Сердце стучало как-то нехорошо, в висках стоял жар, а во всем теле ощущался мелкий озноб. Может быть, это потому, что ночью промокла насквозь?
- Едут! - влетел в окно звонкий голос.
Катя прислушалась. Шум машины, хриплые гудки…
- Все городские? - Это голос Саши.
- Городские… Все, - услышала она гул девичьих голосов и подбежала к окну.
Напротив калитки, все еще вздрагивая, стоял грузовик. Федя у открытого борта принимал на руки тех, которые не решались спрыгнуть сами. Из-за радиатора выбежала Зоя.
Девушки шумно обступили Сашу. Загибая на руке пальцы, он перечислял вещи, которые девчата должны взять с собой.
"Вот теперь, наверное, все". Катя попыталась пересчитать приехавших девушек и не смогла: глазам почему-то становилось все горячее. Она отвернулась от окна и стала ждать Федю.
Он вошел вместе с Зоей.
- Боюсь, что меня по ошибке притащили к тебе в гости.
- Нет, Федюша, не по ошибке. Сядь… - Катя указала ему на диван и обратилась к Зое: - Все? - Все до одной. Заморилась прямо. Я тебе не нужна?
- Нет. Ступай к девчатам - попроси обождать. Я сейчас приду.
Зоя вышла. Подержав зачем-то в руках свою недописанную статью, Катя положила ее на стол и села на диван рядом с Федей.
- Скажи мне, только откровенно… Я о Марусе… Сможет она заменить тебя на полях? На случай серьезных неполадок? Понимаешь?
Федя покачал головой.
- Не сможет? А я думала…
- Вот вместе с Клавдией… Глаза ее оживились.
- Смогут вместе?
- Думаю, что смогут.
- Вот и хорошо. Будем считать, что с этим вопросом покончили. Теперь другое.
Катя подошла к карте и дотронулась пальцем до черного кружка, обведенного красным карандашом.
- Это Ельня. Здесь немцев немножко успокоили, а они, как ты знаешь, и другими дорогами к Москве лезут, - сказала она тихо и провела пальцем вниз до точки, обведенной синим квадратиком. - Вот тут спешно, под ежедневной бомбежкой, строятся укрепления. - Федя, заинтересованный, тоже подошел к карте. - Есть сведения, что сюда движутся сейчас немецкие войска из Смоленска и остатки разбитых от Ельни. Понимаешь, Федя? И потом, смотри, - она обвела пальцем вокруг синего квадратика, - это уже наша область.
Не отнимая от карты пальца и заметно волнуясь, она рассказала ему, что в этом пункте на строительстве оборонительных укреплений до вчерашнего дня работало свыше тысячи человек. В их среду пробрались провокаторы. Они распространяли всевозможные панические слухи, и часть людей деморализована. Командование требует срочно оздоровить обстановку. По разверстке обкома партии невская комсомольская организация должна послать на строительство укреплений двести человек.
- Вот ты и поедешь туда вместе с девчатами. Начальником отряда. Понимаешь?
- Все понимаю, Катя, кроме одного: почему именно я? Она настороженно посмотрела ему в глаза:
- Тебе, что же… не хочется? А на прошлой неделе, помнишь, ты говорил…
- Я говорил, Катя, о другом фронте. Катя устало поморщилась.
- Сейчас, Федя, трудно сказать, что важнее: сесть самому в танк или построить такие укрепления, которые задержат немецкие танки. И то и другое важно. А с Зиминым насчет тебя уже согласовано.
- Ну что ж!.. Раз уж вы здесь без меня меня женили, я…
- Поедешь?
- Лишний вопрос, Катя.
- Я знала, что поедешь… Я, Федюша, тебе очень… как себе, доверяю… Девчата… они все хорошие, но войну пока только по газетам знают. А работать, может быть, придется не только под бомбежкой - и под артиллерийским обстрелом. Ты, Феденька, береги их, девчат-то… И дела там выправь, и сбереги.
На разгоревшихся ее щеках выступили красные пятна.
- У тебя температура? - спросил он обеспокоенно.
- Нет… Это я вчера под дождем долго была… Ничего, пройдет. - Она прислонилась спиной к шкафу, вздохнула.
- Ты уедешь… Двести девчат…
- Все двести с уборки?
- Нет, сто тридцать сняла с полей. Понимаешь, Федюша, самых лучших отдаем. Каждая за пятерых работала. Трудно будет без них… и пусто.
- Понимаю… Очень понимаю… Как же ты теперь?
- Не знаю. Ничего еще не придумала. - Катя отвернулась и глухо проговорила: - Зимин считает, что должна справиться. И обком так считает.
Она подошла к столу и, медленно собирая в папки раскиданные по столу бумаги, сказала:
- Сейчас устроим короткий митинг. Я поговорю со всеми, и потом… - В голове, над самыми бровями, она ощутила тупую боль и опять замолчала. В горле была горечь, точно там прилип листочек полыни.
- От Советского информбюро, - громко заговорил радиорупор в окне над крыльцом.
Клин света на полу становился шире. За перегородкой постукивала машинка, и тетя Нюша, задевая за стулья, гремела щеткой. Издали слышались голоса поющих девушек.
"Потом я уеду и не увижу больше ее. И как долго не увижу, неизвестно", - смотря на склоненную голову Кати, подумал Федя. С ноющим сердцем он подошел к окну.
Ярко, не по-осеннему, светило солнце, к от ночной грозы не осталось почти никаких следов.
В калитку палисадника торопливо прошли мужчина в очках и худенькая девушка, оба с портфелями, вероятно служащие: до начала работы оставалось не больше получаса.
- …На южном участке фронта наши войска… - передавал диктор.
По дороге, оставив за собой облако пыли, проехали две грузовые машины с красноармейцами. Мелькнули на тротуаре фигуры трех девушек, подбегавших к Дому Советов. На их сливах горбились вещевые мешки.
- Митинг, и потом… - вслух проговорил Федя и как-то сразу почувствовал, что не может больше сдерживаться, скажет Кате все. Вчера она могли бы не понять его, но сегодня, сейчас… Так страстно хотелось, уезжая, увезти с собой - нет, не ответное "люблю", - так далеко его дерзание не простиралось, - но хотя бы маленькую надежду на возможность этого в будущем.
- Катюша…
- Что, Федя? - ласково отозвалась Катя.
Он подошел к ней, взял за руки, стиснул их.
- Я… Катюша… я… Прости, может быть, это сейчас неуместно… Может быть… и вообще… Но я…
Кровь густо хлынула ему в лицо. Звонкое биение сердца слышалось не только в груди, но и в висках; в глазах зарябило. Казалось, кабинет заполнил густой туман, и в этом тумане белым пятном вырисовывалось лицо Кати с широко открывшимися, удивленными и немного испуганными глазами. Во рту стало сухо-сухо, и он больше не мог выговорить ни слова.
Катя поняла все. Так не смотрел на нее еще никто, но она совсем не подозревала, что, кроме привычной для нее и такой простой любви-дружбы, у Феди была еще и другая любовь, вот эта, которая смотрела сейчас на нее из его глаз. Он стоял перед ней - высокий, широкоплечий, и губы его дрожали готовые произнести то, что уже сказали глаза.
Сердце ее замерло, насторожилось, и ей захотелось прикрыть его губы рукой, чтобы они больше ничего не сказали. Стыдно как-то стало от этих еще не произнесённых слов. Нет, нет, не надо их! Она любит его, как хорошего друга, и больше ничего не надо, ничего… Она не сможет сказать "да". Нет, не сможет. Столько страданий вокруг, столько крови… Не надо сейчас и думать об этом, не надо…
Она попыталась высвободить свои руки, но он не отпустил их, а сжал сильнее.
"Больно, Федюша", - хотела вскрикнуть Катя, но голос пропал. Она почувствовала, как вспыхнуло ее лицо, я наклонила голову, но все так же продолжала ощущать на себе его взгляд, и от этого ее внезапно охватила какая-то незнакомая слабость, и сердце колотилось, колотилось…
- …наши войска оставили город… - продолжал говорить диктор. За перегородкой по-прежнему постукивала машинка.
- Катюша, я…
Катя услышала близкие голоса, топот ног.
- Девчата… ко мне идут.
Федя выпустил ее руки, и она, красная от смущения, подбежала к распахнувшейся двери. Две девушки ступила уже на порог, а остальные заполнили весь общий отдел, стояли в коридоре.
Сколько преданных глаз, сколько дорогих лиц, в которых она на память знала каждую черточку! Все они были ее подругами. Сколько вместе разных дел переделано!
В кабинет протиснулась Зоя. Пожимая плечами, она улыбалась, и все лицо ее так и говорило: "Я здесь ни при чем, Катя… Разве их задержишь?"
- Девчата, милые, я сейчас, - Катя оглянулась на Федю. Он стоял у окна и смотрел на улицу.
- Федя!
- Да? - отозвался он глухо.
- Мы, кажется, с тобой обо всем переговорили. Нет, что-то еще я хотела сказать. - Она потерла лоб. - Да! Ты ведь без всего, а нужно хотя бы смены две чистого белья взять, полотенце, еще кое-что. В Головлево к себе съездить не успеешь, так мы тебе сейчас все здесь организуем. Хорошо?
- Хорошо, - ответил он не оборачиваясь.
* * *
Митинг закончился в двенадцать, а в половине первого на дороге перед Домом Советов выстроилась колонна девушек, по четыре в ряд, с топорами и лопатами. За спинами у всех были вещевые мешки.
У калитки стояли Катя, Зимин, Зоя, Саша, тетя Нюша, Нюра Баркова, военком и два товарища из райкома партии. Тетя Нюша, вытирая слезы, что-то говорила Кате, но та не слушала. На губах и щеках своих Катя все еще чувствовала горячие поцелуи подруг и в ладонях ощущала тепло их рук.
Федя оглядел колонну и, повернувшись по-военному, быстро подошел к калитке и козырнул. На груди его, поверх военной гимнастерки, крест-накрест перехлестнулись ремни вещевого мешка, за поясом был засунут топор.
- Товарищи секретари партийного и комсомольского комитетов, трудовая рота певских комсомольцев готова к отправке для выполнения фронтового задания.
Он смотрел только на Зимина, стараясь не встречаться взглядом с Катей.
Ни до митинга, ни после ему так и не пришлось побыть с ней наедине. То, что жгло сердце и горячим волнением проходило в крови, не было сказано. И Катя бог знает что думает теперь о нем. Может быть, она решила, что он струсил и хотел отказаться от дела, связанного с громадной ответственностью и смертельным риском, - иначе почему же так вспыхнуло ее лицо, почему она наклонила голову, почему так обрадовалась приходу девчат? И в зале совещаний во время митинга, встречаясь с ним взглядом, она поспешно отводила глаза в сторону. Почему?
А Кате так непривычно было видеть его лицо хмурым, а глаза тоскующими. Сейчас она жалела, что девчата помешали им там, в кабинете, - пусть бы уже были сказаны те слова. Они поговорили бы хорошо, по-дружески. Он все понял бы… Он умный.
- Твердо уверен, что задание будет выполнено вами с честью, - сказал Зимин.
Катя, прощаясь, задержала федину руку в своей.
- Ты что-то хотел мне сказать, Федя? Напиши оттуда, - попросила она тихо.
- Хорошо, может быть напишу.
Федя увидел на ее глазах слезы и сквозь них светящуюся ласку.
- Я тебе сейчас скажу это, Катюша, - проговорил он дрогнувшим голосом. - Не надорвись в работе, хоть немножко думай о себе. Об этом я тебя очень, очень прошу. До свиданья, Катенька!
Повернувшись лицом к шумевшей колонне девушек, он четко отдал команду; - Смирно-о! Колонна замерла. Федя забежал вперед.
- Комсомольская трудовая рота, шагом - арш! - Он крикнул еще что-то, и Косовицкая Вера, большеглазая и черная, шагавшая в головной четверке, тряхнула головой и задорно, будто с вызовом кому-то, затянула:
Железными резервами…
- Ты что это, Чайка? - спросил Зимин, услышав, как тяжело вздохнула Катя.
- Сначала парни уходили, а теперь вот… Больше полутора тысяч было, а сейчас… - И она, отвернувшись, быстро пошла к крыльцу.
Зимин нагнал ее у двери.
- Ты куда?
- На поля.
- Нет, Чайка, спать.
Катя посмотрела на него удивленно.
- Сто тридцать человек сняли с полей и - спать?
- Федя тебе правильно говорил, - сказал Зимин хмурясь. - Если надорвешься, от этого никому пользы не будет: ни полям, ни тебе.
Она молчала, прислушиваясь к удаляющимся голосам подруг.
- Я сейчас еду в обком доставать людей. За взрослых не ручаюсь, а школьников мне обещали… Конечно, вряд ли они заменят твою комсомолию, но все же… И кроме того… Я не говорил - хотел тебе сюрприз устроить: в обкоме обещали горючее дать.
- Правда, отец? - оживилась Катя. - Вот если бы на все тракторы?
- Но я не уеду, пока не дашь слова, что сейчас же отправишься спать.
Поспать очень хотелось, и в глубине души Катя соглашалась с Зиминым: немножко отдохнуть было бы нелишним. К тому же еще этот озноб и жар в голове. На ведь ее сейчас ждало какое-то срочное дело; Какое же? "Да! Статья в газету не дописана", - вспомнила она.
- Ну как же, договорились? - настаивал Зимин.
- Хорошо, отец… В Ожерелках…
Она посмотрела в ту сторону, куда ушли ее подруги и Федя. Колонна уже скрылась за углом улицы, и оттуда, с пустыря, сквозь шум тополей доносились замирающие слова песни.
- В Ожерелках у мамки высплюсь, - добавила Катя и толкнула дверь.
Часа в три, сдав в редакцию статью, она уехала в Ожерелки.
Глава четырнадцатая
Солнце еще не зашло но на горизонте уже проступал по-осеннему блеклый румянец вечерней зорьки. Тяжелые колосья пригибались под ветром, а глухого шума их не было слышно: он тонул в гуле людских голосов, в рокоте тракторов и в лязгающем грохоте комбайнов. Тракторы вели Маруся Кулагина и Танечка. Вздыбливаясь волной, падала набок золотистая пшеница. В открывающихся прогалинах мелькали фигуры женщин и детей.
- Мешки давай! Эё, мешки! - несся над полем голос Васьки Силова.
Поворачивая руль, Маруся то и дело посматривала на дорогу.
Девушки плачут… -
сквозь гул мотора доносилась к ней песня. Марусе и самой хотелось заплакать: столько пшеницы, что перед глазами расходились золотистые круги, а горючее на исходе. Утром обещали доставить с головлевской базы, а не доставили. Феди нет, и Катя куда-то запропала.
С лязганьем, потрескивая, поворачивалось за трактором громоздкое тело комбайна. Возле него суетились женщины и пионеры. В поставленные мешки, шурша, стекало по жолобу сухое зерно.
За дорогой жали пшеницу серпами. Вместе с ожерелковскими женщинами и девушками работали комсомолки, пришедшие на рассвете из Покатной и Залесского.
Вязальщицы едва успевали за жнеями. Снопы оттаскивали и устанавливали в крестцы пионеры, прибывшие рано утром со своими знаменами под бой барабанов и неумолчные звуки горнов. Из-за снопов мелькали их лица и голые коленки.
На опушке леса, острым углом врезавшегося в поле, белели осевшие полукругом парусиновые пионерские палатки. В центре этого полукруга, прикрепленный к вершине сосны, трепетал огненным языком флаг. Там же дымила кострами полевая колхозная кухня, а за деревьями снова желтело поле, мелькали головы, покрытые платками, и чей-то голос раздраженно кричал:
- Давай, давай! Эх, чорт, не задерживай!
Вдали пшеничное поле обрывала пересохшая канава, и по другую ее сторону шумела рожь. Там косили. Косцов было немного: старики, восемь прибывших из Залесского комсомолок и несколько ожерелковских колхозниц. Первым шел старик Семен Лобов. За ним - рослая комсомолка. Лицо ее от напряжения и солнца приняло почти малиновую окраску, и с него на шею в вырез платья ручейками стекал пот. Третьим косцом была Василиса Прокофьевна. Она ступала на влажную щетинистую землю твердо, всей подошвой, и по-мужски, широко взмахивала косой. Рожь падала плавно, точно ложилась отдохнуть.
Ни на шаг не отставала Василиса Прокофьевна от комсомолки. Но давалось это ей нелегко. Давно уже не притрагивалась она к косе, последние годы только на льне работала. А ведь это всякий знает: для льна нужна одна сноровка, для хлеба - другая.
Во рту стало сухо, горло стянуло: очень хотелось пить. Не останавливаясь, она оглянулась на мальчишек и девчонок, вязавших снопы. Среди них был и ее Шурка.
- Воды, ребятки.
Одна из пионерок подбежала к бочонку, зачерпнула кружкой. Василиса Прокофьевна набрала в рот воды и, прополоскав горло, выплюнула, набрала еще и опять выплюнула. Пить нельзя. Помнится, еще дед говорил: пить на косьбе - последнее дело; от воды кровь жижеет, усталости больше, и потливость одолевает. Дунет ветер с холодной стороны - и простыла. Лошадь и то, когда с бегу напоишь, сгинуть может.
Она отдала кружку, перевела дух… Поворот плечом - шаг… И коса опять весело запела: дзиндзи-взи… дзиндзи-взи… Мягко падает рожь. А сколько ее еще впереди! Ни конца ни края не видно.
Взмах косой… А плечо ноет-ноет, и между лопаток холодно, дрожат колени… Мужиков бы сюда, хотя бы с пол-сотенки…
Рожь шумела, густая, высокая. В другое время сердце не нарадовалось бы, а теперь вместо радости гнездилась в нем тревога, и ныло оно так же, как руки, сжималось с тоскливой дрожью. Из головы не выходила мысль: "Ну, как не выдюжим?.. Побросают бабы и девки серпы с косами, сядут на колючую землю, головы в колени уткнут и заревут в голос: "Сил больше нет, кончились силы!" А хлеб будет стоять, потом наклонится, потом поляжет; упадут на него первые снежинки… Навалятся сугробы, белые, мертвые. И станет преть да гнить под ними колосистое золото. Будут в окопах дожидаться хлебушка - нет хлебушка".
Поворот плечом, шаг - взмах косой.
Дзиндзи-взи… Дзиндзи-взи…
А голова болит, точно на нее надели раскаленный обруч. Наверное, за день солнцем нажгло, а может, оттого, что ночь без сна провела - сначала с гостями, за столом, потом с Федей на крыльце, а остаток ночи о Кате все думала. Мысли давние, в душе переболевшие, - боль и мечта материнская.