Глава семнадцатая
Весь этот день моросил дождь, и лишь поздним вечером облачность стала редеть. Кое-где бледно засветились звезды. На станции Большие Дрогали под навесом сгружали с подвод мешки с зерном: бои шли в соседнем районе, и хлеб отправляли в глубокий тыл.
Рядом с трактористкой Клавдией, принимавшей хлеб на весы, в забрызганных грязью сапогах стояла Катя. Лицо ее за последние дни так резко осунулось, что под скулами, когда она поворачивалась к свету фонаря, ложились тени - очень темные, точно въевшаяся в кожу угольная пыль. Нос заострился, а глаза на все и всех смотрели без улыбки - синие, как сгустившаяся лазурь. Она только что пришла с гумен великолужского колхоза и, хмурясь, слушала пожилую колхозницу, рассказывавшую о слухах, будто немцев удержать не хватит сил и пропустят их за Волгу, к Москве.
- Я-то вроде и не верю всему этому, - смущенная ее молчанием, сказала колхозница. - Чуть разговор такой, говорю бабам: "Да разве не сказали бы нам, разве скрыли бы от народа, ежели бы так плохо было?" Зазря ведь болтают, дочка, а?
Люди, стоявшие у подвод и весов, подошли ближе.
С тех пор как немцы ворвались в соседний район, всюду - и на станциях и в колхозах - устремлялись на Катю вот такие ожидающие глаза. Они были понятны без слов: когда наступит конец отступлению? Пропустили немцев через Днепр и через глухие леса Смоленщины, а через Волгу - это никак невозможно: пропустить через Волгу - пропустить к Москве.
- Я могу об этом сказать только то, что на душе есть. - Катя приложила руку к груди. - Вот чувствуется здесь, - не пропустим… Не можем пропустить!
Может быть, в голосе ее прозвучала большая уверенность, чем та, которая теплилась в душе у каждой из этих женщин, - глаза колхозниц посветлели. Возбужденно зашумели все разом:
- Не должны!
- Не хватит бойцов - пусть нас позовут, все пойдем!
- Пойдем! Кто с чем встанем и с места не сдвинемся!
Из дверей, станции выбежала дежурившая комсомолка Верунька Никонова.
- Катюша, к телефону тебя… скорее.
Вызывал Зимин. Он сказал всего пять слов, но они, как гвозди, вонзились в сердце.
Катя, пошатываясь, вышла на улицу.
- Товарищи, лошадь мне…
Ее обступили. Она обвела взглядом встревоженные лица колхозников. Среди них были и беженцы, которых она уговорила закрепиться за колхозами Певского района. Глазам стало горячо, и она с трудом произнесла:
- Эвакуация…
Весть об этом мгновенно облетела весь район. Срок на эвакуацию был предельно жесткий; и всюду поднялась суматоха.
Приехав в Певск, Катя долго не могла пробраться к Дому Советов - на улицах негде было свободно шагу ступить. Возницы остервенело нахлестывали лошадей, плакали дети, в потоке повозок, людей и скота мелькали красноармейские шинели. В нескольких шагах от Кати, когда она протиснулась, наконец, к калитке Дома Советов, вынырнуло из темноты жерло орудия, а прямо перед глазами выросла разгоряченная морда лошади.
- Гражданка! Эй, гражданка! Не путайся под ногами, чорт тебя подери! - закричал ездовой.
Катя отшатнулась и побежала к крыльцу. В общем отделе райкома партии было шумно, в камине жарко потрескивал огонь - жгли бумаги. Ни на кого не глядя, Катя быстро подошла к кабинету Зимина. Технический секретарь преградил ей дорогу.
- Извини, Катерина Ивановна, но товарищ Зимин… Она молча отстранила его и толкнула дверь. Впустив ее, Зимин снова закрыл дверь на ключ.
В кабинете на полу валялись клочья бумаги, ящики стола были выдвинуты, папки грудами лежали на столе, на стульях, на диване.
Катя подошла к столу. Постояв, тяжело опустилась на стул, прямо на какие-то бумаги, и заплакала; лицо руками закрыла.
Зимин стоял и, покусывая губы, смотрел, как судорожно вздрагивали ее плечи.
"Неужели надломилась, поддалась страху?"
- Катя! - окликнул он тихо, но властно.
Чувство, заставлявшее его называть эту голубоглазую девушку дочкой, сейчас молчало. Перед ним был коммунист, за которого он нес ответственность перед партией и перед своей совестью. Только что, разбираясь в бумагах, он мысленно проверял каждого партийца из тех, которые должны этой ночью вместе с ним уйти в лес, и решил, что его заместителем в отряде будет Катя; лучшего помощника, думалось, не найти, - и вот, пожалуйста, она перед ним в истерике, вся дрожит. Это было неожиданно, досадно и больно.
- От кого еще, а от тебя не ожидал. Стыдно! - сказал он резко. - Ты на глазах у всех. Пойми и помни: ни я, ни ты не имеем права на слабость.
Катя медленно подняла заплаканное лицо. Долго и удивленно смотрела на Зимина.
- Не понял ты меня… Не слабая я, сам знаешь… - Она подошла к окну, стояла безмолвная и, не замечая, комкала штору.
- Боль все время была, - глухо вырвалось у нее в глубоком вздохе. - Помню, когда сдали Одессу, так прямо дыхание сдавила эта боль. Чувствовалось: нельзя больше ей расти, некуда! А вот сегодня… сейчас… Ведь здесь каждое дерево будто сама вырастила… каждая травинка… родная.
Овладев собой, она прошлась по кабинету, встала спиной к двери.
- Ты знаешь, Зимин, я не жалела сил. Только и жила этим, чтобы жизнь скорей… Понимаешь? А теперь… будто по мне все те повозки и люди бежали…
Зимин не сводил с нее мягко светящихся глаз. Да, он понял ее состояние, и все теплее и теплее становилось у него на душе.
"Пусть выскажется - это облегчит. Пусть поплачет. Ничего", - думал он.
Катя устало закрыла глаза. И виделись ей могучие, мохнатые сосны, слышался шум их. Они расступались, и в просветах широким морем голубел лен. Катя с трудом подняла отяжелевшие веки.
- И впустить сюда банды Гитлера, чтобы они жгли, Уродовали, пакостили… Смрадом заполнят они весь воз-; Дух, и везде будет кровь… Кровь!
Она выпрямилась, приблизилась к Зимину. Губы ее задрожали, а в потемневших глазах вспыхнули гневные огоньки.
- Ты сказал - "слабость"? Да? - На ее скулах кругло задвигались желваки. - Если бы… Ты понимаешь?.. Если бы я могла ценой своей жизни остановить их, разве задумалась бы?
Зимин растроганно обнял ее.
- Верю. Ты прости, если мои слова обидели тебя. Тоже, наверное, нервы…
Он коротко рассказал о сложившейся обстановке. Завтра они должны покинуть город. Надо вывезти все наиболее ценное и сжечь архивы - это все, что они успеют сделать. Ей, Кате, нужно сжечь свой архив и провести собрание комсомольского актива.
- Дома у тебя есть что-нибудь: списки, отчетные материалы?
- Кое-что есть.
- Тоже сожги.
- Хорошо, но только после. Сейчас у меня бюро, почти все уже в сборе, а я к тебе прибежала выплакаться. Могла бы там у себя разреветься, а это нехорошо… - Губы ее чуть тронула улыбка. - Мы не имеем права… на слабость.
Зимин привлек ее к себе.
- Ничего, дочурка. Как твоя мать говорит: "все выдюжим"… Вспомнился мне сегодня Перекоп… Какое воронье не слетелось тогда к барону Врангелю - и английские дипломаты и американские, а через плечо этих главных грабителей выглядывали турецкие беи и бояре румынские, тоже принюхивались к русской нефти, к пшенице украинской. Иосиф Виссарионович сказал нам: "Пора!" Ударили, Катя, и что осталось от этой международной банды? Может, побережье расскажет, и то вряд ли: давно с него морская волна всю грязь смыла. Ну и этим не пухом обернется земля русская, когда раздастся сталинское: "Пора!" Костей не соберут! Так ведь?
- Та-ак. Но Смоленск горит. Одесса, говорят, в развалинах… А Днепрогэс? Что с Беломор-каналом? Многое придется заново строить.
- Построим… А что у тебя на бюро?
- На бюро-то? Нужно отобрать комсомольцев для работы в подполье.
- Добре. Из партийцев мы уже подобрали подходящих людей. Ты знаешь, что Федя вернулся?
- В дверях повстречались. Не окликни - не узнала бы, наверное: худой, голова забинтована, одна рука на перевязи.
Глаза ее, как бы прощаясь, обежали кабинет и задержались на куске хлеба, лежавшем на краю стола. Она взяла хлеб, помяла пальцами. Кусок был черствый.
- Ты когда в последний раз ел?
- Это неважно, - рассеянно сказал Зимин, прислушиваясь к глухим звукам артиллерийской пальбы.
- "Неважно", - передразнила Катя. - Очень важно, Зимин! Сам твердишь все время - бороться, жить. Без еды не живут. - Она достала из портфеля булку и сверток.
- Здесь телятина.
Он улыбнулся, хотел что-то сказать, но в это время близко забили зенитки. Где-то совсем рядом ухнуло так, что зазвенели стекла. С улицы донеслись крики, слившиеся в один сплошной вопль. Катя, побледнев, взглянула на Зимина. Лицо его было сурово.
- Иди, - сказал он.
- Есть, товарищ Зимин. А слез… больше не будет. - Она накрепко сжала кулаки. - Иду.
В коридоре ее ожидала Маруся Кулагина.
Глава восемнадцатая
Под окном тоскливо покачивались голые сучья жасмина. Сырой дымный воздух гудел от близкой артиллерийской канонады.
Позвонил телефон. Маруся вздрогнула и сняла трубку.
- Откуда? Ничего не могу разобрать. Что?
Она обернулась к Кате, торопливо кидавшей в печь бумаги.
- Из Ожерелок звонят.
- Из Ожерелок? - Катя выхватила из ее рук трубку. - Я, Катя!..
Говорил Филипп Силов, но что - разобрать было невозможно. Что-то о немцах. Один раз голос ясно выговорил имя матери.
- Филипп! Скажи мамке, пусть не волнуется. Сегодня к ночи буду в Ожерелках. Слышишь, Филипп? Се-го-дня к но-чи!
В трубке что-то зашуршало, хрустнуло и смолкло.
- Филипп!
Катя раздраженно надавила рычажок.
- Станция! Почему прервали?
- Не мы прервали, - нервно отозвалась телефонистка и, помолчав, добавила: - Связь с Ожерелками оборвалась.
- Оборвалась связь… - упавшим голосом повторила Катя. - Может быть они уже в Ожерелках?
Она провела по лицу рукой, опустилась опять перед голландкой и с ожесточением принялась кидать в огонь оставшиеся бумаги.
Маруся глазами, полными слез, смотрела на огонь.
Дышать было тяжело.
Ах ты, сад, ты, мой сад… -
влетела в комнату пьяная песня. На фоне орудийного грохота она прозвучала дико и как-то страшно.
- Аришка Булкина, - брезгливо сказала Катя. Маруся распахнула окно. На нижней ступеньке крыльца сидел лысый старик, держа во рту незакуренную цыгарку; он протягивал кисет второму старику, пристроившемуся возле крыльца на камне. По мостовой дребезжали повозки беженцев.
Сад зелененький….
Из-за угла соседнего дома, пошатываясь, вышла молодая растрепанная баба.
- И-их! - взвизгнула она.
Что ты рано так цветешь. Осыпаешься?
Старик, сидевший на ступеньке, сплюнул, а другой, задрожав от гнева, крикнул:
- Аришка! Ты бы, сука, хоть в такие-то дни посовестилась.
Баба остановилась, нахально выпятив живот.
- А чем день плохой? - спросила она хрипло. - Всю ночь дождь лил, а сейчас, гляди-кось, солнышко проглянуло, небушко голубеньким становится… Ишь, благодать какая! О чем тужить мне, милый? О большевиках? В восемнадцатом-то году они нас, как липку, ободрали - гладенько… Да я не злопамятная: удирают - и пусть. Мое дело - сторона.
- Вот всыплют тебе немцы - по-другому запоешь. Сад-то не зеленым, а черным покажется.
- Мне всыпят? - Аришка засмеялась. - Да за что же, милый? Что я сделала плохого немцу? Простой народ они не трогают.
Она подошла к крыльцу и, обтерев рукой губы, присела на корточки.
- Угостите, кавалеры, закурить.
Старик, сидевший на ступеньке, яростно замахнулся.
- А ну, прочь! Для такой стервы не то что табаку - навозу жалко.
Аришка обиделась и, ругнувшись матерно, поднялась с земли, качнулась.
"Правда, какая стерва!" - чувствуя в себе огромное желание ударить эту бабу, подумала Маруся.
- Все, - сказала Катя.
В голландке чернели, рассыпаясь пеплом, листки.
Поднявшись с пола, Катя в последний раз окинула взглядом комнату. Кровать поблескивала никелированными шариками. Сквозь кружева, спускавшиеся до пола, виднелось голубое, с белесыми цветами, покрывало. Подушки - белые, пухлые, по бокам ажурная вышивка, и сквозь нее проглядывали нижние светло-голубые наволочки. Стены были гладко оклеены обоями любимого ею розового цвета.
Все вещи, к которым она так привыкла, что даже не замечала их: и этот черный диван, стоявший рядом с книжным шкафом, и письменный стол, придвинутый вплотную к окну, чернильный прибор из пластмассы и все остальное - каждая мелочь, - показались настолько дорогими, близкими сердцу, что трудно было оторвать глаза.
Взяв "Краткий курс истории ВКП(б)" со множеством бумажных закладок, Катя, не зная зачем, выдернула закладки и опять положила книгу на стол. Подошла к шкафу. На застекленных полках теснились книги - Ленин, Сталин, Пушкин, Лермонтов, Маяковский, Некрасов, Горький, Бальзак. Это были не просто книги, а ее друзья, учители. Они помогали ей глубже понять жизнь и полюбить в ней все, что достойно любви. Смотрела на них Катя, и представлялось ей, как немцы ворвутся в комнату, разобьют стекла шкафа и будут рвать в клочья, топтать ногами эти книги. И было у нее такое ощущение, будто книги, как живые, укоряют ее за то, что она оставляет их врагу. Она потянула кольцо, и дверца шкафа раскрылась.
- Катюша! Ты хочешь их тоже?.. Катя вздрогнула.
- Что - тоже?
Маруся кивнула на голландку.
Катя поняла ее и отшатнулась от шкафа, а в мыслях мелькнуло: "А может, и вправду сжечь? Другие жгут…"
- Нет, пусть уж что будет, то будет, Маруся, а своими руками бросить их в огонь - нет… не могу… Нет у меня таких сил… - проговорила она.
На средней полке одна из книг немного выдавалась из ряда. Маруся вынула ее: "Как закалялась сталь".
- Читала, конечно? - спросила Катя.
- Да.
- А я почти всю наизусть знаю… Павка… Вот был… настоящий человек!
Катя взяла из рук подруги книгу, перелистала.
- Люблю очень вот это место. Послушай, Маня: "Самое дорогое у человека - это жизнь… Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…"
Прислонившись спиной к стене, она закрыла глаза, прижала книгу к груди. Из-под плотно прикрытых век выползли две слезы и повисли на ресницах.
- Хорошо, - проговорила она почти без голоса. - Очень хорошо! Вот именно так, Маня, как сказал Островский, только так…
Голубизна ее глаз начала сгущаться; и когда они сделались такими же синими, как и минуту назад, она сказала тихо, точно самой себе:
- Никогда еще она не была такой. Маруся обняла ее.
- Кто, Катюша?
- Борьба эта, о которой говорит Островский, за освобождение человечества.
Гулко ухали орудия. В раскрытое, окно влетел ветер, резко запахло пороховым дымом. Катя поставила книгу на полку.
- Пусть что будет, а я… не могу… Пойдем скорее отсюда!
Маруся подняла с пола тяжелый желтый чемодан.
При появлении девушек в дверях на пьяном лице Аришки, которая все еще стояла неподалеку от крыльца, расплылась улыбка.
Ответив на приветствие стариков, Катя первой сбежала со ступенек.
- Комиссар в юбочке! - Покачиваясь, Аришка заступила ей дорогу и низко поклонилась. - Удираешь? Счастливый путь-дороженька!
Девушки молча обошли ее.
По улице группами и в одиночку двигались раненые бойцы. Из домов выбегали люди с узелками, чемоданами и корзинами. Они останавливались, прислушивались к грохоту пушек, понимающе переглядывались и бежали все в одну сторону.
- Страшно, Катя, - сказала Маруся, зябко поежившись. - Все эти дни мы с тобой душа в душу жили, а теперь, в такое время, врозь будем. Может быть, можно вместе?
- В деревнях у нас должны остаться свои, надежные люди. Бюро утвердило тебя, Маруся.
Маруся наклонила голову.
- Так нужно, Манечка. А потом мы ведь будем встречаться, может быть, часто. В воскресенье жди меня на Глашкиной поляне, как условились. - Катя остановилась, сжала ее руку. - Об одном прошу: береги себя. Когда будут у вас на хуторе немцы, ты прячься, не показывайся. И вообще старайся быть незаметной, не привлекай к себе внимания. Всякие люди есть. Видела Аришку? Радуется, подлюга.
- Я понимаю, - тихо проговорила Маруся. - За тебя буду все время бояться: где ты, что с тобой?
За спиной у них нарастал шум, Маруся оглянулась через плечо.
Заполнив во всю ширь поселковую улицу, рысью, прямо на них мчалась конница. Освещенные скупым октябрьским солнцем, тоскливо светились каски. Головы бойцов были наклонены, лица сумрачны.
Красная Армия отходила на восток.
- Пока, Манечка, - сказала Катя.
Она поцеловала подругу, взяла из ее руки чемодан и, перебежав дорогу, скрылась в переулке.