Новый взрыв хохота покрыл ее слова.
Женя угрюмо оглядела девчат и подошла к Танечке.
- Пиши акт.
- Какой акт?
- За яким ехала, - сурово проговорила Женя. - Щоб показатели мне снизить.
Танечка посмотрела на Катю. Та полулегла на траву и, глядя в сторону, грызла стебелек ромашки.
- Конечно, напишем. Ты нам подкормку записала, - зашумели головлевские. Одна из них сунула руку в вырез платья.
- У нас и бумажка для такого случая есть.
Девушки из жениного звена сидели притихшие, потупив глаза.
- А я бы на вашем месте не стала записывать, - сказала Катя.
Растерявшись от неожиданного заступничества Чайки, смолкли и головлевские.
- А Женя даст нам товарищеское обещание, что больше такое дело у нее не повторится, - продолжала Катя. - Не повторится ведь, Женя?
- Ни.
- Они-то нас подсидели, а мы - прощать! - с обидой вскрикнула головлевская девушка, приготовившая листок бумаги.
- Опять это слово! - укорила ее Катя. - Поймите, у вас же совсем другое было. Неизвестно, сделала бы вы сами подкормку без жениной указки. А Женя… Женя допустила сорняк - правда, но она сумела быстра исправить свой промах - вырвала траву до того, как ей на это указали. И если бы она сама не призналась, вы ничем не смогли бы доказать, что у нее на поле была трава! Козла в свидетели не позовешь.
Танечка оглядела своих подруг.
- Ну как, девчата?
- Придется простить, что с ней поделаешь, - отозвалось несколько голосов.
- Счастье твое, Женька, что ты быстро выдергала… - Танечка нерешительно улыбнулась. - Прощаем…
Глубокий вздох вырвался у многих жуковских девчат. Они радостно зашумели, а некоторые принялись обнимать гостей.
- Не хочу прощенья, - громко сказала Женя. Какое-то время, казалось очень долгое, слышна было, как стрекотал в траве потревоженный кузнечик.
- Женька! Что ты, дурочка! - испуганно вскрикнула одна из жуковских девушек, а другая негодующе и тревожно шепнула:
- Показатели-то снизят…
Женя отстранила подруг так резко, что монисты ее зазвенели, и повернулась к Танечке:
- Пиши акт.
Танечка отрицательно покачала головой. Женя вздохнула, исподлобья посмотрела на Катю.
- Коли может так быть, щоб показатели не трогать - будьте ласковы. Тильки дивчата не должны срама терпеть. Я звеньевая, на мне и ответ. Мне одной будет наказание. Не треба прощения. Сама не хочу.
- Ты как в мысли мои глядела, - засмеялась Катя. - Показатели-то, пожалуй, не тронем, а за халатность… Как думаете, девчата, за такое дело стоит по комсомольской линии выговор дать?
Все - и головлевские и жуковские - с молчаливым сочувствием поглядывали на Женю.
- Стоит, - глухо ответила она.
Кате хотелось крепко расцеловать ее, но она сдержалась. Стараясь придать голосу строгость, сказала:
- Если до конца уборки не случится у тебя таких промахов, совсем выговора не будет, а случится, то уж не обижайся, Женя.
Она оглянулась на Танечку.
- Все с этим вопросом?
- Все, - поколебавшись, ответила та.
- Тогда поцелуйтесь, морды противные. Два месяца дуются.
Девушки со смехом потащили Женю и Танечку друг к дружке. Рассмеявшись, они обнялись.
Со стороны льняного поля налетел ветер и, прохладной волной пробежав по лужку, зашуршал в пшенице.
- Вот и у нас близенько к Днепру такой же ветер! - воскликнула Женя. Она взволнованно повела взглядом. - Коли б все, що полюбила тут, с чем душой породнилась, взять бы все - и Катю и вас всех - да в мое село ридное. Вот так бы взять… - Она широко раскинула руки: сцепив их, прижала к груди. - Тогда б сердцу ничего больше не треба було. - Она засмеялась сквозь слезы. - Ну, а як це неможно, тогда начнем писни спивать. Подходит, Катюша?
- Подходит, - растроганно отозвалась Катя. - Запевайте.
Глава восьмая
Зимин приехал в МТС через полторы недели. Ходил по двору, долго и придирчиво осматривая тракторы, потом часа два разговаривал с директором. Из конторы вышел один и направился в глубь двора.
Федя разбирал мотор. Секретарь сел рядом с ним на опрокинутый ящик; разговор завязался легко, по душам. К концу беседы оба остались довольны друг другом.
Федя пошел проводить секретаря до ворот.
Прямо за дорогой начиналось поле, отлого спускавшееся к густому лесу. За зеленой стеной пшеницы голубел лен, и там по меже продвигались телеги с бочками. Парни, управлявшие лошадьми, были без рубах. Натягивая вожжи, они молодецки что-то выкрикивали, и к ним со всех сторон бежали девушки с ведрами, лейками.
- Катина армия, - сказал Зимин, удовлетворенно оглядывая поле.
- А где она сейчас, "гроза комсомольская", которой вы меня пугали? - словно между прочим, спросил Федя. Все эти дни он безрезультатно звонил в райком. Ответы были одинаковы: "Нет и не была". И лишь один раз сказали: "Была и опять уехала".
- Что это ты, молодой человек, о "грозе" скучаешь? - рассмеялся Зимин.
Федя вспыхнул и не нашелся, что ответить.
- Не смущайся, друг, я сам "люблю грозу в начале мая", - сказал Зимин, протягивая ему на прощанье руку.
Поужинав поздно вечером, Федя разделся и лег с книгой в постель, но сосредоточиться мешала гармонь, игравшая во дворе.
Под окном послышались шаги, и грубоватый женский голос спросил:
- Механик тут, что ли, квартирует?
- Здесь, войдите.
В комнату вошла женщина лет сорока пяти. Лицо у нее было простое, бесхитростное.
- Это ты механик-то? - спросила она недоверчиво и, получив утвердительный ответ, покачала головой. - Уж больно бедны твои хоромы-то - стол, стул да кровать. Придут два человека сразу - и сесть негде. Как сам голый, так и квартира.
Она достала из-за пазухи конверт.
- Катя вот прислала.
Федя вынул из конверта листок бумаги и прочел:
"Федя! Надеюсь, у тебя уже есть программа курсов. Пришли, пожалуйста. Если сможешь, приезжай завтра в Певск. У меня в планах - Зимина "проветрить". Рано утром у меня бюро, а потом - на Волгу. Подходит? По-моему, подходит. Катя".
Наискось была сделана приписка:
"Только сейчас видела Зимина. Он называет тебя Федей, а это значит, что ты ему понравился. И еще это значит, что ты у нас одними тракторами не отделаешься. Такой уж Зимин человек. На тех, которые ему больше нравятся, он больше и работы взваливает".
- А где она сейчас?
- У нас, в Покатной.
- Вы что же - колхозница?
- И колхозница и нет. Семья у меня в колхозе, а сама в Певске. В обоих райкомах работаю.
- В обоих райкомах?
- Да, уборщицей.
- А-а… Так вы и есть тетя Нюша?
- Откуда знаешь? - удивилась женщина.
- Три дня назад я с вами по телефону разговаривал.
- Ага-а… - протянула тетя Нюша. - За день-то другой раз со многими говорить приходится. Разве упомнишь! Ну, личность было бы видать, тогда бы еще туда-сюда, а то голос один. По нему только и можно что различить мужика от бабы. От тебя Кате-то что передать? Планы, что ли, какие тракторные прихватить?
- Планов пока нет, тетя Нюша, есть наброски, но в них, кроме меня, никто не разберется.
- А переписать… долго?
- Не очень.
- Ну, ежели не очень, так обожду.
Федя пододвинул ей стул, а сам сел на кровать и придвинул к себе чернильницу.
- Не торопись, разбористей пиши, - сказала она, облокотившись на стол. - Что-то я гляжу: чем ученее человек, тем хуже пишет. Другой раз подберешь с пола бумажку, смотришь на нее - и никакого понятия. Заучиваются, что ли?
- Бывает, и заучиваются, - засмеялся Федя.
- А вы говорите, говорите, - сказал он, заметив, что тетя Нюша строго поджала губы и стала разглядывать пустые стены. - Переписывать - это разговору не мешает.
- Да чего же говорить-то?
- Ну, мало ли чего… Расскажите, как живете. О Кате расскажите, как работает она.
Тетя Нюша улыбнулась.
- Живем - нечего бога гневить - не хуже других. Нужды ни в чем не испытываем. И я-то в райкомах теперь не из-за нужды - привыкла. Выходной день другой раз придет - длинным покажется. Хлопот, известное дело, и по дому много, а все как-то не то. Веселей в райкомах время-то идет… В одном месте ежели все время - примелькается, а тут в райкомах пока - к концу домой захочется, а дома когда - в райкомы тянет, и туда и сюда с охотой бежишь. А Катя - что же? Как всегда. Она ведь тоже, как я, в обоих райкомах, только у меня простое дело - уборка, а у нее совсем другое - голову тут надо большую иметь да ответственность. Вот и кружится.
Тетя Нюша не спеша поправила сбившийся набок платок.
- Сообразись-ка тут… Парни и девки-то ведь теперь какие? Бедовые! А ей все мало, все торопится. "Когда, - говорит, - молодые все станут комсомольцами, начнем стариков на комсомольцев переделывать". Я и то уже раз не стерпела: "Да куда, мол, тебе такая прорва их, комсомольцев-то? Есть полторы тыщи, и за глаза довольно". - "Что же тебе, тетя Нюша, - спрашивает она, - не нравится, что у нас комсомольцев много?" - "Да мне, - говорю, - что: сто ли человек но полу пройдут - натопчут, тыща ли - все равно мыть. Тебе, - говорю, - мытарно". Смеется. "Ты, - говорит, - тетя Нюша, ничего не понимаешь". Я и в самом деле человек малограмотный, в темноте выросла. Может, и не понимаю. Только ведь вижу - вздохнуть ей не дают. Полные сутки в движении. Другой раз, не утаю, беру грех на душу. Звонят по телефону; я это спрошу - по какому делу? А сама в уме прикину - стоящее дело или так себе. Если пустое-отвечаю, что нет ее, и нарочно погрубее говорю, чтобы больше не звонили. Все хоть от лишнего человека отдохнет. Так вот мы и работаем: она все больше по району, а я уже в кабинете сижу… обыкновенное дело - и рассказывать нечего. Что смеешься-то?
- Веселая вы, тетя Нюша.
- Это кому как взглянется: одним кажусь веселой, другие почитают за сердитую, а я какая есть - обыкновенная.
Звуки гармони, игравшей в глубине двора, стали приближаться. Мимо окна, в обнимку с девушками, прошли трактористы и слесари. Одна из девушек задушевно выводила:
Я стою за речкою,
В воде месяц лоснится.
Федя подумал: будь среди этих девушек Катя, он сейчас выпрыгнул бы в окно, пошел вместе с ними и от всей души подтянул бы:
Гляжу на тропиночку,
К тебе сердце вроется.
Тетя Нюша встала.
- Поди, кто из наших! Выйду погляжу. Вернулась она не скоро.
- Наши. Сразу признала - горластые. До ворот проводила. Не отпускали все. Ты, что же, кончил? - спросила она, увидев, что Федя задумчиво смотрит в окно.
- Кончил.
- Тогда я пойду. Дай бог, к середке ночи до дому добраться.
В дверях она обернулась.
- Будешь звонить к нам, назовись - не обману. Только имя не говори, много у нас имен-то всяких, путаются в голове. А ты скажи: я, мол, тетя Нюша, механик голый, с тракторной станции. Тогда не спутаю.
Федя рассмеялся.
Оставшись один, он опять взял книгу, но читать не мог: мысли были полны Катей. Он видел лишь ее одну - смеющуюся, голубоглазую. И ему казалось, что он даже голос ее слышит.
- Бывают же такие девушки! - прошептал он. Часы пробили двенадцать.
Федя закрыл глаза, но спать совсем не хотелось. Закурив, он подошел к окну. Пахло сосной, лес был рядом. Оттуда неслись звуки гармони и голоса парней и девушек:
Ты ли меня, я ли тебя
Из кувшина,
Ты ли меня, я ли тебя
Из ведра.
"Пойду-ка попою с ними", - решил Федя.
Он выпрыгнул в окно и быстро пошел к воротам.
Ты ли меня, я ли тебя
Иссушила,
Ты ли меня, я ли тебя
Извела…
- с каждым его шагом приближалась песня.
Смолистый воздух кружил голову. Дойдя до опушки леса, Федя раздумал итти к парням и девушкам. В груди переливалась легкая, никогда прежде не испытанная теплота. Хотелось удержать ее в себе как можно дольше.
Лес шумел спокойно, ласково. Мох под ногами вдавливался беззвучно, точно вата.
И Федя вдруг понял, что переполняло его грудь, искало выхода. Лицо стало горячим-горячим, в висках застучало. Он стоял посреди леса, большой, сильный, растерянный, и счастливо шептал:
- Катюша… радость ты моя…
Глава девятая
У иных людей одна пора жизни переходит в другую легко и плавно, как бутон в цветок, свободно распускающий все свои лепесточки, и жизнь ни на минуту не перестает ощущаться единым целым: в прошлом - ее корни, в настоящем - цветение.
Но бывает и так, что день перелома - глубокий ров: все, что осталось в прошлом, мертвеет, отодвигается в глубокую даль и смотрит на тебя оттуда, точно из другого века, и тебе кажется, что жил по ту сторону переломного дня не ты, а кто-то другой, только внешне похожий на тебя.
Так было и с Марусей. Больше недели ходила она по полям. Сначала катино поручение вызывало у нее усмешку, и она выполняла его хотя и добросовестно, но с безразличием, точно автомат; потом на душе появилась не ясная ей самой встревоженность, а в прошлое воскресенье - это было после встречи с Женей Омельченко - она пришла домой и до рассвета не сомкнула глаз. Все рассказанное девчатами переплеталось в ее мыслях с тем, про что говорила ей Катя в тот праздничный день. И в эту ночь у Маруси появилось и стало крепнуть такое ощущение, будто она проспала много лет, а сейчас проснулась и увидела, что настоящая жизнь шла мимо нее. И была эта жизнь такой необозримо широкой, было в ней столько светлого и волнующего, что ее, марусино, существование, в котором самым большим событием была неудавшаяся любовь, показалось ей до обидного бесцветным, маленьким, ненужным. И ей стыдно стало за себя.
К остальным звеньям после этой ночи она приходила робея. Расспрашивала их и настороженно ждала: а вдруг и ее спросят: "А ты как живешь, Маруся? Что ты сделала в жизни? Какие у тебя планы?"
Но, к ее счастью, все обходилось благополучно. Девушки встречали ее радушно, показывали свой лен, приглашали поработать вместе. Особенно хорошо было ей среди льноводок Любы Травкиной. Она проработала с ними весь день и охотно согласилась на предложение звеньевой заночевать вместе в поле. Люба положила ее рядом с собой и, тесно прильнув, спросила:
- Ты, конечно, комсомолка, Маня?
- Нет, - ответила она и покраснела: ей почудилось, что Люба немножко отодвинулась и, наверное, только из вежливости не отняла свою руку. - Но я подала заявление. Не знаю, может быть, примут.
И вот теперь Маруся стояла у дверей катиного кабинета и в тревоге ждала решения своей судьбы.
Члены бюро, и особенно Зоя и Саша, очень придирчиво расспрашивали, почему она оказалась вне рядов комсомола.
И когда, чувствуя на лице жар от стыда, она ответила им, как тогда Кате: "Скучно было", - ей не поверили. Она заметила это по настороженности, проступившей на лицах членов бюро. А Катя все время молчала, ни одного вопроса не задала и, встречаясь с ней глазами, отводила свои в сторону. Может быть, под влиянием настороженности товарищей и она переменила свое мнение, решив, что для той, которая однажды равнодушно рассталась с комсомольским билетом, дверь в комсомол должна быть закрыта навсегда. Конечно, если они не утвердят, правда будет на их стороне, но и на ее стороне тоже правда, своя. До ее слуха доносились громкие голоса спорящих. Наконец все смолкли и ее позвали в кабинет. Маруся перешагнула порог и дальше не пошла: ноги точно приросли к полу - не двигались. Все молча смотрели на нее.
- Подойди сюда, Маруся. - Катя приподнялась из-за стола. Маруся побледнела, неуверенно сделала шаг от порога, еще один…
Катя от имени райкома поздравила ее с возвращением в комсомольскую семью и стала говорить о том, какую ответственную роль отводит партия комсомолу в великой перестройке всей жизни. Но Маруся уже не улавливала смысла слов. Шум, схожий с шумом зеленого леса, поплыл в ее голове: "Утвердили! Не оттолкнули".
Катя крепко пожала ей руку. Маруся знала - так налагается; она тоже что-то должна сказать, и ей хотелось говорить: дать клятву в том, что она будет неплохой комсомолкой, рассказать о том большом празднике, который был сейчас у нее на душе.
- Товарищи… - Она взглянула на Катю.
Катя улыбнулась, и Маруся поняла, что секретарь догадывается о ее состоянии и радуется вместе с ней.
- Товарищ секретарь! - К глазам подступили слезы. Катя стояла рядом, такая простая, близкая. Маруся порывисто обняла ее, поцеловала и, смутившись еще больше, выбежала из кабинета.
У входных дверей столкнулась с Федей и, как близкому другу, сказала:
- Здравствуйте, товарищ!
На улице было большое оживление, обычное для выходного дня. Мимо палисадника шли нарядно одетые люди, - вероятно, на Волгу. Маруся видела их сквозь радостные слезы, как в тумане. Ей хотелось окликнуть их, подбежать к ним и, обнимая каждого, всем сообщить, что теперь она комсомолка, что той Маруси Кулагиной, которая еще совсем недавно равнодушно отворачивалась от всех и всего, нет и никогда больше не будет - никогда! Ее место в жизни заняла совсем другая Маруся Кулагина, понявшая всей душой, что в жизни много и дружбы, и любви, и солнца. Теперь ей стало, физически близким и родным это святое понятие - родина, вбиравшее в себя все: и жизнь, и чувства, и мысли людей. Необъятная, она была во всем, что окружало ее, Марусю, а в то же время как бы целиком помещалась в ее душе.
С глубокого безоблачного неба солнце светило ей прямо в лицо. Слезы ползли по щекам, но. Маруся их не замечала.
"Здравствуй, долго от меня ускользавшая, настоящая, большая жизнь!" - растроганно прошептала она, сбегая с крыльца.
По тротуару мимо калитки шли две девушки с большими букетами цветов. Они переглянулись, и одна из них сказала:
- Влюбилась, наверное, девка.
Маруся засмеялась.
"Правильно, девчата, влюбилась, - в жизнь!" - чуть было не крикнула она им вдогонку, но удержалась, почувствовав, что ей вовсе не хочется ни с кем говорить: хочется побыть одной, может быть выплакаться от радости.
- Внимание! - раздалось из радиорупора, стоявшего в окне над крыльцом. Голос диктора прозвучал взволнованно и сурово, но Маруся не уловила второго оттенка и поэтому не удивилась: все теперь ей казалось взволнованным.
Она быстро, почти бегом, пошла по тротуару.