Но мысль о немцах содержала в себе и другую существенную для него сторону: отец боится немцев, и если он, Степка, сам выдаст им партизан, то и дружба у них будет с ним, а не с отцом. Конец тогда помыканиям. Тогда можно будет смело сказать: "Кончился, тятя, Степка! Перед вами, дражайший мой родитель, сын ваш Степан, а ежели хотите, то и Степан Тимофеевич!" У отца, конечно, пальцы сразу - в кулаки, а он легонечко усмехнется, руки за спину заложит и скажет: "Сдержите пыл, Тимофей Силыч, хотя вы и староста немецкий и десятник ихний. Знаю, рука у вас тяжелая, да только, сдается мне, у господина Макса Фоныча не легче, а мы с ним, к слову сказать, намедни подружились. Кое-какие делишки вместе завелись". И отец хоть и зло глянет, а кулак разожмет, сядет за стол и, подергивая бороду, спросит: "Чего же ты хочешь, Степан?" А он: "Известно чего: раздела на равных правах! Хватит в мальчишках ходить: на страстной с супругой своего сына ожидаем. Да потом, тятя, и такая мыслишка у меня есть: и вообще, скажем, к чему тебе хозяйство? Свое ты уже пожил - и хорошее и плохое видывал. Теперь, я прикидываю, в самую пору тебе сесть на печь да на жизнь сына своего единственного радоваться, да на внучат, которых тебе Степан Тимофеевич с супругой преподнесут. А тебя, не бойся, куском не обнесем, до смерти на готовеньком кормиться будешь". После таких слов отец, наверное, опять в крик ударится, может снова кулак сожмет, а он ему: "Ты, тятя, потише, из естества не выходи… Я имел мыслишку, что мы с тобой как родитель с единственным сыном вроде наполюбки сговоримся, а ты в скандал. Я человек тихий, не люблю скандалов. Лучше уж тогда посредника пригласить. Думаю, немец этот, Макс Фоныч, ради дружбы не откажется приехать. Вот я и спрашиваю: как же, тятя, наполюбки или… с фоном?"
Думал так Степка, и улыбка все шире и шире растягивала его губы. Он сам удивился, как складно укладывались в мыслях слова, точно на простые карты козыри. А отец все время говорит, что он его, Степку, видно, в пьяный час зачал: выросла дубина, двух слов путём не может связать.
- Подожди, тятя, не то еще послушаешь, - прошептал он и быстро взглянул на девушек, о которых чуть не забыл, увлеченный соблазнительными мечтами.
Притихшая учительница слушала Катю, а голос той долетал до него взволнованным, но все таким же ласковым.
Степка заметил, что ему приятно вслушиваться в ее голос. Недавний страх по сравнению с открывающимися перед ним перспективами казался теперь пустяком. Да и возможная встреча с партизанами не очень пугала: нарвется - скажет, партизан ищет, чтобы в отряд вступить, потому что с немцами невмоготу стало жить, - вот и все. А дальше видно, что будет. Для себя да не постараться!
О судьбе, которая ожидала в лапах гестаповцев тех, кого он собирался предать, даже и мысли не мелькнуло: с детства перенял от отца правило, что думать надо о себе, а не о других. Это в последние годы у отца появились новые слова - все о колхозах, о народе да о новой жизни, а тогда говорил: "Всех жалеть - не пережалеешь. Сердце одно человеку богом дадено, для себя". И он, Степка, привык интересоваться людьми только с одной стороны: нельзя ли чего получить от них для себя?
- Ты теперь поняла это, Манечка? - отчетливо расслышал он голос Кати.
Что ответила учительница - не уловил, но увидел, как Волгина крепко обняла ее и поцеловала в губы.
"Воины тоже", - презрительно усмехнулся Степка.
Никакой личной вражды к этим девушкам и остальным партизанам у него не было. Да ему собственно не партизаны нужны были, а только путь к ним.
Хотелось закурить, но боялся, что огонь могут заметить, и поэтому внутри подымалось раздражение.
"И к чему медлят?" - подосадовал он.
Наконец Катя поднялась с земли и что-то сказала. Маруся тоже встала. Степка быстро соскользнул по стволу вниз.
Катя и Маруся шли от поляны прямо на него. Пригнувшись, Степка вполз в ложбину под дерево.
Девушки шли молча. Неподалеку от степкиного укрытия Катя замедлила шаг.
- Давай попрощаемся, Марусенька.
- Ты разве не в отряд?
- Нет, мне надо еще в одно место. - Катя осветила фонариком часы. - Наверное, успею.
Степка досадливо поморщился.
"Хоть в десять мест, только я-то от тебя не отстану, нет!" - подумал он с вдруг нахлынувшим озлоблением.
- Спасибо тебе, Катюша… за все, - растроганно прошептала Маруся. - Ты… забудь про это… Ладно? Так… нашло… Ведь до этого и потом… после… все время… я, Катюша…
Она не могла говорить.
- Забуду, - пообещала Катя. - Ты, Маруся, об одном помни: тебе нужно сдерживать свою ненависть. Это, правда, трудно, куда труднее, чем убить немца. Но это нужно, особенно теперь, когда борьба за мост.
- Понимаю…
- Листовки тебе передаст Женя. Может быть, завтра поздно вечером. А сейчас иди прямо в Покатную.
Маруся скрылась за деревьями и оттуда крикнула:
- Больше не повторится этого! Не сердись на меня, родная!
- Не сержусь.
Катя сунула фонарик в карман и, поправив автомат, быстро прошла мимо валявшейся на земле сосны.
Переждав минуты две, Степка выполз из своего укрытия.
Глава одиннадцатая
Издали донесся гул взрыва, вот опять…
- Стоп!
Шофер, безусый мальчишка лет семнадцати, нажал тормоз. Дверца распахнулась, и, не дожидаясь, когда машина остановится совсем, на дорогу выпрыгнул полковник Корф - мясистый, круглый. Волосы у него были густые и белые, точно взбитая мыльная пена, нос приплюснутый. Красноватые, навыкате, глаза зло поблескивали под седыми бровями. Растягивая ворот кителя, ставший чересчур тугим, он осматривался и слушал.
Машина стояла среди черного голого поля. Позади остались Большие Дрогали, впереди темнел лес, за ним в низине было Жукове Взрывы доносились со стороны Жукова. Ухо безошибочно различало: тяжелое и долгое аханье - так рвутся снаряды; трескучее - будто залп из сотни винтовок - так рвутся ящики с патронами, когда их со всех сторон охватит огнем. Сомнений быть не могло: машины с боеприпасами и горючим, которые должны были прибыть утром в Певск, подверглись налету партизан. Шофер тоже выпрыгнул из машины.
- На Жуковском шоссе, господин оберст, - проговорил он сорвавшимся по-петушиному голосом. - Смотрите!
Небо над лесом с каждым мгновением становилось светлее: казалось, поверх зубчатой стены сосен вырастал другой лес из жгутов черного дыма, сквозь них клочьями прорывалось рыжее пламя.
Лицо полковника стало багрово-синим, как от удушья. Он взвешивал в уме обстановку. Жуково почти рядом - примерно километрах в двух от места налета. Из этого села в Покатную отправлены сотня конников и два танка; но там остались еще сотня конников и три орудия. По другую сторону Жуковского большака, километрах в пятнадцати, - Головлево. Там - гарнизон в сорок человек, мотоциклы…
Он повернул голову. Западнее Жуковского большака, над Покатной, расплывалось грязновато-розовое пятно зарева. Вероятно, там уже нет надобности в войсках.
Жуково - Головлево - Покатная - получался треугольник, и если двинуть все силы одновременно, замкнется кольцо, из которого партизанам не вырваться.
Забравшись в машину, Корф тяжело плюхнулся на сиденье и зажевал губами.
- В Жуково? - спросил шофер.
Жуково находилось ближе к месту, откуда доносились взрывы, слившиеся теперь в сплошной гул. Но Корфу сейчас важнее всего было осуществить свой план окружения партизан; для этого нужно скорее попасть к телефону, а ближайший телефон - в Больших Дрогалях, которые они только что проехали.
- Обратно! - закричал он и взглянул на часы: было пятнадцать минут третьего.
Шофер резко завернул машину.
* * *
- Что же теперь?.. - В глазах Корфа, вскинувшихся на Ридлера, только что примчавшегося на машине, густо забрызганной грязью, мелькала тупая растерянность.
- То, что я говорил: с партизанами надо вести войну наступательную, - холодно сказал Ридлер. - Тех, кто сидит у моря и ждет погоды, бьют на лету, как глупых галок. Я имею в виду не вас, господин полковник, а вообще.
В лесу стоял гул от тяжелого уханья орудий, татаканья пулеметов и трескотни автоматов; огненно взвивались ракеты. Над большаком волнами плавал дым. Сосны, потрескивая, рассыпали вихри искр; языки пламени, перекидываясь с ветки на ветку, пляшущими отсветами ложились на каски немцев. Солдат было немного. Одни кучкой стояли возле накренившегося танка с перебитыми гусеницами, другие вытаскивали из-под обломков машин обуглившиеся трупы. Рядом со вторым танком, нацелившим орудие на лес, поблескивала лаком машина полковника Корфа.
По тому, как держали себя солдаты, Ридлер понял, что в лесу не бой, как предполагал он, подъезжая к большаку, а "прочесывание": очевидно, от партизан и след простыл.
- Как глупых галок! - повторил он, смотря поверх головы полковника, который, поставив ногу на ступеньку машины, мешал ему сойти на землю.
Глаза Корфа гневно сверкнули.
- Я солдат, - закричал он, с силой схватившись за дверцу. - Кадровик. - Он ткнул пальцем в один из четырех крестов, висевших у него на груди. - Это сам кайзер… своей августейшей рукой повесил. Я привык воевать по-настоящему. Мне говорят: враг здесь - надо разбить. Я иду и разбиваю. А это чорт знает что! Не знаешь, где силы сосредоточить. Ждешь здесь, а они в другом месте. Кинешься туда, а там уже ни одного дьявола! Простите, но это… это не война! Это издевательство над всеми правилами войны!
Пущенная из глубины леса ракета низко пролетела над большаком и серебристым рассыпающимся хвостом осветила лицо полковника. Жилы на его висках вздулись и пульсировали; кроличьи с кровяными прожилками глаза выпучились так сильно, точно хотели выскочить вон; с дрожащих губ слетали брызги.
- Найдите мне их, укажите: вот здесь, - и я раздавлю их! Сотни солдат достаточно будет. Разыскать их - это ваше полицейское дело, а мое дело - раздавить. Да!
Он замолчал, тяжело дыша.
Ридлер спрыгнул наземь. В нем еще не остыла злость после выезда из Покатной.
С этими русскими справиться будет гораздо труднее, чем думалось. Он был уверен, что придуманная им расправа нагонит на остальных такой страх, что парализует у них и мысли и волю. Сначала все как будто так и вышло: к концу казни покатнинцы притихли, словно омертвели. При полнейшем безмолвии был выслушан и приказ о телегах. По команде "Разойтись!" толпа не шелохнулась. Пришлось разогнать ее… А когда он выезжал из села, кто-то кинул булыжник, и стекло машины разлетелось вдребезги.
Бессмысленная стрельба по деревьям раздражала.
"Очень большая польза после драки кулаками махать", - усмехнулся он, подходя к солдатам, стоявшим возле разбитого танка.
Они расступились, и он увидел двух обгоревших солдат. Один лежал пластом на земле и протяжно выл, второй сидел. Голова его, низко опущенная на грудь, была перевязана полуистлевшей рубахой, волосы и брови опалены, кожа с лица и шеи местами слезла. Ридлер догадался, что оба они из охраны, сопровождавшей транспорт.
- Сколько их было? - спросил он нетерпеливо. Ефрейтор с железным крестом на груди вытянулся и козырнул.
- В живых только эти двое да экипаж из хвостового танка. - Он кивнул на танк, возле которого стояла машина полковника. - Всего двадцать пять пятитонок было, на каждой по два-три солдата. Если подсчитать…
- Я спрашиваю, сколько было партизан? - оборвал его Ридлер.
Ефрейтор смущенно замолчал. Один из обгоревших солдат приподнял голову, взгляд его дико пробежал по вершинам сосен, потрескивавшим от пламени.
- Я немец… Я бог! - прохрипел он и захохотал. Сорвав с головы повязку, он вытянул перед собой руки: из потрескавшихся пальцев сочилась кровь. - Смотрите: я немец… - Лицо его передергивалось, на губах выступала пена.
Ридлер выстрелил ему в голову.
- Не догадались раньше… Зачем мучиться? - вкладывая револьвер в кобуру, холодно сказал он полковнику.
На дорогу вылетела группа всадников: впереди - косоплечий вахмистр, присутствовавший при казни в Покатной. Ридлер узнал его и поморщился: значит, отрезать партизанам путь к отступлению не удалось. Круто осадив коня, вахмистр спрыгнул.
- Схватили партизанку!
Лицо Ридлера оживилось.
- Где она?
Вахмистр указал на лес.
Между деревьями, приближаясь, мелькали кони и фигуры пеших солдат.
Ридлер перешагнул через труп солдата и вошел в лес. Следом за ним заторопился полковник.
С надломившейся обгорелой сосны на голову им посыпались искры.
Глаза Ридлера заслезились от дыма, и он остановился. Слева шагах в десяти от него тесной кучкой белели кони. Они тихо ржали, а спешившиеся кавалеристы обступили рыжеусого унтера в форме танкиста, сидевшего на вырванной снарядом сосне.
Ридлер прислушался.
- О головном танке, как подорвался, не скажу, господа. За грузовиками не видно было, - рассказывал танкист. - Полагаю, на мине. Я открыл люк - машины стоят, а с деревьев тучей - гранаты. Баки с горючим вспыхнули. Светлее, чем днем, стало. - Он помолчал, смотря в сторону дороги. - До сих пор, господа, в глазах: сосны качаются… спрыгивают с них… больше все женщины… молоденькие… как ведьмы! Наши - в лес, а по ним - из винтовок, из автоматов, из пулеметов… Думали по другую сторону дороги в лесу укрыться, а там тоже сосны качаются, и с них… А снаряды рвутся… ящики с патронами рвутся… Два года, господа, я на войне, но страшнее этой ночи…
Страх, звучавший в его голосе, передавался и слушателям. Их освещенные лица были мрачны. Некоторые пугливо оглядывались на горящие сосны.
Ридлер до крови прикусил губу. Только этого еще не хватало, чтобы гарнизонные войска стали дрожать при одном слове "партизан".
- Танкист? - спросил он, быстро подходя к рассказчику.
Тот мгновенно поднялся.
- Так точно, госпо…
- Из уцелевшего танка?
- Так точно.
- Ну и убирайтесь к дьяволу на свое место! Козырнув, танкист попятился.
Ридлер хотел сказать Корфу, чтобы тот разъяснил солдатам, что здесь не место забавляться сказочками о ведьмах, но полковника уже не было возле коней.
- Партизанен? - по-женски тонко долетел его голос из темноты.
Присмотревшись, Ридлер смутно увидел тесную массу людей, мерцание касок, головы коней. Быстро подойдя к этой толпе, он повелительно крикнул, - и солдаты расступились, чтобы пропустить его внутрь. Пленница лежала на земле, а Корф топтал ее ногами и визжал:
- Партизанен! Будешь дорога показать? Партизанен! Рядом с ним стоял Август Зюсмильх.
Сквозь стоны пленница кричала:
- Нет, не партизанка!
Ридлер тихо отстранил полковника.
- Полицейское дело не ваше, господин полковник, - сказал он насмешливо. - Эй, ты… Встать!..
Пленница ухватилась дрожащими пальцами за низенький пенек и с трудом поднялась.
- Свет!
Солдаты защелкали карманными фонарями. Больше десятка бледных лучей скрестились на окровавленном лице Даши Лобовой. Глаза ее встретились с глазами фон Ридлера, и она съежилась.
- Я не партизанка.
…Ридлер допрашивал, наверное, свыше получаса, с терпеливой настойчивостью по нескольку раз задавая одни и те же вопросы; потом он закурил. Полковник выжидательно вскинул на него глаза:
- Не партизанка? - Посмотрим, - уклончиво ответил Ридлер. Пулеметы стихли совсем, и лишь по другую сторону большака продолжали тяжело ухать два или три орудия.
Солдаты пугливо озирались: лес вокруг был непонятный, враждебный, пугающий. Кое-где дымную муть прорезали лохматые красные столбы - горели деревья. Быть может, партизаны и не ушли? Может быть, они притаились где-нибудь близко в этом дыму и каждую минуту могут застрочить их пулеметы и винтовки?
Даша стояла с низко опущенной головой.
- Жарко? - притворно сочувствующим голосом обратился к ней Ридлер. - Прошу извинить, я не сообразил.
- Раздеть! - приказал он по-немецки солдатам. Солдаты сорвали с Даши вязаную кофточку, платье.
Курносый унтер так рванул рубашку, что она затрещала; оголились плечо и грудь. Ридлер сделал знак прекратить раздевание. Даша натянула рубашку на плечо. На нее со всех сторон направили лучи фонариков.
Солдаты загалдели. Задние напирали, пытаясь пробиться вперед.
Прищурясь, Ридлер с ног до головы разглядывал стоявшую перед ним девушку. Отбросив окурок, он взял ее за подбородок.
- А ты недурна, очень недурна. Они непрочь будут поиграть с тобой в одну игрушку.
Даша обмерла. Этого она страшилась больше смерти, больше пыток. Тело стало горячим, точно его огнем охватило, а в груди все обледенело. Вокруг был мир - большой, черный, пустой; и в нем одна она и эти звери с разгоревшимися глазами.
Ридлер тряхнул ее за плечо и резко крикнул:
- Зачем лесом шла?
- Страшно дорогами.
- Откуда?
- С той стороны.
- Зачем?
- Говорила ведь… Своего дома нет теперь - сожгли. Вот и хожу из деревни в деревню: где люди добрые пустят, там и поживу.
- Ночью зачем?
- Да я все время так - и днем и ночью иду.
- Где партизаны?
- Какие партизаны? Я из простых. Дома своего нет, вот и хожу из деревни в деревню.
Ридлер положил ей на голеву ладонь, ласково погладил.