Из темноты сердито отозвался сонный голос:
- Не собака, а человек.
Клубочек развернулся и подпрыгнул. Под сосной стоял мальчишка.
- Какая вам еще собака! - проговорил он уже не сонно, но все так же сердито и смело вышел на освещенное луной место.
- Вася! - изумленно вскрикнула Катя.
Это был Васька Силов, в отцовской куртке, в шапке-ушанке, с добротной солдатской сумкой за плечами. Зимин подошел к нему.
- Ты почему здесь?
- Партизан ищу.
- Зачем?
- Партизанить.
- Гм-м… А откуда ты?
Васька рукавом куртки утер нос и, с любопытством оглядывая всех, сказал:
- Видишь, какое дело, я… - Увидев Катю, он заулыбался. - Здравствуй, Катерина Ивановна! Вот и свиделись…
Она порывисто обняла его.
- О наших что-нибудь знаешь?
- Все знаю.
Неторопливо, со степенностью он рассказал, как ожерелковцы сожгли деревню и все до одного сбежали в лес.
- Да, видишь ли, какое дело, расположились-то сдуру неподалеку. Третьего дня окружили нас и - обратно до Ожерелок. Понимаешь? Скот весь, конечно, угнали, а нам - "рой землянки!" И сторожить остались… Твои, Катерина Ивановна, с моими, да Лобовы еще, да семья кузнеца в одной землянке устроились.
- Слышишь, отец? - вырвалось у Кати, и глаза ее радостно засветились. - Все живы! Понимаешь, прямо камень с души. А сторожат…
- Сторожей снимем, - сказал Зимин.
Его тронула за руку Даша Лобова и взволнованно проговорила:
- Товарищ командир, разреши мне до утра… в Ожерелки… на мать и деда поглядеть.
- Хорошо. Только до утра. Катя опять повернулась к Ваське.
- Ну, а ты как же? Ты тоже там был?
- Был, да только как затемнело, обратно подался. Чего ж, мое дело известное. В лесу мы хоть вольные были, а вместе с бабами да стариками, да еще под немцем… Прихватил у одного фрица вот эту сумку - и тягу…
- Чей это малец? - засмеялся Зимин.
- Силова, председателя нашего. - Катя ласково взяла Ваську за подбородок. - Все-таки не послушался?
Васька вздохнул и снисходительно усмехнулся:
- Ты тогда малость недопонимала, Катерина Ивановна…
Голос его дрогнул: видно, обида не улеглась совсем за эти дни.
- "Маленький", а я и стрелять умею не хуже всякого ворошиловского стрелка. У тяти ружье есть, так я один раз из окна ворону убил. Это еще в мирное время. - Он помолчал и, глядя исподлобья, буркнул: - Стрелять не доверите, так я разведчиком - куда хошь проберусь.
- Ну, какой из тебя разведчик? - подзадорила его Нина, дочь учителя Васильева. - Подошли мы, а ты спишь.
Васька растерялся, сердито шмыгнул носом.
- Так то вы!.. А ежели немцы - разве я не услышал бы?
Дружный хохот покрыл его слова. Давно уже партизаны так не смеялись. Зимин одобрительно взглянул на Катю: со дня исчезновения Феди Голубева он впервые видел ее веселой.
Васька смотрел на всех насупившись, с обидой.
- Ну, как же, Чайка, взять его? - все еще смеясь, спросил Зимин.
- Конечно. Вестью какой порадовал! Стоит за одно это взять.
Губы мальчишки расплылись в такую широкую улыбку, что от нее на веснушчатом лице его как-то вдруг засветились и скулы, и подбородок, и кончик вздернутого носа.
- Ну да, стоит, - сказал он. - Поняли наконец-то! Катя хотела было расспросить его о своей матери, но в это время послышался странный звук: будто где-то вдали раскатисто прогрохотал гром.
Партизаны встревожились: стреляли из орудий. Залп следовал за залпом.
- Кажется, в Покатной, - неуверенно сказал Зимин.
Глава девятая
После ухода партизан тишина в Покатной длилась недолго: на улицы с разных концов села хлынули пьяные, орущие немцы. Приперев бревном калитку, тетя Нюша испуганно слушала: где-то в страхе вскрикнул и оборвался детский голос, с другой улицы несся отчаянный вопль:
- Спасите-е!.. Убива-ают!..
- Пошли в избу! - прикрикнула тетя Нюша на детей. Время казалось остановившимся.
Ни тетя Нюша и никто из ее детей не сдвинулись с места, когда раздался стук в ворота. Немцы сорвали калитку с петель и ворвались в избу. Сутулый, обрюзгший блондин - вероятно, он был старший - оглядел горницу и ткнул пальцем в Ванюшку. Солдаты схватили мальчика.
Тетя Нюша с криком протянула руки. Ее ударили прикладом по голове.
Минут через двадцать в село на полной скорости влетела машина с Максом фон Ридлером.
Два часа рыли покатнинцы возле школы широкую яму. По одну ее сторону, сложенные, как штабели дров, лежали убитые партизанами немцы, по другую - стояла окруженная солдатами толпа. За грудами трупов чернел танк, позади арестованных - второй. Вдоль дороги со вскинутыми штыками выстроились солдаты; за их спинами огромным скопищем стиснулись родственники арестованных - все село. Немцы не пропустили ни одного двора; из каждой семьи вырвали по человеку. Среди арестованных было много детей, стариков, женщин. Ванюшка стоял в первом ряду, лицом к вырытой яме. Рот у него передергивался, по щекам катились быстрые слезы. Рядом с ним, укачивая плачущего ребенка, переминалась с ноги на ногу дочь Фрола Кузьмича, Груша. Она совала в рот ребенку грудь и громко, одеревеневшим голосом баюкала:
- О-о-о… О-о-о!..
На крыльце школы стояли офицеры, и среди них на верхней ступеньке - фон Ридлер. Похрустывая пальцами, он молча вглядывался в лица арестованных, и так пристально, точно хотел запомнить их на всю жизнь.
Когда закончили рыть могилу, тетю Нюшу оттиснули к колодцу, возле которого стоял грузовой автомобиль с телами Карла Зюсмильха и еще трех офицеров. Она со страхом смотрела то на сынишку, то на Макса фон Ридлера. От соседей слышала, что этот немец был теперь главным начальником и занимал катин кабинет. Что же он хочет делать с ее сыном? Чем провинился Ванюшка?
Перед крыльцом и еще в трех местах на улице висели микрофоны - это для того, чтобы весь район знал, что происходит этой ночью в Покатной.
Взглянув на часы, Ридлер снял шляпу. Вслед за ним обнажили головы офицеры. Солдаты положили каски к ногам. Покатнинцы не пошевельнулись.
- Шапки долой! - зло прокричал Ридлер.
Два старика и худощавый парнишка шапок не сняли. Солдаты схватили их и швырнули в толпу арестованных.
- На колени! - еще резче приказал Ридлер, Приказание относилось к одним русским.
Немцы запели гимн. Орудия танков грохнули разом (это их отзвук долетел в лес до партизан, как отдаленный раскат грома). По приказу лейтенанта Августа Зюсмильха - долговязого рыжего, со шрамом под глазом - трупы стали опускать в могилу. Салютные залпы следовали после каждого опущенного в могилу мертвого немца, но стреляли танки не холостыми снарядами и не в воздух, а по домам. Когда опускали последний труп, огнем охватило больше десятка дворов.
Ридлер сошел со ступенек и бросил в могилу ком земли. Все немцы, за исключением конвоя, последовали его примеру. Держа шляпу в руке, он снова поднялся на крыльцо и ждал, когда засыплют могилу.
Люди, поставленные на колени, угрюмо смотрели в землю.
Отгремел последний залп, замер вдали гул от него, и Ридлер надел шляпу.
- Вы! - как плеткой, стегнул по толпе его голос. Помолчав, он указал на выросший холм. - Пролита немецкая кровь… Я знаю, вам хочется спросить: в чем ваша вина? Хорошо, я скажу это. Вы не предупредили немецкие власти о налете партизан - раз, вы не помогали нам задержать их - два… Поэтому я рассматриваю вас как сообщников. Мы можем от села и жителей оставить один пепел. Но мы не жестоки, и я придумал урок справедливый и гуманный.
Не глядя на арестованных, он ткнул в их сторону пальцем.
- Вина на всех, поэтому ответ с каждого дома равный. Прошу смотреть и запомнить: так есть и так будет всегда!
Он кивнул Августу Зюсмильху, и тот крикнул арестованным:
- Встать!
Солдаты наклонили штыки.
Мертвую тишину нарушил женский вскрик, кто-то зарыдал…
- Es lebe Deutschland! - медленно выговорил Ридлер, и солдаты, точно в опьянении, заорали:
- Es lebe Deutschland!
Ридлер махнул рукой:
- Vor!
И арестованных штыками погнали прямо на танк, неподвижный и черный. В первом ряду шли Ванюшка и Груша с ребенком на руках.
Тетя Нюша рванулась сквозь цепь солдат, но ее отшвырнули.
- Куда вы его? Мальчонку моего куда?
Она еще не могла осмыслить значения всего происходящего, но многие уже поняли: крики ужаса, истерические рыдания заполнили улицу.
Ридлер закурил, глубоко затянулся дымом.
- Господи! Ой, господи! - Тетя Нюша заметалась: только сейчас, когда от ее сына до танка осталось не больше пяти шагов и этот танк, взревев, с грохотом и лязганьем двинулся на беззащитную толпу, она тоже поняла все.
Часть обреченных на казнь кинулась было в сторону, но немцы встретили их в штыки.
Танк надвигался прямо на Грушу. Судорожно прижимая к груди ребенка, она попятилась вместе со всей толпой. Но в эту минуту по знаку Ридлера двинулся второй танк. Под натиском задних рядов люди шарахнулись обратно. Ребенок выпал из рук Груши. Сама она качнулась и, дико закричав, свалилась под гусеницы.
- Мамка! Ой, мамка! - кричал Ванюшка.
Тетя Нюша опять рванулась к нему, но в глазах ее потемнело, что-то холодное жестко сдавило сердце, ноги подкосились, и она рухнула, ударившись головой о стенку колодца.
Ридлер курил. Взгляд его на мгновение задержался на лице Фрола Кузьмича с расширившимися, обезумевшими глазами и перекинулся на бледного Августа Зюсмильха, который с револьвером в руке поднимался на крыльцо.
- Понимаете, Зюсмильх, они, эти свиньи, задумали лишить меня транспорта… Меня!
Он презрительно рассмеялся, и лицо его, освещенное пламенем горящих домов, перекосилось от злобы.
- На себе повезут! Рысью!
Глава десятая
Маруся шла быстро, не подозревая слежки. Только один раз насторожили ее звуки захрустевших сучьев, но они больше не повторились, и она пошла дальше еще быстрее, не останавливаясь и не оглядываясь вплоть до Глашкиной поляны.
Прильнув к стволу сосны, Степка увидел, как она шарила под пеньком, и - обрадовался: "Тайник!"
Он всю дорогу размышлял, по какой такой "личной надобности" потребовались отцу партизаны? И решил: "Немцы заставили".
"Видать, крепко в работу взяли, - оттого и вышел от них как пьяный и лицом не свой", - думал он, не сводя глаз с Маруси, читавшей при свете спички какую-то записку. Его томило желание самому пошарить под пеньком, но учительница не уходила. Было ясно: кого-то ждала.
Шагах в двадцати от него лежала на земле вырванная с корнем сосна. Степка пробрался к ней и прилег. Шумел ветер, и на черную землю ложились еще более черные тени от качающихся ветвей. Близко что-то хрустнуло: может быть, кто шел, может быть, ветром обломило сучок. Степка ощутил в груди неприятный холодок: следить, зная, что у тебя за спиной никого нет, - это одно, а ожидать, что с минуты на минуту кто-то должен прийти, и не знать, с какой стороны, - совсем другое.
"А может, все же уйти?" - мелькнула соблазнительная мысль. Но в глазах всплыло лицо отца с нахмуренными бровями. Оно как бы говорило: "Волю свою заиметь вздумал? Попробуй!"
- "По личной надобности!" - злобно передразнил Степка. - Коль так, взял бы эту Маруську, остановил на дороге и сказал: "Так, мол, и так, есть у меня до отряда такая-то "личная надобность", передай, пожалуйста…" А то нет - крадись, - говорит, - да чтобы не заметила. Знает, что "надобносгь"-то такая, за которую голову отрывают. А голову-то жалко. И надумал вместо своей сыновью подставить: у Степки, мол, башка дурья, и кулаком и поленом битая; потеряет, мол, не жалко, - от одного лишнего дурня свет избавится. Врешь, тятенька, насчет голов-то мы еще померяемся. Вот возьму сейчас и уйду. Скажу: "Шел лесом, головой за сук задел и почуял - крепко она у меня с шеей спаяна. До слез, мол, тятя, жалко стало по чужой "надобности" главного украшения себя лишать. Есть у тебя "надобность", сам и справь ее, а я человек тихий, без "надобностей". Одна "надобность" - голову свою в естестве уберечь". Так и скажу. Нет, навряд ли скажу: искалечит.
Он вздохнул и прижался к земле поплотнее, но тут же вскочил. На нижней ветке сосны покачивалась белка - это она напугала его, с шумом скользнув по стволу.
- Стервятина! - прошептал Степка трясущимися губами и замер, услышав шаги.
Они доносились со стороны поляны, но не приближались и не удалялись. Вероятно, это учительница ходила по поляне вперед и назад. Шаги были размеренны и ритмичны, как удары часового маятника. Долго и гулко отдавались они в настороженной тишине леса, а потом смолкли, и стало слышно неприятное царапанье - белка сдирала кору, осыпая на землю рыжую пыль. С поляны не доносилось больше ни звука, и у Степки появилось опасение, что, может быть, учительница ушла другой стороной или, еще хуже, притаилась за каким-нибудь деревом и наблюдает. Он ползком пробрался к полянке. Учительница сидела на пеньке, и Степка, успокоившись, вернулся на прежнее место. Холод сырой земли начинал прохватывать до костей.
- Долгонько они, чорт побери! - прошептал он с досадой.
"А быть может, уже здесь, за спиной у меня, и… целятся в затылок?"
Волосы зашевелились, и он ждал, что сейчас раздастся окрик, резкий, как удар топором: "Руки вверх!"
- Свят, свят, свят… Господи, воззвах к тебе… Помилуй мя, боже, по велицей милости твоея… твоея… твоея… Да воскреснет бог и расточатся… расточатся… врази… расточатся… - пытался он вспомнить молитвы, которые, по уверениям матери, предохраняли от всех опасностей, и, убедившись, что у него ничего не получается, растерянно выругался: - Чорт побери, забыл!
Жилы его медленно наливались льдом, сердце замерло. Но окрика не было. Стиснув зубы, Степка преодолел страх и оглянулся. Позади него, как и спереди и по бокам, стояли сосны, с глухим шумом покачивая мохнатыми ветвями. Ничто не намекало на близкое присутствие людей, а страх продолжал трясти все тело мелкой дрожью.
"Цыган чортов! Сам-то, небось, дрыхнет теперь, и горя мало", - подумал Степка об отце. Стараясь не произвести ни малейшего шума, он вполз в ложбину, над которой лежала сосна, и укрылся сверху ветвями. Зубы постукивали.
Он пробовал уверить себя, что это от холода, а в мыслях стояло: "Влопался!"
Он чувствовал, что и уйти теперь не сможет, - так и будет дрожать до рассвета, потому что лежать неподвижно все-таки безопасней.
Время текло с мучительной медлительностью. Степка то и дело взглядывал на небо, ожидая, что вот-вот начнет светать, но сквозь ветки каждый раз видел три бледные звездочки, которые светили, застыв на одном месте. Веки у него стали слипаться.
Уже в полусне расслышал голоса и приподнял голову. Голоса доносились с поляны.
Минуты, проведенные в дремоте, притупили остроту страха. От сознания же, что положение теперь опять изменилось, - не они позади него! - кровь в жилах потеплела.
- Выведаю, тятя, - прошептал он, выбираясь из ложбинки.
На поляне, спиной к каменной бабе, стояла девушка в серой тужурке и сапогах. Поглаживая дуло автомата, она в упор смотрела на Марусю.
- "А там будь, что будет!" - так комсомолка не может сказать, Маруся, не может! Вспомни Николая Островского, вспомни то место из его книги, которое мы читали, когда бумаги жгли. Умереть? Это сейчас легче всего: смерть за каждым из нас по пятам ходит.
Голос ее звучал жестко, со злостью. Она прошлась по поляне, и так близко, что Степка разглядел ее лицо: Волгина.
Она резко повернулась, подошла к камню, оперлась на него ладонью.
- Трусость, Маруся! А в такие дни, как сейчас, когда враг под Москвой, выйти из борьбы - это… предательство!
- Катя, я…
Степка перевел взгляд на Марусю, которая стояла по другую сторону камня, вся облитая холодным светом луны.
- Я!.. - вскрикнула она еще раз и смолкла. Смотря в темноту леса, заломила руки. - Сил не хватает, Катенька.
Шевельнувшись, Степка надломил сучок и в испуге задержал дыхание.
Катя оглянулась.
- Белка, наверное, прыгнула, - тихо сказала она.
- Видеть все это и… - продолжала Маруся. - А тут я думала: убью немца, и пусть потом меня убьют - наплевать: так на так получится, не зазря погибну.
Степка бесшумно повернулся. Отползая, снова услышал голос Кати. Сквозь раздражение в нем слышались не то укор, не то грусть.
- Дешево ты себя ценишь, Манечка. Когда выносили решение оставить тебя в подполье, мы тебе дороже цену давали.
Степка улыбнулся: теперь он был уверен, что партизаны не ускользнут от него - где Волгина, там и весь отряд. В глазах его всплыло лицо отца, но не злое, а довольное.
"Попрошу у него ту цветастую материю для бабы. На масленой отказал, теперь, поди, не откажет. Все равно зазря в укладке лежит", - решил он и тут же подумал, что одной материи, пожалуй, будет мало за такое дело.
Весь путь от поляны до сосны он перебирал в уме отцовские вещи, которые ему хотелось бы заполучить. Задача была не из легких: отец жаден, и если запросить у него слишком много, ничего не получишь, да еще на тяжелый отцовский кулак нарвешься.
С поляны донеслись звуки приглушенных рыданий. Осмелевший Степка полез на сосну. Ноги его ловко обхватывали корявый ствол. Добрался до толстого сука и увидел: учительница, уткнувшись лицом в камень, рыдала, а Катя что-то говорила, обняв ее. Отойдя от камня, девушки исчезли с его глаз.
Он поднялся выше и снова увидел их. Маруся сидела на пеньке, а Катя - рядом, на земле. Когда прерывались рыдания учительницы, слышался голос Волгиной, но уже не суровый, а ласковый, тихий. Вот заговорила учительница - горячо и торопливо, точно оправдываясь в чем-то. Голос ее долетал так же сильно, как и рыдания, а слова разобрать было трудно. Но Степка и не пытался этого делать: мозг его обожгла мысль, от которой, как в бане, бросило всего в жаркий пот: "Почему он должен стараться ради отца, когда можно и без отца обойтись? Дорогу к немцам он и без отца знает".
Он вытер шапкой лицо. В самом деле, что же получается? В случае неудачи он рискует расстаться с жизнью, отец ничем не рискует, а в случае удачи отец получит от немцев кучу добра, а он за ради Христа из отцовских рук - отрез материи. Да и то это еще "бабушка надвое сказала"!