когда на душу ляжет тяжелая боль или обида, и в такие минуты лучше не тревожить ее - дать поостыть немножко.
К косцам, перепрыгнув через канаву, подбежала Маруся Кулагина.
- Катюша, у нас горючее…
Катя повернула к ней голову и остановилась.
- А я-то что… рожу вам горючее? - закричала она зло, а в голосе слышались слезы.
Маруся оторопела.
- Косы берите, серпы! Нам только на себя надо надеяться! - размахнувшись, крикнула Катя.
Дзи… Дзиндзи-взи… - ожесточенно запела ее коса.
Солнце скрылось за верхушкой леса. По малиновой зорьке расплывались фиолетовые разводы туч, а местами она пламенела, точно пожар. Начинало смеркаться.
Глава шестнадцатая
Василиса Прокофьевна стояла возле окутанного туманом комбайна и с беспокойством осматривалась. У ее ног, на разостланном одеяле, обнявшись, спали Маруся Кулагина и Танечка. Вдали смутно белели пионерские палатки. Справа колыхалась пшеница: кто-то шел в ней, скрытый целиком, - наверно, кто-нибудь из пионеров. Кати нигде не было видно. "Обещала прийти скоро, а вот поди ж ты… У ворот часа два понапрасну прождала ее - и здесь нет".
Ночь была какая-то чудная: небо ясное, а ни одной звездочки.
Чьи-то руки раздвинули пшеницу и исчезли. Минуты две колосья не шевелились; потом снова показались ребячьи руки, и к комбайну вышел Васька Силов.
- Ты не подумай чего зря, тетка Василиса, - проговорил он смущенно. - Я чистенько прошел, ни одного колоса не примял.
- Катю не видал?
- Очень даже видал.
- Где?
Васька кивнул на пшеницу.
- На краю поля, где кусты.
- Чего она там?
- Сидит.
Стянув развязавшийся узел платка, Василиса Прокофьевна быстро пошла вдоль пшеницы. Васька нагнал ее.
- Ты, тетка Василиса, лучше не ходи. Понимаешь? Думает она о чем-то…
Василиса Прокофьевна не слушала его, и Васька, огорченный, отстал.
Спать ему не хотелось, но одному среди ночи было тоскливо. Вернувшись к комбайну, он принялся громко насвистывать. Трактористки не просыпались. Васька сердито смотрел на их лица, освещенные луной.
"Комбайнерши тоже мне! Горючего нет… Себе-то, небось, не забываете горючего подкладывать. Вот у тетки Василисы одних блинов, чай, с полпуда съели!"
- Эй, девчата, блинчиков! - крикнул он.
Танечка не пошевельнулась, а Маруся чуть приоткрыла глаза и перевернулась на другой бок.
"Вот и воюй с такими против Гитлера", - негодующе подумал Васька.
Со стороны Залесского подул сильный ветер. Все поле поклонилось Ваське так низко, что он увидел черневшие вдали кусты и шагавшую возле них Василису Прокофьевну. А когда пшеница выпрямилась, послышались звуки, похожие на шум дождевых капель, - осыпались колосья. Ваське до слез стало жалко эти падающие зернышки.
Катя сидела, сцепив пальцы на согнутых коленках, и смотрела куда-то поверх кустов, густо окутанных туманом.
- Беспокойная ты у меня, мамка. Ну, куда я денусь? - ласково сказала она, увидев в двух шагах от себя Василису Прокофьевну.
- Да я ничего… Сон что-то глаз неймет, и на душе мытарно. Дай, думаю, на поле схожу. Повстречала Ваську, - говорит: ты здесь. Вот, думаю, хорошо-то! Вместе посидим. Не так уж часто приходится…
Морщась от кольнувшей в поясницу боли, мать села рядом.
На коленях Кати лежали зерна пшеницы. Она собрала их в горсть и чуть расслабила пальцы. Зерна по одному, по два падали ей на колени. От зеленоватого света луны они казались совсем золотыми.
- Вот, мамка, по таким зернышкам те люди прошли… в грязь их втоптали.
- А ты плюнь. Прошли и прошли, - стало быть, сознательность такая.
- Плюнуть, мамка, легко… - помолчав, задумчиво сказала Катя. - Только сама знаешь: на народ плевать нельзя - себе в глаза попадешь, и не в сознательности тут дело. Прошли мимо, правда. Только винить-то в этом надо не их. Горе у беды тепла не ищет. Горя они своего хлебнули столько - до конца жизни из души не выжмется. Голодные, больные, может раненые. Детишки одни, без родителей… Видела ведь, какие они оборванные, грязные?.. Пригреть надо такого человека… А я чужаками их назвала. Не знаю, почему… Кровь в голову хлынула… - Начав говорить тихо, она разволновалась: глаза ее заблестели, и голос дрогнул. - Поэтому, наверно, и прошли мимо.
- Душа человека, она обидчива, - вздохнула Василиса Прокофьевна. - Нелегко ее на место поставить, ежели она ходуном ходит. А тут еще такое дело! И обижаться-то грех на них. Точно мертвяки шагают, истинный бог! Телом-то вроде человек тащится, а душа там осталась - на родном пепелище. Попробуй отсюда достань ее.
- Об этом самом и я, - обрадованно вырвалось у Кати. - Я долго думала, и…
- Катерина Ивановна!.. Катя! - долетел из-за кустов взволнованный мужской голос.
- Филипп, - узнала Василиса Прокофьевна. Катя вскочила.
- Здесь я, Филипп!
Услышав голос отца, Васька в первую минуту струсил: отец не разрешил ему оставаться ночевать на поле. Но любопытство взяло верх. Подбежав к краю ноля, он увидел в кустах Василису Прокофьевну и Катю, а навстречу им, покачиваясь, быстро приближалось темное пятно.
"Сильно идет! Что-нибудь стряслось".
Вот все трое сблизились. С минуту о чем-то говорили; потом Катя и отец заторопились к деревне. Отец начал отставать, а Катя побежала: берет ее, освещенный луной, быстро-быстро замелькал над кустами.
У Васьки больше не хватило терпения наблюдать, и он кинулся навстречу выбиравшейся из кустов Василисе Прокофьевне.
- Васютка, беги скорей, побуди трактористок! - крикнула она.
- А чего?
- Горючее в Головлеве сгрузили. Лексей Митрич привез.
- Горючее! - обрадовался Васька. - Эх, елки-палки, лес густой!
Уже на бегу он пообещал:
- Я их, тетка Василиса, мигом на ноги поставлю! Василиса Прокофьевна остановилась, перевела дух.
Натруженное за день тело ощущалось сплошной болячкой. Но эта ноющая боль сейчас не раздражала и даже была приятна.
- Вот и слава тебе, господи? - прошептала Василиса Прокофьевна, вложив в эти слова радость и за то, что урожай не ляжет под снег, и за Катю: теперь, может, немножко отдохнет от тоски, не будет держать на сердце обиду на беженцев. Вытирая слезы, она подошла к пшенице, ласково потрогала колосья. - Шумишь, хлебушко, гневаешься? Ничего, приберем. Один человек - сирота, а с машиной - Илья Муромец!
Из-за края поля выскочил Васька, за ним - Маруся Кулагина. Они перебежали дорогу и скрылись в кустах. Василиса Прокофьевна, отдыхая, постояла еще несколько минут и, повторив про себя: "Вот и слава тебе, господи!" - заторопилась в деревню.
Немного времени спустя она уже шла по улице и удивленно оглядывалась по сторонам. Уходя на поле, она оставила, деревню темной и тихой. И сейчас дома стояли без единого огонька, а тишины не было: слышались спорящие голоса, во дворах стучали топоры - кололи дрова; над некоторыми трубами рвались на ветру хвосты дыма.
"С чего это? Ждут, что ли, кого?"
Из калитки с ведрами выбежала мать кузнеца Вавилова. Василиса Прокофьевна хотела было остановить ее и расспросить, но услышала протяжный окрик: "Ма-ма-а-ня!" - и заспешила к дому.
У ворот ее поджидала старшая дочь.
- Я через час уезжаю, маманя.
- Как это уезжаешь? Куда?
- В Большие Дрогали.
Луща семечки, Маня рассказала, что Катя оставляет на ожерелковских полях только косцов и подсобную силу для комбайнов, а остальные едут в Большие Дрогали и в Красное Полесье. В Дрогали бригадиром едет она, а в Красное Полесье Филипп посылает. Марфу.
- А с Витькой как же? - хмуро спросила Василиса Прокофьевна.
- С детьми пионеры будут нянчиться.
- С детьми ладно, так. А скот?
- Катя говорит, и за скотом присмотрят: накормят, выдоят, - все, что полагается.
- Ну что ж!.. А сколько комбайнов-то у нас будет?
- Четыре.
Василиса Прокофьевна улыбнулась. Ей было приятно, что всю эту ночную жизнь пробудила ее дочь.
- Там Катя-то? - спросила она, указывая в сторону сельсовета.
- Там. С колхозами по телефону разговаривает. Сейчас придет.
- Сама сказала, что придет?
- Сама.
Проводив Маню, Василиса Прокофьевна прилегла в горнице на кровать, и сон тотчас же смежил ей веки. Но спала чутко: слышала, как шумели на улице односельчане, уходившие работать в другие села. Услышав шаги на крыльце, быстро поднялась.
Катя вошла веселая.
- Ох, мамка, есть хочу, как сто волков.
- Все готово, дочка. Поди, не остыло. Печка-то жарко топлена.
Катя стащила с себя тужурку и смотрела, куда бы положить ее.
- Да вот на укладку. - Мать взяла тужурку. - А ты никак занедужила? - вырвалось у неё с тревогой. И во время косьбы и когда сидела на краю пшеничного поля она не смогла рассмотреть лицо дочери, а оно было в красных пятнах, глаза воспаленные.
- Пустяки, мамка. Грипп, наверное… - Она ласково привлекла к себе мать. - Какая ты у меня…
Василиса Прокофьевна не сдержала улыбки:
- Колхозница, как все. Какой же мне еще быть!
- Я о другом… о себе… Дура я у тебя… Нет, еще хуже! Ведь что в голову взбрело? В родном народе усомниться!
Судя по голосу, она по-настоящему злилась на себя, а в глазах злости не было - они смеялись, радовались.
Ничего не понимая, но чувствуя, как радостное волнение дочери передается и ей, Василиса Прокофьевна выжидательно молчала.
Катя крепко поцеловала ее.
- Вернулись, мамка, беженцы-то!
- Да ну?
- Вот те и ну! Забралась на крышу, смотрю - в кустах повозки двигаются, двигаются, как река.
На ходу засучивая рукава кофточки, Катя направилась к умывальнику.
Василиса Прокофьевна суетливо загремела ухватами. Отодвигая заслонку, сказала:
- А я тебе на сеновале к уголку сенца свежего наложила, душистое… Кувшин молока в погреб отнесла, на холод поставила - это еще давеча… Ты ведь любишь…
Катя звучно плеснула в лицо водой. Мыло попало ей в глаза, и она жмурилась.
- Молочка-то я выпью, а насчет сенца…
Мать выпустила заслонку.
- Неужто еще куда думаешь?
- Думаю. Теперь, мамка, колхозов десяток вздохнут, а остальные? В остальных все по-прежнему. Нужно людей доставать.
- Где же ты их достанешь? - настороженно спросила Василиса Прокофьевна.
- Опять к беженцам пойду, - просто сказала Катя и, почувствовав на себе пристальный взгляд матери, улыбнулась. - Все, мамка, хорошо будет. Мы им постараемся так жизнь обставить, чтобы они себя здесь, как у родных, Сочувствовали. А ты не сердись; вот поуправимся - и прямо к тебе. С удовольствием на свежем сене поваляюсь. Ромашками, наверное, пахнет? Хорошо!
Вздохнув, Василиса Прокофьевна вытащила из печки горшок со вздувшейся пеной, сняла ее ложкой, - и кухня наполнилась аппетитным запахом баранину.
Без суеты, но быстро она заставила едой весь стол в горнице, точно собиралась угощать не одну дочь, а по крайней мере человек десять.
От тарелки поднимался душистый пар. Катя ела, обжигаясь, и с улыбкой взглядывала на мать, которая по другую сторону стола нарезала большие ломти хлеба. Глаза матери, встречаясь с ее взглядом, светлели; но едва она наклоняла голову, мать хмурилась.
- Может, нынче-то все-таки больше не пойдешь, а? - спросила Василиса Прокофьевна не сдержавшись.
Катя с полным ртом решительно замотала головой.
- Ну что ж… Я ничего. Девок-то своих и механика надолго отослала?
- Не знаю, мамка. Ведь там… там не только трудности… Там - смерть.
"Сунуло с языком старую, - выругала себя Василиса Прокофьевна, заметив, как сразу потемнело лицо дочери. - Полночи просидела на поле, о беженцах душой мучилась, теперь чуть забылась, а я, дура, ей другую боль травлю…"
- Такая уж жизнь, Катюша. Бог весть, где кого смерть настичь может. Все теперь под ней ходим.
Катя смахнула в ладонь хлебные крошки. Сминая их в пальцах, искоса взглянула на мать.
- Скажи, мамка, детей рожать… трудно?
- Чего-о? - В голосе Василисы Прокофьевны прозвучало радостное удивление.
- Я про детей, - вспыхнув, сказала Катя.
Мать торопливо вытерла о фартук руки, а сердце счастливо задрожало. "Слава тебе, господи! Видать, природа в крови сказалась". Пряча улыбку, она залюбовалась покрасневшим лицом дочери, и вдруг голову обожгла новая мысль, повергшая всю ее в смятение. "А может, она… и все это время скрытничала от матери?" Сердце кольнула обида, но радость все же была сильнее.
- Да ведь это, Катенька, не у всех одинаково, - сказала она садясь с дочерью рядом и прощупывая глазами ее талию. - И у одной может по-разному быть раз на раз не приходится. Вот Маню я чуть не в поле родила, доплелась до порога - и схватки. Дня три, ежели не запамятовала, отлежалась и опять - в поле… А тебя когда рожала, так едва отходили. Трудно было! - В голосе ее зазвучала ласка. - И голосистая же ты была… прямо с первой минуты как воздух глотнула. Я от твоего крика и в себя пришла. Повитуха Вавиловна - покойница теперь, царство ей небесное! - говорила: "Ну, Василиса, не знаю, чего сказать тебе-примета на такой голосок двойственная: или счастья приворот - богатства полные амбары - принесет тебе дочь, или горюшка хлебнешь через нее - до самого горла, станет" А я ее не слушаю руки, значит, тяну, чтобы тебя взять, и к груди скорей. Слово-то сказать нет сил, только губами шевелю.
Василиса Прокофьевна вытерла навернувшиеся слезы. Глаза Кати светились задумчиво, тепло.
- Раньше я как-то… - проговорила Каля тихо, рассеянно кроша в тарелку хлеб. - А это, наверное, очень хорошо… Родится, скажем, сын… сначала сморщенный, глупенький… Пищит, как котенок… Потом понимать начинает… Посмотрит на тебя, протянет ручонки - кругленькие, на локтях, ямочки… и протяжно так скажет: "Ма-ма…"
Она засмеялась. Рассмеялась и мать.
- Неужто плохо? Я давно тебе говорю - хорошо! А ты затвердила: "У меня весь район семья".
- …И вот с каждым днем растет, растет, - продолжала Катя. - Понимаешь, мамка, приглядываешься к нему и замечаешь, что он на тебя похож - лицом или еще чем-нибудь. Спит в колыбельке, наклонишься над ним… Реснички его трепыхнутся, поднимутся, и глянут на тебя такие карие глазенки.
Мать повернулась к ней всем корпусом.
- Почему же карие?
Катя смутилась.
- Да это я так… к примеру. - Помолчав немного, она пытливо посмотрела на мать. - А тебе… Федя нравится?
- Механик-то?
- Механик.
- Веселый… И, видать, работящий, - осторожно ответила Василиса Прокофьевна. - А что?
- Так просто… - сказала Катя и покраснела еще гуще. - Любит он меня, мамка.
- Ну?! - радостно вырвалось у Василисы Прокофьевны. - А ты?
- Я? Я не знаю… Еще не думала об этом…
- Не думала? - разочарованно переспросила мать. - Что ж он, механик-то, изъяснился?
- Н-нет… Я так догадалась…
- И разговору промеж вас такого не было?
- Нет.
- А я уж подумала… - огорчилась Василиса Прокофьевна. - Парень-то, прямо скажу, по душе мне. Трактористки твои, подметила я, поглядывают на него. Оно и понятно: простой, сильный, ласковый, да и на личность, прямо скажу, очень приятный… И с образованием. Механик!
Она поднялась.
- Заболталась, а ведь я хотела в погреб за молочком.
- Да я уж вроде не хочу… Пойду сейчас.
- Выдумает тоже - "не хочу". Я быстренько. - И Василиса Прокофьевна метнулась к двери.
Вернувшись из погреба, она крикнула с порога:
- Холодненькое. Стаканом будешь пить или чашкой?
Дочь не ответила.
Войдя в горницу, Василиса Прокофьевна увидела: Катя спала за столом, держа в руке ложку и чему-то улыбаясь.