- Сам, - вздохнула мать, думая о Марусе. - Согнали нас немцы: кого старостой выбирать? Молчим. Кто хочет старостой быть? Молчим. А он: "Я хочу". Конечно, от него все головы в стороны… И я… Повстречались вечером - мимо. Догнал. Вижу по лицу - мучается. "Эх, Наталья Степановна, - говорит, - от кого еще, а от тебя не ожидал! Слава богу, не первый денек меня знаешь. Пойми ты, дурья голова, ведь все молчите, никого охотников… Поставили бы немцы по своему выбору, тогда и пляши". Говорит, а в голосе и злость и слезы… Махнул рукой и пошел. Теперь видим: не спешит он разные немецкие приказы исполнять. Вот и выходит, человек вроде на позор пошел, чтобы полегче нам дышалось, а мы его… Да ты, к слову, почему про него выспрашиваешь?
- Цэ я так, - смущенно проговорила Женя. Она поднялась.
- Куда ты? - спросила Маруся.
- Туда, куда тебе треба было итти.
Маруся пошла ее проводить. На крыльце Женя раздраженно сказала:
- И тебе не стыдно, Маня!.. Людей и коней записывают, а ты сидишь дома, як каменная… Или не разумеешь, на що все цэ?
Маруся не ответила, а когда вышли за калитку, взяла Женю за руки и с жаром проговорила:
- Пойми меня, Женечка: не могу. Сегодня сдержалась, а завтра или послезавтра не сдержусь - кинусь на первого встречного немца, вцеплюсь… Убьют? Знаю. Но мертвому сердцу все равно - будь что будет. Оно не увидит, не услышит…
- Вот що у тебя в голове! - удивленно и с негодованием воскликнула Женя. - А я, по-твоему, из дерева сроблена? Мне легонько? Ничего с того, що казала, ты не сделаешь!
- Это уж решено, Женечка… Так и Чайке передай… - тихо, но твердо проговорила Маруся. - Поцелуи ее за меня. - Голос у нее задрожал. - Передай спасибо за все, за все. И с тобой давай поцелуемся, Женечка.
Женя испуганно отстранила ее протянутые руки.
- Та щоб я с такой дурой целоваться… ни!
Она взволнованно обняла Марусю и стиснула так, что у той захрустели кости.
- Кажи, Манька, зараз же кажи, що не сделаешь этого!
Маруся молчала.
- Да шо ж цэ такэ? - сквозь слезы вскрикнула Женя. - Марусэнька! Милая! Я тебя вот що прошу… три дня никуда из дому не ходи. Добре? А я в эти дни до тебя прибегу. Кажи, що так буде, а то совсем не отпущу.
Маруся пожала плечами и растроганно проговорила:
- Не надо, подруженька, это уж бесповоротно. Не один день думала.
- Бес с тобой, що бесповорота! Я ж тильки хочу побалакать по душам. Ну?
- Ладно, - глубоко вздохнув, сказала Маруся.
- Комсомольское дай.
- Честное комсомольское.
- Ну вот! - Женя долго держала ее руку, не решаясь отпустить. - До свиданья, а целоваться - ни!
Она провела по глазам рукой и пошла не оглядываясь.
Шагала по улице крупно и с возмущением думала:
""Будь что будет" - как же так можно сказать? Это выходит: все равно - советская жизнь после меня сюда вернется или немцы здесь останутся. Вот какая дура!"
Начинало темнеть. Дорога за хутором виднелась смутно, а вдали и совсем пропадала в сизом тумане. Женя решила итти в Певск не по шоссе, а наискось, через ожерелковский лес: так ближе. Половину пути шла, потом побежала, чтобы наверстать время, потраченное на хуторе, - иначе она рисковала опоздать на Глашкину поляну.
В город проникла через забор стадиона. Вышла на окраину и задумалась: стоит ли, как намеревалась, итти на явочную квартиру?
"Ведь это на другом конце города. Времени потрачу много, а неизвестно, знают ли что там о Феде, - размышляла она, не отрывая глаз от крыши Дома Советов, которая так соблазнительно близко вырисовывалась сквозь редеющую сумрачность. - Попытаюсь сама. В темноте не заметят".
Пошла задворками и так тихо, что не потревожила ни одной собаки, - а может быть, немцы перебили их всех.
Из глухой боковой стены Дома Советов, почти на одном уровне с землей, сквозь решетку маленького окошка просачивался свет. Женя слышала, что тут у гестаповцев камера пыток, но убедиться в этом ни разу не могла, потому что днем и ночью стояли здесь часовые. Сейчас не было ни души, и только с улицы слышались глухие звуки шагов: вероятно, часовые ходили перед парадным крыльцом.
Она осторожно подкралась к стене и легла на землю. В глаза сразу бросилась железная добела раскаленная печь, - это от нее протянулась в окошечко полоса света. Перед печкой сидел солдат и калил на углях железные прутья. Отблески пламени освещали стены, на которых висели кольца, какие-то крючки… Все это было не то в ржавчине, не то забрызгано кровью. В камере стояли и двигались солдаты в нижних рубахах с засученными по локти рукавами. Пол под их ногами был грязно-красный, точно на бойне. Кого-то, кажется, били: из дальнего угла несся тягучий женский стон.
- Прикидываться дезертиром больше чем глупо… Женя повела взглядом по камере, отыскивая того, кто говорил, и увидела у массивной двери Карла Зюсмильха, неизвестного ей штатского в широкополой шляпе и начальника покатнинского гарнизона Августа Зюсмильха. Они - все трое - смотрели на рослого, широкоплечего парня, стоявшего к окошку спиной.
- Дезертиры у вас, русских, бывают только двух сортов: враги большевизма или трусы, - зло говорил штатский. - Первые поступают к нам на службу, ну, а вторые - у них таких глаз не бывает, "товарищ дезертир". Вы - большевик! Запомните - я это понял и повторяю: мы умеем ломать и большевиков. Глаза у своих пациентов я наполняю нужным выражением, а языки приобретают желательную мне подвижность.
Парень молчал, не оборачивался, и Женя не могла решить: он или не он?
Хрустнув пальцами, штатский сказал что-то властно, отрывисто. Несколько солдат кинулось на парня. Он отшвырнул одного и тотчас же покачнулся от удара в лицо - это был Федя.
До крови закусив губу, Женя смотрела, как сорвали с него белье, как, связанного, кинули на пол. На спине у него были рубцы - чуть затянувшиеся и кровоточащие. Видно, не в первый раз он в этой камере. Штатский и офицеры выжидательно устремили глаза на печку. Женя взглянула туда же и, задрожав, зажмурилась: солдат вынимал из печки раскаленные прутья.
Глава четвертая
Встревоженная внезапным гулом, прокатившимся по лесу, Катя цепко сжала автомат. Ветер качал вершины сосен, а внизу по-прежнему стояло неподвижное безмолвие - ни шороха, ни шагов: вероятно, упало дожившее свой век дерево.
Вглядываясь в темноту, Катя пошла дальше и выбралась на небольшую полянку. Посреди нее торчал из земли позеленевший от плесени белый камень. Сейчас он вырисовывался сумрачной глыбой, а при дневном свете в верхней его части, среди старых трещин и зеленых наростов, можно разглядеть глубокие лунки глаз, выпуклость носа и кривую линию рта. Никто даже из самых дряхлых стариков не знал, кем и когда была поставлена в этой лесной глуши каменная баба. Казалось, она выросла и состарилась здесь вместе с лесом.
Рядом с камнем торчал трухлявый пень. Лет шестьдесят назад на этом месте росла береза. Одна единственная в окружении сосен, она казалась такой же загадочной и необъяснимой, как и ее каменная соседка. Жила в то время в Залесском девушка Глаша - красавица и певунья. На глазах у всех за ней увивался барчук. Однажды летом вместе с подругами она ушла в лес и не вернулась. И только осенью перед первыми заморозками заплутавшийся головлевский крестьянин увидел ее висящей на этой березе. Крестьянин божился, что, когда бежал с поляны, ветки сосен не пускали его, хлестали по лицу, а каменная баба хохотала.
Труп Глаши с березы сняли, а березу спилили почти под самый корень. Хотели разрушить и бабу, но у мужика, пытавшегося это сделать, выскользнул из рук топор и рассек ему ногу. Тогда старики окончательно решили, что это место колдовское, и оставили камень в покое. Вот с той поры и стали называть поляну одни - "Нечистой", другие - "Глашкиной", а за камнем прочно укоренилось прозвище "Чортова баба". Взрослые пугали ею непослушных детей, да и сами, если случалось кому ненароком обмолвиться о ней в поздний час, крестились или сплевывали и долго после этого ждали какого-нибудь несчастья.
Полянка была пуста. На земле и на нижней части камня покачивались черные тени, отброшенные шумящими соснами.
Катя сунула руку под пенек. В земляной лунке писем не было.
"Не приходили", - подумала она про Женю и Марусю.
Сердце забилось спокойнее. В последние дни у нее было какое-то странное состояние раздвоенности. После отрицательного ответа доверенных она так же страстно хотела узнать что-либо о Феде и… боялась этого. То, что федино исчезновение до сих пор оставалось неразгаданным, мучило и в то же время таило в себе надежду: когда не сказано ни "да" ни "нет", живет в сознании и в сердце "может быть". Мысль, что и эта робкая надежда с минуты на минуту может исчезнуть, страшила ее. Пока на какой-то срок все оставалось по-старому.
Залетев на полянку, ветер шевельнул ее волосы. Катя вздохнула и облокотилась на камень.
Мысли перекинулись на подруг: почему нет их? Сильнее тревожилась за Марусю: не видела ее больше двух недель, а последние три марусиных письма были слишком нервозны. Нужные отряду сведения сообщались в них коротко и небрежно, как отписка. Две явки пропустила… Чем все это можно объяснить? Устала? Надломилась? Виделась ли с ней Женя? Да и сама Женя почему-то запаздывает… Уговорились в одиннадцать.
Катя осветила фонариком часы. Было десять минут первого.
На поляну донесся хрустящий звук, точно кто-то наступил на хворост. Вот совсем близко послышались торопливые шаги. Катя положила палец на спуск автомата.
Из-за деревьев выбежала закутанная в шаль Женя, на ходу, переводя дух, проговорила:
- На дороге, возле леса, немцы были, пережидала. Они поцеловались. Отстранившись, Катя заглянула подруге в глаза.
- Узнала, - тихо сказала Женя.
- Ну?
- Там.
Фонарик выпал из рук Кати.
- А ты не обозналась?
- Ни!
Женя подняла фонарик и рассказала все, что видела в окошечко камеры.
Шумел, перешептывался лес, вдали где-то тонко свистел ветер.
- А насчет моста - правда… Хотят строить, - сказала Женя, рассеянно скользя лучом света по каменной бабе.
Катя ничего не ответила ей на это. Она стояла неподвижно и смотрела на качающиеся вершины сосен, а видела ту страшную комнату и его, терзаемого палачами. Сердце рвалось к нему, но в сознании была отчетливая ясность: если он еще жив, то все равно обречен на смерть. У отряда для налета на Певск слишком мало сил. И к тому же ради спасения одного товарища нельзя подвергать риску весь отряд.
- Ты… о чем, Женя? - спросила она вдруг.
- О мосте.
- Ну?
Женя подробно передала обо всем, что узнала на хуторе.
Катя нахмурилась: угроза немцев расстреливать и вешать всех, кто уклонится от трудовой повинности, звучала правдоподобно, особенно теперь, после дикой расправы эсэсовцев над колхозниками села Великолужское, где по приказу Карла Зюсмильха зарыли живыми в землю семьдесят человек, и среди них отца Нюры Барковой.
- И все же мост восстановлен не будет! - проговорила она с суровой решительностью. - А что с Марусей?
- С нею погано, Катюша…
Выслушав рассказ Жени о свидании с Кулагиной, Катя долго молчала, теребя пальцами ремень автомата. Потом достала из грудного кармана блокнот и, попросив Женю посветить, написала несколько слов.
- Постарайся побывать у нее сегодня же, - сказала она, передавая записку. - Прямо от нее иди в Залесское, к Михеичу. Там встретимся. Пошли!
Сквозь ветки изредка молочной белизной мелькала луна. Лес шумел, темный, таинственный. Сухие сучья, попадая под ноги, хрустели.
- Расскажи… какой он… Федя?..
- Ну, як казать? Стоит вин там…
- Не надо… нет, я не то. Ты говори! О чем хочешь, только об этом… про камеру… не надо.
Женя стала рассказывать о Певске, который теперь трудно узнать: одних домов нет, другие в развалинах.
До тропинки, у которой они должны были расстаться. Катя не прервала ее ни одним вопросом. Прощаясь, Женя ласково провела по щеке подруги рукой. Ладонь ее стала мокрой. И она поняла все. Сердце остро кольнуло. Так хотелось сказать что-нибудь такое, что хоть немножечко смягчило бы Кате ее душевную боль, но слов не было, и Женя тоже беспомощно заплакала.
- Мабудь, выпустят…
- Ничего, Женечка, ничего… - чуть слышно прошептала Катя. - Ступай. Завтра увидимся в Залесском.
Она сняла со своей шеи женины руки и скрылась за деревьями.
Глава пятая
Саботаж начался дружно: в одну ночь из деревень неизвестно куда исчезли кони. Колхозники на допросах твердили слово в слово: лошади не их собственные, а колхозные; кто угнал - неизвестно.
Массовые порки ничего не изменили. По приказу нового начальника гестапо со всех дворов, за которыми "числились" кони, были взяты заложники. Немцы согнали их в Покатную, заперли в сарай, а вечером в субботу объявили, что если через двадцать четыре часа кони не найдутся, все заложники будут казнены.
Ночью к дому старосты Красного Полесья подлетел забрызганный грязью мотоциклист. Он передал Тимофею Стребулаеву пакет и помчался дальше.
Письмо было, коротким:
"Господину Тимофею Стребулаеву. Надеюсь, у вас не пропало желание продолжить знакомство? Приезжайте срочно в особый отдел.
Макс фон Ридлер".
Тимофей взволновался. Умывшись, он долго стоял перед зеркалом, расчесывая густую и черную, как уголь, бороду. В обращении "Господину Стребулаеву" чудилась насмешка. Как будто и не было причин для беспокойства, а оно все нарастало. Прасковья - рыхлая и безобразно грудастая баба - в одной рубашке сидела на постели и настороженно следила за сборами мужа.
Лохматые, сросшиеся на переносице брови Тимофея хмурились. Третьего дня, услышав на улице частые автомобильные гудки, он выбежал за ворота и увидел легковую машину. В ней сидел немец в плаще и серей шляпе.
- Очень рад встрече, - поздоровавшись, сказал немец, правильно и почти без акцента произнося русские слова. - Надеюсь, она у нас не будет последней…
Губы его улыбались, а глаза смотрели, как две серые льдинки.
- До свиданья, господин Стребулаев.
Когда машина тронулась, немец оглянулся на него, Тимофея, стоявшего у ворот без шапки;
- Я - Макс фон Ридлер!
Высвобождая из бороды гребень, Тимофей выругался. Из головы не выходили тонкая улыбка на губах и ледянистые глаза, которые как бы говорили: "Улыбка-то ненастоящая, ты ей не верь, господин Стребулаев". От предчувствия чего-то недоброго дрожали колени, а между лопаток осел липкий холодок.
- Где картуз и полушубок? - спросил он резко, не оборачиваясь, и кинул гребень на стол.
С удивительным для своего тучного тела проворством Прасковья соскочила с постели и через минуту выбежала из запечья с картузом и полушубком. Одевшись, Тимофей что-то хотел сказать жене, но только строго взглянул на нее и, хлопнув дверью, вышел на крыльцо.
- Долго канителишься, Степка! - крикнул он сыну, запрягавшему лошадь.
- Зазря бранишь, тятя, все уж готово, только чересседельник продену, - переминаясь на кривых, изогнувшихся внутрь ногах, проговорил тот обиженно.
Тимофей сам вывел лошадь за ворота. У соседнего двора, рыдая, рвала на себе волосы бабка Акулина. Старуха с другой улицы утешала ее:
- Не у тебя одной, Акулинушка, горе такое… Не могут же они весь народ изничтожить?
Увидев Тимофея, Акулина подошла к нему, охая после каждого шага, концом платка вытерла подслеповатые глаза и сурово поджала губы.
- Замолвишь, чай, за народ слово, Тимофей Силыч? К тебе, видать, благоволят нехристи… Никого из твоих не тронули и коня оставили.
- Что в моих силах будет - сделаю.
Оглядев улицу, он бросил вожжи на руки Степке:
- Садись. Вместе поедем.
- Бог вам в помощь, - прошептала вслед старуха.
Ехали быстро. Когда холодное солнце вынырнуло из-под облачка на полуденной высоте, они были уже в Покатной. По улице патрулировали конные разъезды. На Стребулаевых никто не обращал внимания. Миновав школу, Степка завернул в переулок и, доехав до конца его, опустил вожжи - дальше ехать было нельзя: прямо до самого леса, начинавшегося невдалеке от села, столпилось множество людей. Тимофей встал на телегу. Степка не замедлил последовать его примеру. Оглядывая неподвижную людскую массу, они увидели неподалеку от сарая, в котором были заперты заложники, несколько женщин со своего хутора. Вокруг сарая живым забором стояли солдаты. На солнце отсвечивали их штыки и каски. Из сарая доносились крики, плач детей и частый стук: вероятно, заложники били кулаками в стены и в дверь.
Немцы хохотали.
Кое-где в толпе слышались рыдания.
- Со всех деревень, знать, согнали, - предположил Степка.
Отец не отозвался. Он смотрел на желтые холмики, плывшие в толпе возле леса: везли на грузовиках солому. Степка тоже засмотрелся на них, и оба не заметили, как к телеге подошли бывший начальник гестапо Карл Зюсмильх и его брат Август.
- Wohin? - строго спросил Карл Зюомильх.
Тимофей торопливо достал письмо. Взглянув на подпись, гестаповец махнул рукой:
- Круг!
Объезжать кругом - значило терять целый час. Но другого выхода не было.
- Заворачивай! - приказал Тимофей сыну.
За селом лошадь с трудом въехала на высокий бугор. С него видно было всю толпу. Грузовики стояли уже возле сарая. Солдаты сбрасывали с них снопы и обкладывали соломой стены.
- Неужто сожгут, тять?
- Езжай прямо в лес, быстрее будет, - поторопил его Тимофей.
На Волге их ожидала еще одна непредвиденная задержка: с паромом случилась авария - оборвался трос.
В Певск приехали уже затемно.
Вечер был тихий. Голые сучья деревьев не шевелились, и флаг со свастикой трепыхался над крышей бывшего Дома Советов лениво, без шороха. У калитки палисадника стояла автомашина с откинутой задней стенкой кузова. Из-под брезента смутно белели две пары босых стоймя торчавших подошв.
- Мертвецы… замученные, - шепнул Степка.
Рядом с грузовиком вокруг толстощекого фельдфебеля тесной кучкой собрались солдаты. Жестикулируя, он что-то весело рассказывал, и солдаты смеялись.
- …Ленинград пал, - слышался из висевшего тут же неподалеку радиорупора передававший по-русски громкий голос. - Все оставшиеся в живых красноармейцы были повешены на телеграфных столбах центральных улиц и в окрестностях города. Так будет со всеми, кто посмеет стать на дороге великих армий Адольфа Гитлера. Только что получено сообщение с Московского фронта. Наши войска прорвали укрепленную линию Сталина. Бои идут на улицах Москвы. Войну в основном можно считать законченной…
Тимофей покосился на немцев, послушал немного, что говорил фельдфебель, и вздохнул; по-немецки он знал только три слова: "хальт", "гут" и "битте".
- Чего доброго, сбаловать могут, хорошенько приглядывай за лошадью, - тихо наказал он Степке и, на ходу вынимая из кармана письмо, подошел к двери.
- Приказано явиться - вот.
Часовой мельком взглянул на письмо и равнодушно отвернулся. Тимофей сначала растерялся, потом сообразил: "Если не гонят - значит разрешается войти".
Из подвала по винтовой лестнице немцы выволакивали за ноги два трупа. Первый был женский: по ступенькам тянулись густые спутавшиеся волосы. Вторую жертву немцев - мужчину с седой головой - Тимофей принял сначала за старика, но, вглядевшись, понял, что ошибся: лицо было молодое и как будто знакомое.