* * *
К вечеру фронт стал не только слышимым, но и видимым: бои шли всего в двух километрах от города. Ветер дул с запада, и по улицам стлался мутный пороховой дым.
Подбежав к крыльцу Дома Советов, Федя перевел дух. Под окнами райкома партии артиллеристы суетились возле орудий, нацеленных в сторону вокзала. Лейтенант в шинели, выпачканной грязью и какой-то краской, приложив к уху трубку, командовал:
- Прицел восемнадцать минус четыре… - Отнял трубку. - По наступающему зверью… - И взмахнул рукой: - Огонь!
Оба орудия ахнули так, что задрожала земля, и словно в ответ им в вышине послышался свистящий визг, затем грохот взрыва. На Колхозной улице взметнулся к небу черный столб дыма, взвились, затрепетали розоватые языки пламени.
Взрыв был так силен, что прошел по земле до крыльца, и Федя почувствовал толчок в подошвах и ноющую дрожь, хлынувшую от коленок к спине.
- Да-а, погодка сегодня, - проговорил он озабоченно.
На лестнице было темно. Сверху слышался нарастающий шум голосов и топот ног, вероятно собрание актива уже закончилось. Федя шагнул навстречу сбегавшим по ступенькам девушкам.
- Зимин и Катя там?
- Кто спрашивает? - окликнул его с лестничной площадки мужской голос.
- Это я, Голубев.
Яркий свет ослепил ему глаза.
- А Катя все беспокоилась, что ты не успеешь. - Саша опустил карманный фонарик и коротко рассказал, о чем говорилось на собрании актива.
Узнав от него, что Катя ушла к Зимину, Федя побежал наверх, но в райкоме Кати не оказалось. У двери редакции стояла тетя Нюша, прислушиваясь, к чему-то и тяжело вздыхая.
- Чайку не видели? - спросил ее Федя.
- Здесь.
Дверь редакции приоткрылась, и Федя лицом к лицу столкнулся с Катей, На ее гимнастерке перехлестнулись ремни портупеи, сбоку висела кобура.
- Вернулся, - обрадовалась она. - Ну как?
- Задание выполнено, тракторы все до одного выведены из строя.
- Хорошо. О постановлении актива знаешь?
- Саша сказал.
- Дочка, а что же со мной-то не прощаешься? - тихо укорила тети Нюша.
Катя обняла ее, а глаза опять вскинула на Федю.
- Ты прямо в лес?
- Да. Вместе с тобой.
- Хорошо. Только я сначала в Ожерелки забегу. Ой! - вскрикнула она и, оглушенная, сдавила ладонями уши. Немецкий снаряд разорвался перед самым - крыльцом, стены трещали, на лестничную площадку со звоном сыпались оконные стекла.
- Немцы! У самого города… Немцы! - влетел с улицы женский крик.
Тетя Нюша, схватив Катю за руки, заплакала.
- Как же ты теперь, доченька… немцы!..
- Ничего. Когда наши будут оставлять город, электростанция дает сигнал - продолжительную сирену. Пока еще не опасно.
Она погладила голову прильнувшей к ней старой женщины. Сегодня все, с чем приходилось расставаться, было по-особенному дорого сердцу.
- Поживем еще вместе, тетя Нюша, поработаем. Ведь мы не умирать уходим.
Гул от первого взрыва еще не успел рассеяться, а стекла вновь зазвенели, - и через развитое окно пахнуло плотным горьковатым запахом дыма.
- Надо итти, - поторопил Федя.
Катя крепко прижала к себе тетю Нюшу и поцеловала ее. Приоткрыв дверь в редакцию, крикнула:
- Не задерживайся, Коля! - и повернулась к Феде. - Пошли.
- А чего это Брагин засиделся? - спросил он, следом за ней спускаясь по лестнице.
- Шрифт подбирает. Будем выпускать листовки для населения.
Взявшись за дверную ручку, она обернулась.
- Знаешь, Федюша, у меня комсомолок только тридцать пять… Ты бывал когда-нибудь в вырубленном лесу?
- Приходилось…
- Вот и у меня то же. Когда вошла в зал, смотрю, - ну, как лес вырубленный. Девушки сбились в кучку, а пустые стулья - точно пеньки.
Она резко распахнула дверь.
Город был весь в дыму. Багровыми и рыжими жгутами рвался с крыш к небу жаркий огонь. В сквере у орудий продолжали суетиться артиллеристы. Метрах в двух от них зияла черная яма, и на краю ее лежали окровавленные трупы двух красноармейцев - сюда упал снаряд…
- Огонь! - откуда-то из-за облака дыма хрипло прозвучал голос лейтенанта. Орудия выстрелили, и тут же пронзительно и высоко взвыла сирена: Красная Армия оставляла город.
Как окаменевшая, смотрела Катя на костры пожарищ, и на глазах ее стояли слезы.
- Скорее, Катюша, - забеспокоился Федя.
- Там же Зимин, Коля.
Она указала на темные окна и ласково сжала его локоть.
- Я очень рада, Феденька, что ты вернулся. В такое время нужно нам вместе… Может быть, не так тяжело будет…
Сирена смолкла, и одновременно, словно придавленный тишиной, оборвался и орудийный грохот. Сквозь треск горящей крыши соседнего дома издали донеслись слова какой-то команды.
На крыльцо выбежала тетя Нюша, бледная, испуганная, и растерянно уставилась на артиллеристов, ломавших палисадник, чтобы вывезти орудия из сквера.
Катя перехватила из ее рук дверь.
- Чего же они? - прошептала она, напряженно всматриваясь в темноту лестницы.
В конце улицы показалось длинное жерло орудия, второе, третье… Проехав мимо Дома Советов, орудия остановились и медленно стали поворачивать свои жерла в ту сторону, откуда только что прибыли.
Катя уловила загремевшие на лестнице торопливые шаги, и у нее с облегчением вырвалось:
- Наконец-то!
На улицу выбежали Зимин и Коля Брагин. Зимин был в шинели, перетянутой ремнями портупеи, и в фуражке с красной звездочкой.
- Чайка! Ты еще здесь? Не медлите, товарищи.
- Огонь! - долетело с дороги.
Глава девятнадцатая
В Ожерелках немцы появились перед заходом солнца. Группа мотоциклистов, в касках и зеленых френчах, разбрызгивая грязь, влетела на улицу. Один из них вырвался вперед и, оставляя за собой хвост белесого дыма, пронесся мимо Васьки, плотно прижавшегося к воротам своего дома.
Из трубы сельсовета тонким столбиком поднимался дым. Лицо Васьки побелело. Не сводя глаз с немцев, остановившихся неподалеку, он перебежал дорогу и, поднявшись на крыльцо сельсовета, постучал.
- Тятя!
В дверь просунулась голова Филиппа.
- Немцы, тятя, - прошептал Васька.
- Вижу. Иди отсюда. Да галстук-то сними, чорт! - Филипп сдернул с его шеи пионерский галстук и захлопнул дверь.
- Чудной! - пробурчал Васька, ощутив в то же время большую гордость за отца: "Вот он какой! Плюет на немцев". - Только врешь, тятя, никуда я не пойду - ты будешь погибать, и я с тобой. Пусть знает немчура: Силовы - что отец, что сын - на них тьфу!
Затрещал мотоцикл. Это возвращался разведчик. Он подлетел к остальным; все они о чем-то загалдели. Толстый, наверно офицер, махнул рукой, и немцы повернули обратно.
У Васьки вырвался радостный вздох: умирать ему все-таки не хотелось. Он сильно забарабанил в дверь.
- Тять, удрали!
- Знаю, - сердито ответил из-за двери отец. - Я тебе что сказал? Иди помогай матери.
Васька обиженно пожал плечами и хотел сесть на ступеньку, но его внимание привлек гулкий грохот.
От Волги к селу катились пушки.
"Вот кого испугалась немчура!" - Васька закричал: "Ура!" - и побежал навстречу артиллеристам.
Изо всех ворот выбегали перепуганные появлением немцев люди. Поднялась суматоха. Филипп, хмурый, вышел на крыльцо. Увидев Дашу Лобову, он подозвал ее и велел выставить на всех дорогах посты.
- Подумай о себе, Филипп! - с плачем кинулась к нему Марфа.
- Тише, тише! Утром договорились, ну и запрягай лошадь.
То, о чем договорились. Филипп и его жена, не была секретом для ожерелковцев. Силовы уезжали в тыл. Филиппу оставаться в деревне, конечно нельзя: было. И уйти в партизаны он тоже не мог - с протезной много не напартизанишь.
- Запрягай, - повторил он и опять заперся в сельсовете.
А волнение в деревне все нарастало.
Появление немцев словно черным, крестом легло на душу каждого. Во дворах резали скот. Дети плакали - на них не обращали внимания. Все наиболее ценное несколько дней назад было связано в узлы, запаковано в сундуки и ящики. Теперь в погребах: и клетушках рыли ямы. Некоторые, считая дворы ненадежными: хранилищами, суетливо нагружали подводы, чтобы отвезти свое добро в лес и там похитрее упрятать.
Лишь из трубы сельсовета продолжал спокойно виться дымок: Труба была плохо прочищена, и дым, наполняя комнату мутью, слезил глаза. Филипп не обращал на это внимания. Оставалось сжечь последние десять папок. Когда они почернеют от огня, тогда можно будет подумать и о себе. Из окна было видно, как у ворот его дома, окутанные сумерками, суетились люди, - это соседи помогали Марфе грузить на подводу вещи.
"Не оставляют в беде. Самим у себя надо, а они мне помогают", - растроганно подумал Филипп.
На столе зазвонил будильник, стрелки показывали половину седьмого.
"Успеть бы, пока мост не взорвали. - Филипп бросил в огонь последнюю папку и захлопнул дверцу печки. - Вот и мы станем беженцами".
Он вышел на крыльцо и, ковыляя, направился к своему двору.
Забравшись на телегу, Марфа увязывала узел. Филипп взял у нее из рук веревку.
- А Васька где?
Она оглянулась на распахнутые ворота.
- Только сейчас здесь был.
- Та-ак… - сказал он, накрепко стягивая узлы. - Надо еще к Василисе Прокофьевне наведаться.
- Ой, что ты! - испугалась Марфа. - Во второй-то раз придут немцы - уж не уйдут. Трогаться надо.
- Не бойся - постовые упредят. В случае чего - в лес свернем. Я ненадолго.
* * *
Василиса Прокофьевна хлопотала возле телеги, с помощью Шурки прикручивая корзину с гусями к пустой бочке. Руки ее работали быстро, но машинально. Мысли были далеко - возле любимого детища. "Успеет ли выбраться? Утром Филиппу сказала, что вечером будет дома. Вот и вечер, и до ночи осталось рукой подать, а ее все нет".
Гуси в непривычной обстановке вытягивали шеи и всполошенно гоготали. Со двора несся поросячий визг.
- Укладываешься, Прокофьевна?
Василиса Прокофьевна повернула голову и увидела подходившего Филиппа.
- О Кате все думаю, Филипп, ну-ка в Певеке уже немцы? Слышь, палят?
- Не должно им в Певске быть, - неуверевно проговорил Филипп. - Ведь они отсюда идут, а Певск - там.
"Постарела она за эти дни", - заметил он.
- А я к тебе за тем, Прокофьевна, о чем утром говорили.
- В беженцы уйти? - хмуро спросила она и покачала головой. - Нет, Филипп, счастливого пути да здоровья! Вы с Марфой люди молодые - как саженцы, и на другой земле корни пустите, а я стара. На той земле, которую потом своим посолила, только и держаться мне и умереть здесь.
- Насчет корней-то вроде и неправильно, Прокофьевна. Зачем нам прирастать в других местах? Отгонят немца - и опять вернемся.
- Нигде человеку вольным не быть, ежели знает он, что родная его земля в неволю попала.
Помолчав, она чуть слышно проговорила:
- И с Катей не знаю как… Уехать? А вдруг здесь пригожусь ей…
- Так-то оно так… Но оставаться нам с тобой нельзя: или в партизаны, или в тыл. А в партизаны… - Он раздраженно щелкнул застежкой протеза. - Заикнулся я об этом Зимину, а он и слушать не хочет.
- Конечно, тебе ехать надо, и скорее. Зря мешкаешь.
- А тебе? У меня, Прокофьевна, из мыслей не выходит: случится что-нибудь с тобой, после войны повстречаюсь с Катериной Ивановной, как я в глаза ей гляну? Скажет, сам уехал, а мою мать немцам оставил. Тебя, скажет, народ председателем выбрал, а ты, как опасность подошла, о своей шкуре только подумал.
- Да будет тебе, Филипп! - возмутилась Василиса Прокофьевна. - Никто про тебя такое не скажет, а Катя и подавно. Что, она тебя не знает? А со мной чего же? Уж что со всем народом случится, то и со мной.
"Нет, крепости в ней еще много. Какая дочь - такая и она; на чем порешили - баста, не сдвинешь с места", - подумал Филипп.
- Народ-то народом, - проговорил он, как бы соглашаясь. - Только, Прокофьевна, надо понять - тебе на соседей оглядываться не приходится. У соседей такой дочери, как у тебя, нет. Их, может, ограбят до нитки, тем и обойдется, а про тебя если вызнают, так…
Из ворот выбежала Маня, прижимая к бокам двух визжавших поросят. Передала их матери и побежала обратно.
- Обо всем думала, Филипп, - сказала Василиса Прокофьевна. - Вот это, - она указала на телегу, тесно нагруженную мешками, узлами, ящиками, - увезу, упрячу в лес, чтобы басурманам не досталось… Может, и пропадет все… Пусть! Но никто после моей смерти не скажет, что тетка Василиса всю жизнь рук не покладала, чтобы на старости лет немца откормить. Все вывезу - пусть голые стены гложут. Да и стен не пожалею: сожгу… Пусть на золе да на головешках спят. Пусть!..
Она так разволновалась, что вся дрожала, а последние слова вырвались у нее криком.
Филипп стоял сумрачный. Василиса Прокофьевна, может, и права, что не хочет стать беженкой. Нет, не стара она, и сил еще хватит у нее, чтобы при случае постоять за себя и за край родной. Конечно, очень тяжело покидать родные места, но что станешь делать здесь с этой ногой? Другим помехой быть. А там, в тылу, найдут место, где он опять будет работать с утра до поздней ночи.
- Значит, нет?
- Нет, Филипп. А немец… Что ж, не навечно он здесь, потопчем мы его, как червя навозного.
- Ну, не поминай лихом, Прокофьевна, - сказал Филипп, протягивая руку. - Жили дружно, неплохо вместе поработали, вместе жизнь строили…
- Не растравляй! К чему теперь вспоминать! Прими руку-то.
Они поцеловались, и Филипп, не оглядываясь, пошел прочь.
Василиса Прокофьевна смахнула слезу.
"Куда ему оставаться?" - подумала она, смотря, как председатель с трудом отставлял в сторону протезную ногу.
А тяжелое уханье становилось все слышнее, все ближе, и было видно, как в лесу, озаренном огненными вспышками, рвались снаряды.
* * *
Приближающиеся звуки артиллерийской стрельбы отдавались в душе Марфы нарастающей тревогой и страхом. У нее было одно желание - уехать как можно скорее. Когда перестанет она слышать это уханье, только тогда успокоится и за Филиппа, и за Ваську, и за себя. Она уже совсем решилась итти навстречу мужу, чтобы поторопить его, но из ворот выбежал Васька. Он был в старой отцовской куртке, доходившей ему до колен, и в шапке-ушанке.
- Поторопи отца, чего он там! - крикнула Марфа.
- Сейчас. Знаешь, мамка, у меня к тебе дело есть.
- Какое еще дело?
Он погладил ее руку я, заикнувшись, смущенно проговорил:
- М-мамк…
"Набедокурил чего-нибудь", - решила Марфа и сердито поторопила:
- Ну?
Васька исподлобья взглянул на стоявших возле телега соседок и сказал, потупив глаза:
- Зайдем во двор, тут неудобно.
Во дворе он прижался к матери и прошептал:
- Дай я тебя поцелую, мамка, а ты - меня.
- Чего-о? - Марфе подумалось, уж не ослышалась ли она. Васька не только целоваться - никаких ласк не терпел. Когда она, бывало, прижимала его к себе и начинала гладить по голове, он всегда вырывался и говорили "Ну, чего ты? Что я, маленький, что ли?"
"Бесчувственный растет", - не раз думала она. И вдруг; сейчас эти слова! От удивления Марфа даже забыла, что нужно торопиться с отъездом. Тело сына почему-то дрожало под ее рукой, словно в лихорадке.
- Вась, ты не захворал?.
Он мотнул головой..
- Чего же ты?
- Чего?.. Что я не сын, что ли, тебе? - обиделся Васька.
У Марфы горячо зашлось сердце, из глаз брызнули слезы и покатились по щекам, соленые, крупные… Она судорожно прижала к себе Ваську и принялась целовать его в лоб, в щеки.
- Сердешный мой! Не знаю, куда срываемся. Все нажитое бросаем! Тоска на сердце, как камень-лед…
- Ну, ладно, ладно, хватит, - сказал Васька. - Теперь давай я тебя.
Он крепко поцеловал мать, вытер глаза и улыбнулся.
- Вот и все.
Помолчав, по-взрослому нахмурил брови.
- А ты поезжай без страха, - чай, не в Германию едешь, а в такие же советские места. Нажитое, говоришь? Опять наживется.
Во двор быстро вошел Филипп.
- Сейчас узнал: двенадцать семей уезжать хотят. Вместе поедем.
Он привлек к себе Ваську.
- Не хочется уезжать?
- Ничего, - рассеянно отозвался Васька. Поглядывая на отца из-под насупленных бровей, он думал: "Как проститься с нам? Поцеловать? Удивится. И мать заподозрит. Начнут выпытывать. Узнать-то они от меня ничего не узнают, а станут следить. Удержать, правда, все равно не удержат, а все-таки…"
- А задумался о чем? - спросил отец.
- Видишь, тятя, письмо надо оставить… товарищам…
- Ну что же, если успеешь, пиши.
Электричества не было со вчерашнего дня. Васька зажег свечку. Изба стала как бы не своей: стены голые, кровать голая, оба сундука раскрыты. С полок буфета смотрела непривычная пустота. По всему полу были разбросаны тряпки, бумага, черепки битой посуды. Зеркало, которое он привык видеть в простенке между двух окон, выходящих на улицу, тоже валялось на полу, - но все это было теперь неважно.
Вырвав из тетради лист, Васька старательным ученическим почерком вывел: "Дорогие…" Подумал и зачеркнул. Написал "Милые…" И тоже зачеркнул. "Золотые тятя и мамка, - написал он строчкой ниже. - Не ругайтесь и не сердитесь… а пуще всего - искать не надо. Все равно не найдете - в партизаны я ушел. Задумал об этом давно, когда еще немцы далеко были. Вы-то езжайте отсюда скорее. Ты, тятя, инвалид, а мамка, как баба, - что вам тут делать? А я пионер, мне нельзя. С тобой я, тятя, не простился. Боюсь - догадаешься и стеречь будешь. Только из-за этого. Так что не подумай, что мне тебя не жалко… Жалко и тебя и мамку".
Слезы застлали ему глаза, и буквы сделались живыми: они перепрыгивали со строчки на строчку.
"Обо всем остальном поговорим, когда Гитлера выкурим и вы вернетесь, - ползли вкривь слова. - Ваш…"
Хотел написать "сын", но это показалось слишком по-детски, вроде он все еще маленький. Написал: "Ваш Василий".
Со лба крупными каплями сползал пот. Васька вытер его рукавом и облегченно вздохнул:
- Теперь все.
Забытая матерью, на столе лежала целая краюшка хлеба. Он сунул ее под полу куртки. Свечу гасить не стал: пусть думают, что он все еще пишет. Выбежав во двор, услышал, как отец крикнул с улицы:
- Бросай, Васька, писанину, трогаемся!
Васька на цыпочках подбежал к задней стене двора. Подтянувшись на руках, забрался на нее верхом и спрыгнул. Во дворе не слышно было голосов, а орудия палили так близко, что под ногами ощущалось мелкое колебание земли. Над головой прерывисто, будто задыхаясь, гудел мотор. "Немецкий", - узнал Васька. С самолета сбросили ракету: ярко осветились гумно и черневшая за кучей прелой соломы собачья конура. Васька свистнул. Послышалось радостное повизгивание, и черная морда Шарика ткнулась в его ноги.