Чайка - Бирюков Николай Иванович 8 стр.


Глава одиннадцатая

В Певск Катя приехала на попутной машине вместе с красноармейцами. С Зиминым встретилась на улице, возле дома, в котором он квартировал.

Отпирая ключом дверь, Зимин сказал ей, зачем вызвал.

Дождь продолжал итти такой же крупный и частый; стекла окон, закрытые черными шторами, тонко звенели.

- Двести человек? - растерянно переспросила Катя. Она сидела вся мокрая; с рукавов тужурки и с портфеля, лежавшего на коленях, стекала вода.

Зимин утвердительно кивнул.

- Тяжело, отец. Взять с производства почти некого… Придется с полей… Ты представляешь, что это значит?

- Представляю, дочка, представляю.

Катя положила на стол руки ладонями вверх.

- У всех такие, - сказала она тихо. - Не думай, что мои девчата щадят себя. Были, два случая - упали прямо на поле, водой отливали.

- Что же, по-твоему, эта мобилизация нам не под силу? Отказаться от нее?

Катя молчала, глядя на свои потрескавшиеся ладони.

- Та-ак… - хмуро протянул Зимин и, вырвав из блокнота листок, положил его перед Катей.

- Ну что же! Пиши…

Она недоумевающе вскинула на него глаза.

- В обком пиши: для нас, мол, это невозможно.

Катя возмущенно отбросила от себя листок.

- Разве я так сказала? - Глаза ее сделались злыми. - Я сказала - тяжело. А "тяжело" и "невозможно" - разные слова. Когда отъезд - завтра в два?

- В два.

Катя поднялась, но уходить медлила. В этой так хорошо знакомой ей комнате, казалось, было что-то новое. Она осмотрелась и поняла: "новое" - это сыроватый воздух, пыль на стеклах книжных шкафов, на столе и под кроватью, остановившиеся на половине пятого стенные часы, открытая банка с засохшими рыбными консервами. От всего этого веяло нежилым. Очевидно, Зимин стал редким гостем в своей квартире.

В дверце гардероба она увидела тусклое свое отражение и, подойдя, провела по зеркальному стеклу пальцем. На зеркале осталась светлая, серебрящаяся полоска, на пальце - дымчатая пыль. Рядом с выключателем висел отрывной календарь, и на верхнем запылившемся листочке было "22 июня".

- Ты что же, с начала войны не бывал у себя? - спросила она, исподлобья взглянув на Зимина.

- Бывал, дочка, бывал. На прошлой неделе был, но дело не в этом…

Катя подтянула у часов гири, потом, забравшись на запыленное кресло, перевела стрелки и толкнула маятник. Часы затикали, и комната словно ожила. Спрыгнув с кресла, Катя подошла к календарю.

Зимин наблюдал за ней молча, досадуя на себя. Он сознавал, что поступил с Катей резко, несправедливо. Конечно, у него и в мыслях не было желания сделать ей больно, а сделал. Он заметил это по вспышке в ее глазах.

А Катя только сейчас разглядела серую усталость на его лице: веки были припухшие, красные, - вероятно, от бессонных ночей.

"Работает столько, что и домой забежать некогда", - подумала она, обрывая листочки календаря. И ей тоже стало неловко за то, что она так резко дала почувствовать ему свою обиду.

- Погорячились мы с тобой, дочка, - тихо сказал Зимин.

Перехватив его взгляд, Катя наклонила голову:

- Ты же знаешь: я, все мы… куда партия найдет нужным нас поставить, там и будем стоять.

Щеки ее разгорелись.

- Знаю, Катя.

Последним она сорвала с календаря листок за 8 сентября. Все оторванные листки подобрала ровненько, как колоду карт, положила их на край стола и взглядом опять задержалась на пыльном зеркале.

"Выкроится время, забегу на полчасика порядок навести или кого-нибудь из девчат пришлю. Разве можно так?" Она отошла от стола и вздохнула:

- Значит, двести?

- Двести.

Зимин проводил ее до дверей.

- С двухчасовым они должны выехать в Калинин. Отбери самых лучших. Не жалей. Так надо.

- Знаю.

- Особенно подумай о командире. Здесь нужен человек с авторитетом, стойкий, который не растеряется в опасные минуты.

Взявшись за дверную ручку, Катя обернулась:

- А из партийцев… можно?

- Можно.

- И даже из тех, которые на броне?

- Из всех, кто находится в твоем распоряжении. Ты кого хочешь?

- Кого? Нет, это я так… Я еще не решила. Обдумаю - позвоню.

* * *

Дождь перестал лить в половине второго ночи. В просвет расплывающейся тучи выскользнула луна. Тускло заблестели тротуары и мокрые крыши домов. Тополя шумели, сбрасывали с листьев светящиеся крупные капли.

Перед Домом Советов стояли два грузовика.

Зоя, агитпроп райкома, крутила рукоятку мотора. Ее мокрые волосы отсвечивали темной бронзой. По лицу, густо усеянному веснушками, струйками стекала вода. Высунув в дверцу кабины голову, девушка-шофер смотрела на стоявших возле второго грузовика райкомовца Сашу, машинистку Нюру Баркову и шофера в кожаной куртке.

Ветер перебирал светлые кудри на сашиной голове. Шофер курил. Небритое лицо его, освещенное вспыхнувшей цыгаркой, было сердито. Он сплюнул и замотал головой, видимо не соглашаясь с тем, в чем его настойчиво пытались убедить Саша и Нюра. Голоса их тонули в гуле мотора.

Зоя забралась в кабину, девушка-шофер положила руки на руль, и грузовик с ревом подался назад.

Из широко распахнувшихся входных дверей Дома Советов шумной толпой вышли на крыльцо парни и девушки, и среди них - Катя.

- До восьми часов надо вручить все повестки, - говорила она, смотря на разворачивающийся грузовик. - Кого не застанете дома, ищите на производстве, у товарищей и…

Не договорив, торопливо сбежала с крыльца.

- Зоя! Не забудь передать письмо Марусе… в Ожерелках…

- Переда-ам! - донеслось с удалявшегося грузовика.

К крыльцу подошел Саша.

- Упирается этот тип, - сказал он раздраженно. Комсомольцы гурьбой двинулись ко второму грузовику, возле которого молча стояли шофер и Нюра.

- В чем дело, товарищ? - спросила Катя. Шофер вытащил изо рта цыгарку, сплюнул.

- Да все в том же. Говорили, за два километра от города, а оказывается - в Головлево. Не поеду.

- Поедешь, - спокойно сказала Катя.

Садиться? - спросила ее Нюра.

- Садись.

Растолкав девушек, шофер подступил к Кате вплотную.

- Из гаража на час отпустили, понимаете? Мне в гараж надо.

- Нет, в Головлево.

Она обняла его за спину и подвела к дверце кабины.

- С горкомхозом согласовано, не беспокойся. И потом, товарищ, когда выполняют задание для фронта, то много не разговаривают!

Шофер растерянно смотрел на комсомольцев.

- Ну что ты, как пень! - с досадой проговорил Саша. Шофер вскипел:

- Я, можно сказать… Не могу я, понял?

- Понял, дорогой. Раньше, чем ты сказал. Словами тебя не проймешь. - Саша подтолкнул его легонько в кабину и под веселый смех товарищей и двух часовых, стоявших у калитки, захлопнул дверцу.

- Список у тебя? - крикнул он Нюре.

- У меня, - отозвалась та из кабины.

- Ну, действуй.

Грузовик, точно бешеный, сорвался с места и вскоре скрылся за углом.

Услышав позади себя шаги, Катя оглянулась. К ней подходила Женя.

- Почему… не на поле?

- Была на поле, а зараз до тебя, - глухо сказала Женя. Катя пристально вгляделась в ее лицо. Женя тревожила ее давно. В первые дни войны она ходила по улицам города с пылающим лицом, с разгоревшимися глазами. Выступая на митингах, страстно рассказывала о родной Украине и о том, как лютуют там теперь фашисты. Рвалась на фронт. Потом притихла. Подруги уже с месяц не слышали от нее ни слова об Украине. На прошлой неделе Катя хотела поговорить с ней, но Женя замотала головой и убежала. И вот теперь она стоит перед ней - мокрая, усталая, угрюмо опустив голову.

- Женечка, ты… не захворала?

- Ни. До тебя у меня дило есть… - все так же глухо ответила Женя.

Катя села с ней на лавочку. Помолчав, Женя судорожно прильнула к ее груди и разрыдалась.

- Не можу я, Катюша… И Днипр, и степи… Где ж теперь все, що в сердце живо? - Она опустилась на землю, чтобы лучше видеть катино лицо, стиснула ее руки.

- Отпусти меня, Катюша, в ридны леса… Партизанить.

- В леса? - Катя привлекла ее голову к себе на колени. - На Украине есть кому партизанить, - сказала она ласково. - А ты, Женя, и отсюда хорошо помогаешь. Ведь здесь, на полях, никто тебя не заменит - некому. Подумай об этом.

Женя молчала. Катя бережно отстранила ее голову и встала.

- Я сейчас в военкомат, Женя. А когда вернусь, ты мне скажешь, что надумала.

Вернувшись через полчаса, она не застала Жени. На лавочке белел лоскуток бумаги. Катя попросила у патрульного спички и прочла; "Отправилась до поля. Женька".

Положив записку в карман, она взглянула на небо: до рассвета было еще далеко.

Глава двенадцатая

Чаепитие в доме Василисы Прокофьевны затянулось за полночь. Федя вышел из горницы последним и присел на крыльцо покурить. Воздух был сыроват и прохладен.

Перед крыльцом серой жестью мерцала лужа. Девушки еще не спали: с сеновала доносились их приглушенные голоса и смех. Василиса Прокофьевна стояла возле Михеича, запрягавшего коня. Во рту старика торчала неразлучная трубка. Стягивая туже дугу, он неторопливо говорил:

- Это я тебе, Прокофьевна, прямо скажу: веселой душе водочка не вредит ни с какой стороны. Она на веселость действует, скажем, как керосин на дрова: вдвое огонь увеличивает. А теперь, гляжу - нет: стакан выпьешь, другой - спервоначалу вроде захмелеешь, а вспомнишь, что сейчас на земле делается, и хоть в голове по-прежнему шум, а душа трезва. Злобствует она, душа-то…

По небу к западу мелкими островками уплывали остатки туч. Молочная облачность редела, и сквозь нее проступала синева, усеянная звездами.

Михеич вывел лошадь со двора. Попрощавшись с ним, Василиса Прокофьевна заперла ворота на задвижку. Из открытой двери сеновала уже не слышалось девичьих голосов.

- Заснули, умаялись за день. А ночь-то короткая, за минуту покажется. - Василиса Прокофьевна, поправляя в волосах шпильку, подошла к крыльцу. - А ты, сокол, чего же сидишь?

- Присел закурить, да, видите, ночь-то… Хорошо так после дождя! И спать не хочется.

- После дождя вольготно, - согласилась Василиса Прокофьевна и вздохнула. - А я, сокол, нынче тоже, пожалуй, не засну… Присмотрелась давеча к Кате - морщинки… В двадцать два года-то, в цвет самый! Вот и не идут они из головы… Ведь что делает вражина проклятущий! Батюшки вы мои! А у Кати, у нее душа-то какая…

Она стояла освещенная луной, слегка ссутулившаяся, хмурая.

- Посидите, мамаша, - предложил Федя. - Расскажите что-нибудь.

- Да что ж мы будем ночь просиживать? Время-то гулевого нет теперь, - сказала она и, медленно поднявшись по ступенькам, села с ним рядом. - Какие рассказы теперь, голубь? Поди, у всех душа на одном остановилась: как бы поскорее нечисть эту фашистскую с нашей земли стряхнуть… Сколько жизней губится, сколько кровушки льется! И Катя моя - дома, а все равно как на войне. Ей-то, может, в суматохе и не до матери, а материнское сердце, оно, как на дрожжах, - и возит, и возит его там внутри. Зимин вызвал: говорит, брось все и приезжай. А зачем? Ну-ка на фронт? Она ведь не откажется - пойдет. В самое пекло пойдет.

С сеновала донеслись детский плач и сонный голос, сердито проговоривший: "Спи! Девок разбудишь. Спи, говорят".

- Маня со своим Витькой, - сказала Василиса Прокофьевна. Она помолчала, прислушиваясь к возне на сеновале. - Муж у нее в армии. Эта у меня свое гнездо уже свила. Вот так, милый, и получается: под одним сердцем выношенные, одним молоком вскормленные, а разные…

- Которая же лучше?

- Обе дочери… - уклончиво ответила Василиса Прокофьевна. - Ишь, звезд-то сколько ныне! Кажись, никогда столько не было… Маня-то, милый, проще, понятней, за нее я не тревожусь. А Катя… Шли мы раз с ней по улице. Веселая была Катюша. Это в ту пору, когда лен у них в Залесском выправился, желтеть перестал… Идем, я и говорю ей: "Вот, мол, и наша деревушка молодеть начинает - чистится, топорами постукивает. Относила старое платье, новое примеряет". Посмотрела она на меня и засмеялась: "Что ты, мамка, какое же это новое! Пока на старое заплатки кладем. А вот подожди, - говорит, - скоро разбогатеем как следует и тогда уж взаправду в новое платье обрядимся. Улицы сделаем прямые да широкие, как в городах; дома-то, - говорит, - поставим для всех просторные, светлые, с садочками. По такой улице, слышь, пойдешь - душа сама песню запросит". А у дворов кучами мусор лежал - навоз, стружки. Показывает она на эти кучи и говорит: "Вот здесь, мамка, цветы будут". А ведь и правда, родной; чуешь, как цветами пахнет? Шел вечером-то, поди, видел - под каждым окном цветы: и георгины и розы. Ну ладно. Пришли это мы с ней домой и сели, вот как с тобой сейчас, на эту ступеньку. Обняла она меня, смеется и говорит: какую, дескать, мы скоро жизнь устроим!.. Чего только не наговорила, - сказку прямо. Тогда думалось: и в раю, поди, такого нет, как она расписала. А жизнь-то, скажу начистоту, и впрямь такая стала. Ежели чего еще нет, так война помешала. А знаю сама - будет…

Она испытующе взглянула на Федю. Он курил и задумчиво смотрел на остатки туч, далеко за деревней пятнавших небо.

- Так все это, милый. Да только я тебе про другое сказать хотела. Про другое… Вот говорила она со мной, значит, а я загляни ей в глаза, да так и обмерла… Ну, прямо звезды светятся! С той поры беды все ждала… Потом время такое горячее пошло - забылось, а теперь, как война эта навалилась, опять на душе мытарно. Так явственно, милый, все помню, будто вчера мы с ней сидели…

- Да что же в этом плохого? - не понял Федя. - Говорят, глаза - зеркало души. Чудная вы, мамаша!

- О душе-то я знаю. Мать я. Кому же и знать, ежели не матери, - сурово проговорила Василиса Прокофьевна и тише, глухим голосом добавила: - Нехорошо, коли у человека глаза так светятся……

- Почему же нехорошо? Она не ответила.

Ветер подул с Волги, резкий, холодный. Василиса Прокофьевна сняла с головы платок и укутала им плечи. Она сидела неподвижно, смотря, как сквозь тающую молочную облачность проступала светящаяся звездами атласная синева.

Папироса у Феди потухла, но он не замечал этого. Звезды после сравнения с ними катиных глаз стали для него как-то ближе, роднее. И в то же время думалось, что Катя, какой желает ее часто и горячо стучащее сердце, далека от него, как эти звезды. Сейчас она, пожалуй, просто не поймет его. А сколько будет длиться эта война?

Знакомое чувство ненависти садняще обожгло грудь.

"Утром позвоню к Зимину, буду ругаться, пусть снимет бронь", - решил он, чиркнув спичкой.

Небо светлело. Вдали, в стороне полустанка, две небольшие звездочки перемигнулись, а чуть левее одна полетела вниз, оставляя за собой серебрящийся хвост.

До рассвета оставалось час-полтора. С улицы донеслись хриплые гудки, шум подъехавшей машины и возбужденные голоса девушек.

- Господи, к нам! - Василиса Прокофьевна быстро поднялась и открыла калитку. Во двор вбежала Зоя.

- Здравствуйте, тетя Василиса! Товарищ Голубев, я за вами. Срочно… Катя вызывает.

Федя встревожился:

- Зачем?

- Катя скажет сама. А где Маруся?

Маруся не спала. В одной рубашке она торопливо соскользнула вниз к двери.

- Здравствуй, товарищ Кулагина! Это вот вам от Кати. - Зоя сунула ей в руку записку и выбежала со Двора следом за Федей.

В открытую калитку Маруся увидела тарахтящий грузовик, переполненный девушками.

Было еще не настолько светло, чтобы прочитать записку, и Маруся бросилась в избу. Когда она снова выбежала за ворота, грузовик уже тронулся с места. В кузове вокруг Феди сидели девушки, которые должны были прийти с рассветом на ожерелковские поля.

- Товарищи, куда? - крикнула Маруся, но за гулом мотора никто не расслышал ее голоса.

Василиса Прокофьевна тронула девушку за руку.

- Чего она пишет-то?

- Вместо механика меня оставляет… И еще - о горючем.

- Вместо механика?

- Да, вместо механика, - растерянно повторила Маруся. Она была готова ко всему: итти на курсы медсестер, работать на транспорте, учиться на танкиста, но сразу стать сейчас механиком… Ведь до войны она и трактор-то только издали видела!

Комкая в руке катину записку, Маруся не отрывала глаз от удалявшегося грузовика. Проехав мимо сельсовета, он круто развернулся и скрылся за углом.

Глава тринадцатая

Ветер шевелил бордовую занавеску с плетеными кистями. С пола - от дивана к окну, - точно в летний день, колеблющимся дымчатым рукавом протянулась пыль.

Катя сидела за своим столом в кофточке с засученными по локоть рукавами. Серенькая тужурка, еще не просохшая после ночной грозы, висела позади нее на спинке кресла. Стол был завален раскрытыми папками.

Катя взглянула на часы. Стрелки показывали пять минут одиннадцатого. Она прислушалась: часы стояли.

Заводя их, Катя взглянула на заднюю стену. Одну ее половину занимал высокий шкаф со множеством ящиков; на другой висела географическая карта СССР. Две верхние полки шкафа были застеклены. Сквозь стекла виднелись книги, газеты и пухлые папки с бумагами. Катя смотрела на солнечные лучи, упавшие через боковое окно на верхнюю полку. Времени было еще достаточно: когда солнечные лучи соскользнут на нижнюю полку, будет немножко больше девяти часов.

"Каждый комсомолец, оставшийся на производстве, ни на минуту не должен забывать, что он обязан работать не только за себя, но и за товарища… - перечитала она недописанную фразу, и перо вновь заскрипело по листу: - который оставил станок свой, чтобы, рискуя жизнью, строить оборонительные укрепления. Быть стахановцем военного времени - это значит" быть верным сыном своей родной страны. Только такие люди имеют право на…"

Издали, из зала заседаний, где собрались вызванные ночью комсомольцы, донеслась песня:

Если надо, если нужно…

Катя устало провела ладонью по горячему лбу.

"Да, так надо". Она взяла со стола списки. Столбики фамилий рябили в глазах. Что будет потом, покажет время, а сейчас так остро и так тоскливо ощущалось, что она, Катя, теряет в трудные, страдные дни двести комсомолок. Самых лучших!

Она сидела не шевелясь; и перед глазами ее плыли золотистые хлебные поля; тяжелые колосья никли, осыпались, и ветер перекатывал из ямки в ямку драгоценные зернышки.

Назад Дальше