У ворот своего дома она столкнулась с Фролом Кузьмичом.
- Мать не видела, тетя Нюша? - спросил он. - Парнишка сказывает, еще засветло ушла по соседям соли разыскать…
"Вот кто!.. Ее голос…" - пронеслось у тети Нюши в мыслях. Отвернувшись, она наклонила голову.
- Нет, Фрол Кузьмич, не видела.
- Ума не приложу, куда девалась старая. - Он задумчиво поскреб тронутую сединой бороду. - А ты слышала?.. Знаешь, почему вчера шум-то был?
- Ну?
- На Ольшанском большаке партизаны им жару задали.
Поставив ведра наземь, тетя Нюша жадно уставилась на него глазами.
Партизаны - это единственное светлое, что осталось в окружающем мраке. На прошлой неделе они перебили немецкий гарнизон в Головлеве, а в Больших Дрогалях повесили старосту, продавшегося немцам. Дня не проходит, чтобы из села не дошел слух: там подорвались грузовики на минах, в другом месте немцев обстреляли… Слушаешь такое, и сердцу вроде легче: "Вот вам, проклятые! Не одни мы, есть кому взыскать с вас, аспидов, за слезы наши и муки".
- Откуда вызнал-то?
Фрол Кузьмич осмотрелся по сторонам и зашептал:
- С приятелем повстречался, с Курагиным Семеном. Он кучером при рике работал. Знаешь? Так вот, - говорит, - боле полсотни немцев положили. И, - говорит, - Катерина Ивановна - Чайка наша - там была.
- На большаке? - взволнованно перебила тетя Нюша. - Ну как она? Поди, похудела?
- Об этом не расспросил.
- К нам бы, родные, пришли… Вот этих бы, что в школе… И для нас праздник бы…
- Придет черед и до этих! Лексей Митрич - это такой человек, все в свой черед справит, не упустит. - Фрол Кузьмич опять поскреб бороду. - Так, стало быть, не встречала мою старуху?
Тетя Нюша посмотрела в сторону школы.
"Не к чему говорить, - решила она. - Мертвой теперь все равно, а он сам-то горяч: увидит - кинется и на свою голову гибель накличет".
- Небось, у кого-нито заночевать осталась. Куда ей деться? Не иголка…
Они попрощались, и тетя Нюша прошла в калитку. Глаза ее привычно, но чуждо скользнули по двору.
Дверь хлева, сорванная с одной петли, раскачивалась и скрипела, точно плакала, а у курятника совсем двери не было: немцы сорвали ее и уволокли на растопку.
Тетя Нюша отвела взгляд от пустого курятника - теперь душа ни к каким хозяйственным делам не лежала. Из дома слышался пискливый плач ребенка. "И сам не жилец, и на мать сухоту наводит", - толкнув дверь, горестно подумала тетя Нюша.
На кухне чадила коптилка, смутно освещая рассыпанную по полу гнилую картошку. Дочь Клавдия в одной рубашке стояла в горнице возле люльки и злым голосом пела:
Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю.
Стану сказывать я сказку,
Песенку спою.
На печке, обнявшись, спали Нинка и Гришка. Ванюшки все еще не было.
"Вот без ума баба", - поставив ведра на пол, выругала себя тетя Нюша за то, что отпустила сына в лес за хворостом: сама бы могла сходить.
Из мыслей ее не выходила мать Фрола Кузымича, пристреленная Зюсмильхом.
- Ох, господи, господи…
- Устала, маманя? - тихо спросила Клавдия.
- Нет, так…
Потревоженный разговором, ребенок запищал громче.
- Молчи! - со злобой крикнула Клавдия и, точно сама испугавшись своего крика, зашептала: - Да замолчи же, а то вот немцам выброшу.
Тетя Нюша взяла коптилку и прошла в горницу. Увидев свет, ребенок притих. Личико у него было сморщенное, с землистым оттенком, а воспаленные глазенки смотрели с осмысленной тоской; и от этого похож он был на игрушечного старичка.
- Не помирает… А где сил взять смотреть на него, такого? - Клавдия смяла рукой пустые груди. - Все одно как тряпки. И губ ему не смочишь…
Она стояла худая, с ввалившимися щеками. На вид ей можно было дать лет тридцать пять - сорок, а на самом деле осенью двадцать пятый год пошел. И самой ей теперь не верилось, что всего каких-нибудь полгода назад она была первой хохотуньей на селе, первой песенницей. Пятипудовые мешки носила на спине легко, как игрушку. Одеваясь, с трудом стягивала тесемки сарафана на высокой груди… А с какой радостью прислушивалась к первым толчкам под сердцем, когда зашевелился там ребенок! Как хотелось, чтобы это был сын! И вот он лежал перед ней, тускло озираясь голодными глазами.
- Где взять силы, маманя?
Тетя Нюша угрюмо вглядывалась в личико ребенка: носик его заострился и стал как восковой, - смерть в изголовьях стояла.
- Потерпи… - хотелось сказать ласково, а не получилось: такой уж голос жесткий.
Она принесла в горницу чугунок с водой, несколько картофелин и нож. Садясь за стол, сказала дочери о налете партизан на немцев и спросила:
- Прошлой ночью ты задремала и смеялась что-то? Клавдия удивленно взглянула на мать, потом углы ее губ чуть дрогнули в улыбке.
- Сон видела, маманя. Будто утопиться пошла. Разбежалась с берега, вот-вот прыгну, а меня кто-то за руку. Глянула - девушка незнакомая, в светлой кофточке, босиком… "Что это ты вздумала?" - спрашивает. "Душно, - говорю, - немцы всю жизнь задавили. Не удерживай, прошу, твердо порешила. Потому нет сил больше. Прощай, - говорю, - родная, пусти!" - "Обожди, - тоже просит она. - Мы, - говорит, - в лесу чудо изобрели" - и показывает рядом с собой… Гляжу, машина. Вся в винтах да проводами опутанная! Тут откуда ни возьмись немцы… видимо-невидимо! Как заорут - и за винтовки, значит. А девушка нагнулась, какой-то винтик в машине повернула - и враз свет… Веришь, маманя, будто молниями всю землю охватило, - все белое… А немцев, как густую траву косой, - ряд на ряд валится, и дым от них черный-черный, словно от кизяка.
Рассказывая, Клавдия машинально качала люльку. Лицо ее посветлело, на щеках бледно проступил румянец.
- Кинулись они врассыпную, а лучи - везде их. Гляжу, а на душе все легче и легче… Тут я, наверное, и рассмеялась.
- Да… Вот ежели такую машину бы… - проговорила тетя Нюша, и на ее бесхитростном лице, исхудавшем и постаревшем, отразилось глубокое раздумье, точно она взвешивала что-то в уме. Покачав головой, тоскливо сказала: - Да где же ее найдешь, такую машину? Еще никто не додумался… А время не ждет. - Из глаз на морщинистые щеки скатились две слезы и задержались на них. - Гитлер всех нас передушит.
У Клавдии устало слипались глаза, а ребенок, заинтересовавшись коптилкой, тянулся дряблой ручонкой к огню.
Заметив, что дочь не слушает, тетя Нюша замолчала. Глаза заволоклись грустью.
Двадцать дней прошло с того времени, как Катя поцеловала ее на лестничной площадке, у дверей редакции, и потом с Зиминым и механиком скрылась за углом улицы.
"Кабы знать, где отряд, сходила бы…"
Где-то вдали прогрохотали два выстрела. Слабо донесся чей-то крик - и опять выстрел.
- Убили кого-то, - сказала Клавдия.
Нож выпал из рук тети Нюши, и она, похолодев, вся ушла в слух.
Ребенок, очевидно, поняв, что ему не дотянуться до огня, опустил ручонки. Лицо сморщилось еще больше, и он заплакал.
Под окнами звучно падали капли, во дворе тоскливо скрипела дверь хлева.
Выстрелов больше не было.
- Ванюшка… Где ж он до сих пор?.. - прошептала тетя Нюша и, не одеваясь, выбежала из избы.
Улица по-прежнему была безлюдна. Из переулка, на углу которого стоял дом Фрола Кузьмича, метнулась широкая полоса света. В кузове грузовика, стремительно вылетевшего на дорогу, сидели два солдата и между ними какой-то широкоплечий парень в расстегнутой рубахе. Один из солдат закурил. Осветилось окровавленное лицо парня, и тетя Нюша ухватилась рукой за косяк калитки: "Механик!.."
Глава вторая
Начинало светать, а разведчиков все не было. Партизаны настороженно вглядывались в туман, стлавшийся над Волгой.
Что означала стрельба, которую они слышали час назад на том берегу?
Зимин подозвал райкомовца Сашу.
- Надо узнать.
- Есть узнать, товарищ командир!
Саша разделся и, держа в зубах белье, вошел в холодную воду. Плыл осторожно, стараясь не всплескивать волн. Вот и кусты. Лодка, спрятанная в них, тихо покачивалась. На дне ее Саша увидел танечкины туфли и федины сапоги. Он оделся и осторожно шагнул в кусты.
До Головлевской МТС пробирался лесом, вышел на дорогу и в нерешительности остановился: итти прямиком или?.. Он посмотрел на высокий эмтеэсовский забор и, вздрогнув, едва удержал вскрик: у забора с раскинутыми руками лежала Танечка. Саша подбежал к ней, приподнял голову и, заглянув в ее мутные, остекленевшие глаза, опустил руки.
Земля на дороге была исслежена тяжелыми сапогами, а у края канавы взрыта и приплюснута: похоже было на то, что здесь барахтались в схватке несколько человек. Трупа Феди нигде не было.
Со стороны села донеслись гудки автомашины. Саша поднял застывшее тело Танечки и побежал с ним к реке.
Когда Саша вернулся, Катя сидела в землянке перед радиоприемником и записывала сводку Советского информбюро. Выбежав на шум, быстро окинула взглядом поляну. Распростертого на земле трупа Танечки сразу не заметила.
- А где?.. - и пошатнулась, увидев в руках Саши федины сапоги.
- Катюша! Ты что?.. - испугалась Зоя.
Катя попыталась что-то ответить - и не могла: в груди было тесно и душно, а руки и ноги словно обледенели. Да, теперь окончательно прояснилось то, о чем она смутно догадывалась в последние дни: она любила. Сердце отказывалось поверить в гибель любимого. Но сапоги и… труп… труп Танечки!
На нее смотрели, и она нашла в себе силы сдержать крик боли. Молча ушла от товарищей и долго без цели, без мыслей ходила по лесу.
Услышав голоса, остановилась. В просветы деревьев голубовато, как стекло, поблескивала Волга.
По обломкам взорванного моста лазили немцы, трогали серые глыбы бетона, из которых, словно надломленные кости и спутавшиеся обрывки сухожилий, торчали двутавровые балки и арматурные прутья.
На берегу стояли три танка и несколько автомашин. У самой кромки берега, оглядывая реку, разговаривали два немца. На плечах у одного отсвечивали обер-лейтенантские погоны.
"Наверное, это и есть главный гестаповец Карл Зюсмильх, про которого рассказывала Маруся", - догадалась Катя. Второй был одет в прорезиненный плащ и серую широкополую шляпу. На вид ему можно было дать лет сорок. Лицо продолговатое и резко суженное к подбородку. Он что-то крикнул, и немцы стали выбираться на берег.
Сжимая гранату, Катя смотрела на отъезжающие машины и старалась припомнить, зачем она пришла сюда, что-то очень важное нужно было сделать, а что - забыла.
Она вышла из-за деревьев. На том берегу вдали темнела окраина Головлева.
"Да… Головлево", - вспомнила Катя.
Все время, пока она ходила по лесу, у нее было желание самой посмотреть следы, которые остались на дороге от Феди и Танечки. Она застегнула тужурку и пошла к берегу.
В отряд вернулась на рассвете. Позади землянок, склонившись над ручьем, мыл сапоги Зимин. Он был босой, в нижней рубашке с расстегнутым воротом. Казалось, вместе с военным френчем и портупеей он снял с себя и командирскую строгость, и Кате захотелось обнять его и, как родному отцу, рассказать об открывшейся в ней горькой любви. Она подумала, что лучше Зимина никто не поймет, как хочется ей сейчас, чтобы он, ее Федюша, был здесь, рядом с ней, среди своих товарищей.
- Посиди, - увидев ее, предложил Зимин.
Она присела на толстый корень ивы.
Ручеек журчал тихо и шепеляво. От землянок доносились протяжные звуки гармони, и несколько голосов, мужских и женских, тихо напевавших:
На диком бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый думой…
- Тяжело? - спросил Зимин.
- Тяжело…
- Д-да… Трудная наука…
Катя медленно подняла на него глаза.
- Какая?
- Уметь сердца железными сделать. Трудно, а надо… Надо ведь, дочка, а?
Помолчав и смотря прямо перед собой, она согласилась:
- Надо.
И почему-то вдруг после этого решительно произнесенного слова у нее прошло желание поделиться с кем бы то ни было своим горьким чувством.
- Я дал приказ доверенным в Головлеве и в ближайших селах тщательно проверить: может быть, Федя ранен и подобран колхозниками, - сказал Зимин обуваясь.
Щеки Кати порозовели.
- Знаешь, отец, я тоже так думаю… А может так быть?
- Конечно, может!
- Наверное, так и есть. От того места, где он отбивался, ни в одну сторону его следов нет.
Зимин изумился:
- Ты там была?
- Была.
Он поднялся, и они пошли к землянкам.
- Немцы, видно, собираются мост строить.
- Мост? - Зимин резко остановился.
Катя рассказала ему о том, что видела на Волге под Головлевом, и он нахмурился.
- У тебя встреча с Марусей сегодня?
- Да.
- Скажи ей, чтобы постаралась точнее выяснить насчет моста.
- Хорошо.
- И о Феде… Пусть побывает в Певске.
- Хорошо… - снова помрачнев, отозвалась Катя. Об этом она тоже думала. Отсутствие фединых следов у места схватки можно было объяснить двояко: или подобрали свои, или схвачен немцами. Но попасть к гестаповцам - это куда страшнее, чем смерть.
- Скажу, - добавила она еле слышно.
Глава третья
Подходя к хутору Красное Полесье, Женя услышала шум. Мимо нее быстро пронеслись две закрытые машины. На хуторе было неспокойно. Женя почувствовала это сразу же, едва ступила на окраину: посреди дороги и у домов толпились старики и женщины. Из слов, уловленных мимоходом, догадалась: немцы переписали население хутора, а на дворы, в которых имелись лошади и телеги, составили особые списки.
На углу переулка, в который ей нужно было свернуть, под окнами приземистого дома столпились человек двадцать колхозников и молча слушали чернобородого мужика, вероятно хозяина этого дома: он стоял в полураскрытой калитке. Женя задержалась.
- Каждый по своей совести пусть такое дело решает, - говорил чернобородый, комкая в руке картуз. - На меня смотреть нечего. Сами знаете: когда немцы здесь - я "староста", а когда их нет - не вижу, что у меня за спиной делается; а увижу, так зажмурюсь, будто в глаза пыль попала. Но ежели кто сам на немцев напорется, пусть на себя и пеняет: они не зажмурятся… Офицер мне так и сказал: всех заставят работать, а кто откажется - изничтожат. Потому и совет даю: не горячитесь… К примеру, гусак и то: разозлится, а редко когда напрямик лезет, норовит обождать, чтобы я спиной к нему повернулся. Вот тогда-то он меня и ущемит… Время теперь такое, соседи: кто глупее гусака окажется, с того вперед и перья полетят… Только об одном прошу не забывать: ничего этого я вам не говорил. Понятно?
"Кто его знает, что за человек: не то за нас, не то за немцев!" - подумала Женя.
На улице, где жили Кулагины, тоже кучками стояли люди. У ворот соседнего с Кулагиными двора женщина в одной рубашке и шали, накинутой на плечи, говорила седому старику и двум хуторянкам:
- Конь-то не мой - колхозный! Как же я им распорядиться смогу? Вы же сами потом скажете: доверили бабе коня - один навоз от него остался… А угнать куда-нито, припрятать - свою голову потеряешь.
Голос ее звучал растерянно и зло. Женщины молчали, а старик, взглянув на Женю, остановившуюся шагах в десяти от них, тихо сказал:
- Был колхоз, да сплыл. Чего уж тут о коне! Потерявши голову, по волосам не плачут. - Он безнадежно махнул рукой и зашагал на другую сторону улицы.
Дождавшись, когда все разошлись, Женя подошла к дому Кулагиных. На стук вышла мать Маруси. Она молча впустила гостью во двор; поднимаясь на крыльцо, всхлипнула.
- Вы що, мамо?
- Маня у меня…
- А що с ней? - встревожилась Женя.
- Сама увидишь.
Маруся сидела за столом и неподвижным взглядом смотрела поверх головы братишки, что-то мастерившего на полу из досок. На звук открывшейся двери не оглянулась.
Женя обняла ее.
- Що ты така, Марусэнька? Лица нэма, а очи, як тучи… Яка беда с тобой приключилась?
- Никакой.
Маруся попыталась отстранить ее руки, но Женя обняла крепче.
- Ни, ты мне все кажи.
Она села и встревоженно смотрела на подругу, а та, видно, тяготилась ее присутствием.
- Пойдем под окна, поговорим трошечки.
- Не о чем…
На столе враскидку лежали тетрадочные листы. Один был исписан.
"Я думаю, Катюша, ты поймешь меня, - прочла Женя. - Страшно жить стало, а сердце горит-горит… толкает оно, требует, чтобы я…"
Маруся вырвала у нее листок.
- Ну, коли секреты, до них мине дела нету, - невесело улыбнулась Женя. Она взяла чистый листок и написала: "Катя тревожится по тебе. Почему у каменной бабы не была?"
Маруся оглянулась на мать и братишку, взялась было за карандаш и, положив обратно, устало сказала:
- Так…
- В Певске была?
- Нет.
- Пойдешь?
- Зачем?
- Як зачем? А Федя? - возмущенно вырвалось у Жени.
Маруся покраснела, но промолчала. "Завтра Катя там будет. Пойдешь?" - написала Женя.
- Не знаю. Может быть… - Маруся растерялась. - Ведь я… ничего не сделала, что она просила… Как же?
- Об этом ты не мне скажешь, - разрывая листок на мелкие частицы, холодно сказала Женя.
Мать испуганно смотрела на девушек заплаканными глазами.
- А у нас сегодня весь день переписывали. Кольку моего и то записали, - сказала она, чтобы оборвать тягостное молчание.
Продолжая искоса наблюдать за Марусей, Женя спросила:
- А вы не скажете мне, мамо, що за человек у вас с той улицы… хата с краю, як до вас свернуть треба: черный такой, як цыган?
- Тимофея Силыча, наверно, видела - старосту; ихний дом - Стребулаевых - на переулке.
- А що вин за человек?
- Да как тебе сказать… В семье крутоват; приходится - бьет и жену и сына… А сын-то женатый… Я не раз одергивала: "Тимофей Силыч, да ты хоть народа-то постыдись". - "Стыжусь, - говорит, - Наталья Степановна, да трудно самого себя в ежовые рукавицы взять".
Старушка помолчала, задумчиво глядя на дочь.
- Что уж с годами укоренилось - вроде болезни. И не рад ей, а она есть, - сказала она, вытирая фартуком глаза. - Зато в работе он редкостный человек. Семья-то не в него: что баба, что сын, что сноха - ленивы. А баба к тому же ядовита, как репейник, за всех цепляется. Может, потому он редко и бывает дома. Сперва, когда рядовым был, все по соседям да на собраниях, а как завхозом сделали - по хозяйству. Другой раз ночью, глядишь, спят все, а он в поле или по конюшням ходит. А в войну так прямо и спал на поле. Его и в Певске хорошо знают. Чайка, бывало, как приедет, и на поля с ним и в дом хаживала. Я однова слышала, говорит нашим девчатам: "Вот, мол, у него, у Тимофея Силыча, надо учиться работать и землю любить". Это, скажу, в самую точку. Чего-чего, а этого у него не отнимешь. Свое хозяйство может и недосмотреть, а чтобы колхозное…
- А як же вин в старосты попал?
- Сам напросился.
- Сам?..