Книга о подвиге четырнадцатилетнего партизана-разведчика Сережи Корнилова, награжденного за боевые заслуги орденом Красного Знамени, который был вручен ему в Кремле М. И. Калининым.
После освобождения Калининской области юный партизан в 1943 году был зачислен в 639-й истребительный авиаполк и прошел с ним до конца войны.
Для юного читателя.
Содержание:
Пролог 1
Тревожное утро 2
Назначение 3
Братья 3
Оккупанты 5
Первый бой 6
Ранение Петра 7
Медсестра Шура 9
Обоз 10
Партизанская школа 11
Выход из окружения 12
Им было по семнадцать 13
Сережа - партизан 15
В разведке 16
Встреча радиста 18
Один на один 18
Освобождение 19
Бой на поляне 21
Отмщение 21
Клятва вадинцев 22
"Ты должен пройти, Сережка!" 24
Не жалея сил 25
В Кремле 26
Эпилог 28
От автора 29
Пролог
День Победы. Девятое мая семьдесят пятого года.
Синее ясное небо. Ни облачка. Воздух чист и прозрачен. Слегка парит. Молодая листва серебрится в лучах яркого солнца. Дороги подсохли.
Полдень.
На проселке показалась машина, свернула на шоссе. И вот уже стремительно летит навстречу ей ровная лента асфальта. Убегают назад березы, голубые речки, светлые избы деревни.
Молодо и умело ведет машину пожилой шофер. Руки спокойно лежат на руле. Струя ветра, залетая в кабину, играет воротником рубашки, пушит волосы, посеребренные сединой. Много раз ездил он по этой дороге - все вокруг привычно, знакомо.
Сергей Михайлович Корнилов внимательно глядит вперед. Едва приметная грусть отразилась на его лице. Сегодня он уже не раз в мыслях возвращался к своему детству, к годам войны. В память врезалось все. Она не хочет отпустить прошлое, да и невозможно уйти от самого себя: сердце не позволяет.
"Да, этого забыть нельзя", - думает Сергей Михайлович и, придерживая одной рукой руль, достает из портсигара сигарету, закуривает.
Впереди новая деревня. На улице много людей. На легком ветру полощутся алые флаги. Доносится музыка. Во многих избах распахнуты окна. Проезжая деревню, Сергей Михайлович сбавил скорость. За раскрытыми окнами он видел праздничные застолья, радостные лица людей, до слуха его долетал наигрыш гармоники, песни.
К сердцу подкатила теплая волна. Сергей Михайлович задумчиво улыбается: "Празднует народ".
Солнце клонится к горизонту, катится в стороне, параллельно дороге, точно состязается с машиной в скорости.
Незаметно спадает жара.
В следующей деревне, более многолюдной и оживленной, Сергей Михайлович останавливает машину у крайних домов на обочине шоссе, выходит из кабины с букетом цветов. Горячей кровью горят в руках его красные тюльпаны. Сергей Михайлович подходит к березам. У братской могилы - сухощавый седобородый дед. В одной руке у него - стакан, в другой - огурец.
Сергей Михайлович поздоровался с дедом.
Ответив на приветствие, он сказал:
- Мож, выпьешь, мил человек?
- Спасибо. Я за рулем. Нельзя, отец.
- Ну раз нельзя, так нельзя. А я вот, пока никого нет, пришел выпить за них, - произнес он, глянув в сторону обелиска.
Дед выпил, неторопливо пожевал огурец и вытер ладонью губы. Потом поправил на лацкане серенького пиджака медаль "За победу над Германией" и негромко запел, точно заговорил сам с собой:
Где же вы теперь, друзья однополчане,
Боевые спутники мои…
А из домов уже выходил народ, стекаясь по широкой улице с зеленым пушистым шиповником в палисадниках, к восточной окраине деревни.
Люди, по-праздничному принаряженные, степенные и серьезные шагают неторопливо, негромко переговариваясь. Некоторые женщины и девушки идут молча. Они несут цветы и узелки с провизией.
До слуха Сергея Михайловича доносится нестройная мелодия школьного оркестра.
Мальчик с горном в руках и девочка с барабаном через плечо идут во главе пионерской дружины туда же, куда направляется весь народ. Дети поют. Люди приостанавливаются, пропускают ребят вперед. Ближе и ближе подходит пионерская дружина, многолюднее становится на краю деревни.
За околицей люди сворачивают на широкую площадку, по краю которой ровной шеренгой выстроились, словно солдаты в строю, белоствольные березы, а в самом центре на постаменте высится обелиск с объемной красной звездой наверху. Имен и фамилий на нем нет. Обелиск обнесен металлической оградой, покрашенной под бронзу.
Люди останавливаются у памятника, кладут к подножию цветы, отходят в сторону и присаживаются на траву, под березами.
Сергей Михайлович неторопливо шагает к обелиску, кладет свой букет красных тюльпанов.
Отряд пионеров, чеканя шаг, приблизившись к памятнику, выстраивается напротив.
Оркестр смолкает, и сразу становится до того тихо, что слышно, как где-то высоко-высоко в небе разливается веселая трель жаворонка.
Сергей Михайлович смотрит вверх, прикрыв ладонью глаза, старается разглядеть в бездонной сини неугомонную птицу. Он стоит рядом с седобородым дедом. Тот, чуть склонив голову набок, вслушивается в пение жаворонка, а сам пристально вглядывается в лицо Корнилова.
- Жизни радуется, - говорит дед.
Он достает из кармана портсигар с приметной вмятиной и царапиной сбоку и предлагает деду сигарету.
Дед тянет тонкие пальцы к портсигару, и вдруг рука его замирает: он заметил вмятину на портсигаре. Что-то далекое, знакомое вспомнилось ему. Кажется, что он уже где-то видел точно такой портсигар, а где - припомнить не может.
- Это откуда же у тебя такой, с царапиной? - спрашивает дед.
- С войны.
- Твой, что ли?
- Нет. Брата.
- А вмятина-то отчего такая?
- След пули.
Дед долго мнет пальцами сигарету, о чем-то думает, тихо покашливает и силится припомнить, где же он раньше видел рядом стоящего с ним человека. Не вспомнив, негромко спрашивает:
- Сдается мне, что где-то я вас ранее встречал. А где, не припомню.
- Все возможно. За нашу жизнь с кем только не повстречаешься.
Сергей Михайлович прикрывает глаза, пальцы сбивают пепел с сигареты.
- А вам не довелось воевать?
- Пришлось.
- Где?
- Сначала в партизанах. Потом в действующей. В авиационном полку.
Дед задумывается и осторожно, чтобы не смутить собеседника, вглядывается в его лицо, силится припомнить - и не может: время неузнаваемо изменило Корнилова, только глаза, голубые и задумчивые, остались прежними.
Пионер со знаменем вышел из строя и, по-военному чеканя шаг, подошел к памятнику. Когда склонилось алое полотнище, раскатистым пулеметным треском ударила барабанная дробь.
Сергей Михайлович посмотрел на часы.
- Уходишь? - спросил дед.
- Да. Я на работе. А ехать порядочно. Обещал пораньше.
- Счастливого пути, - пожимая руку Корнилову, ответил дед.
Сергей Михайлович вышел из группы людей и неторопливо направился меж редких стволов берез к своей машине.
Дед неотрывно глядел ему вслед.
На левом фланге пионерского строя стояли мальчишки и девчонки, еще октябрята, с красными звездочками на груди.
В самый центр площадки, к обелиску, вышел мужчина в праздничном костюме, на лацкане которого сверкали боевые ордена и медали. Вместе с мужчиной вышла девушка - школьная пионервожатая. Она вызывала ребят по фамилиям. Девочки и мальчики выходили из строя, и фронтовик повязывал им красные галстуки. Потом, когда они все хором повторили за пионервожатой слова пионерской клятвы, фронтовик шагнул ближе к пионерскому строю и громко произнес:
- Ребята! Сегодня, в этот памятный день, здесь, у могилы павших воинов, вас приняли в пионеры. Вы принесли клятву верности нашей замечательной Родине. Ваши деды не жалели жизни ради вашего счастья. Так будьте достойны их, дорогие ребята!
Дед, который неотрывно глядел вслед уходящему Сергею Михайловичу, при слове фронтовика "ребята" вдруг махнул рукой и, пораженный неожиданной мыслью, удивленно произнес вслух:
- Да это ж никак Сережка Корнилов был! Точно он… Да как же я его не признал сразу-то? Мальчонкой его хорошо помнил, а сейчас не узнал. Сергея Михайловича, и не узнал.
Дед было заспешил за Корниловым, хотел окликнуть его, но было уже поздно: тот сел в машину и покатил в свой город.
Глядя на удаляющийся автомобиль, дед тихо произнес:
- Да будет памятно имя твое, Сергей Михайлович, имя брата твоего героя на земле нашей. Всегда.
И это слово "всегда", точно читая мысли деда, перед пионерами произнес фронтовик:
- Всегда! Всегда помните их! Они сделали все для Победы! Мне довелось быть на фронте. Но сегодня мне хочется рассказать вам об одном мальчике, таком же как и вы, который в годы войны совершил настоящий подвиг. Было это в сорок первом году…
Тревожное утро
Октябрь. Деревня Вышегоры.
В сорок первом году Сережке шел всего-навсего тринадцатый год.
Ненастное серое утро. Ветрено, сыро, зябко. Небо затянуто низкими облаками. Они кажутся непростиранной холстиной. Неуютный рассвет сочится сквозь запотелые стекла.
В то утро Сережка проснулся рано. Из кухни, где мать хлопотала около печки, доносилось позвякивание посуды, всплески воды.
Сережка почесал нос, приоткрыл глаза, зевнул и повернулся на другой бок, стараясь поспать еще, но сон не шел.
На печке тепло и уютно, вставать совсем не хотелось. Во дворе прогорланил петух и зашебаршили куры под окном. Сережка выглянул из-за шторки в просторную чистую избу, окинул взглядом привычное убранство: комод, диван, стол, стулья - все сделано его отцом-плотником.
Мать шаркала гусиным крылом по шестку, двигала за дощатой перегородкой чугунки: кипятила воду для чая, варила картошку, готовила пойло теленку, недовольное и жалобное мычание которого доносилось со двора.
Сережка высунулся из-под старенького лоскутного одеяла, спросил сонным голосом:
- Мам, Петька-то где?
- Встал давно. Ушел на улицу. Видно, дело нашлось.
- А почему меня не разбудил?
- Не знаю. Шмыгнул за дверь молча.
Сережка удивленно пожал плечами, задумался.
"Интересно, чего это он затеял ни свет ни заря? С вечера мне не сказал, утром не разбудил".
Сережка спрыгнул с печки и стал быстро одеваться.
За лесом раскатисто прогромыхало что-то и потом долго не умолкало, и Сережке показалось, будто по небу прокатился гром, да такой сильный, что стекла в окнах неожиданно задребезжали.
- Мам, это гроза, что ли?
- Какая гроза, - вздохнула мать. - Опять громыхает. И все ближе. Всю ночь не переставало. И когда это кончится, господи?
- А дождь идет?
- Моросит. Но не так, как вчера.
- А может, это вовсе не война гремит. А и вправду, гром?
- Чего уж там гром… Гром он гремит с перерывами. А это, как забухало вчера, так и не переставало еще. Небо с той стороны светилось огнем до самого рассвета.
За лесом загромыхало сильней.
- И вправду, не гром, - сказал Сережка и настороженно прислушался.
Когда чуть утихло, он подошел к рукомойнику, умылся.
- Картоха не готова, мам?
- Нет еще. Погодь чуток, - ответила мать.
- А чай вскипел?
- Нет еще.
На улице возник шум; простучали колеса повозок, натруженно проурчала мотором машина, буксуя на размытой дождем скользкой дороге, нечетко послышались голоса - и ожила деревенская улица.
Сережка подбежал к окну, толкнул форточку, выглянул наружу. По улице, в сторону большака, усталым шагом шли красноармейцы.
Сережка уселся на лавке поудобнее, наискось стер рукавом рубахи мутную отпотину, уткнулся носом в стекло. Никогда раньше Сережка не видел на своей улице столько красноармейцев и потому с большим любопытством наблюдал за проходившими войсками. Все занимало его, и он старался ничего не пропустить из того, что происходило перед его глазами.
Обгоняя группы бойцов, проехала, дымя на ходу, армейская кухня с усатым ездовым, за ней приземистая противотанковая пушка, которую тянула четверка лошадей, следом медленно двигалась зеленая повозка с ранеными красноармейцами. Маленькая коротко остриженная девушка-санитар, курносая и веснушчатая, в пилотке и заткнутыми под брезентовый ремень полами шинели, похлестывая вожжами лошадь и монотонно понукая, шла возле повозки, то закрывая, то открывая глаза. Вид у нее был усталый и измученный, и ей, видимо, очень хотелось спать. Тяжелые солдатские сапоги ее с широкими голенищами скользили по размытой дороге. Сережа успел разглядеть и санитарную сумку с красным крестом.
Следом за телегой с ранеными прошли пулеметчики с "максимами". Лица и у этих солдат, как и у других, были хмуры, темны, небриты. Некоторые солдаты шли поодиночке, другие небольшими группами в два-три человека.
Проехала еще одна противотанковая пушка с пробитым и покоробленным стальным щитом. В отличие от первой эту пушку тянули только три лошади. Они были мокрые, взмыленные, и от их спин валил пар. Один солдат недовольно покрикивал на лошадей, тянул их под уздцы, а пятеро других подталкивали пушку сзади. За бойцами расчета шагал молодой лейтенант с кожаной планшеткой и пистолетом в кобуре. Высокий, сутуловатый, с осунувшимся лицом, он шел, не глядя по сторонам, занятый своими думами, крепко сжав ладонью правой руки локоть левой.
Снова перед глазами мальчика проплыли зеленый щиток, шинели, коробки с пулеметными лентами, холодным голубоватым блеском сверкнули стальные штыки на винтовках, и замелькало множество ног в обмотках и ботинках.
Снова проехала повозка с ранеными. Ездовой направил лошадей к березам и остановил рядом с первой повозкой, которую сопровождала курносая девушка-санитар. Ездовой ослабил подпруги и что-то сказал белокурой девушке. Она одобрительно кивнула, оглядела деревенскую улицу и остановила взгляд на Сережкином доме.
Девушка увидела приплюснутый к стеклу Сережкин нос, улыбнулась и вдруг решительно направилась прямо к их дому. На крыльце она поскребла сапогами, потом робко постучала и вошла в избу.
- Дома кто есть? - спросила с порога девушка-санитар глухим простуженным голосом.
- А как же, есть… - отозвалась Сережкина мать, выходя из кухни.
- Здрасте.
- Здравствуй, - ответила Екатерина Никаноровна.
Сережка спрыгнул с лавки, встал около стола, с любопытством уставился на санитарку. Лицо девушки было бледное, веки покраснели, должно быть, от бессонницы.
Она сняла пилотку, подкладкой провела по мокрым щекам.
- Тебе чего? - спросила мать.
- Ведерко у вас не найдется, мамаша, коней напоить?
Мать шагнула в кухонный закуток и тут же вынесла ведерко.
- На вот эмалированное. В другом - я телку готовлю.
Девушка взяла ведро, молча вышла.
- Ой, мам, погляди… Это она раненых привезла.
- Видно, издалека едут, - сказала мать, глядя в окно.
Девушка-санитар, на ходу поправляя пилотку, направилась к березам, под которыми стояли повозки с ранеными.
Мать молча смотрела ей вслед, вздыхала и вдруг встрепенулась, будто вспомнив о чем-то, поспешила к печке, вынула чугунок с картофелем и, убедившись, что он поспел, слила воду.
- Возьми-ка хлеба, сынок, - сказала мать, отсыпая в газетный кулек соль.
- Какого? - спросил Сережка, догадываясь о намерениях матери. - Початый?
- Да, нет, целый.
Сережка слазил в шкафчик, выложил на стол каравай ржаного хлеба.
Мать тряпкой подхватила чугунок с картофелем, велела Сережке взять миску с огурцами и хлеб и тихо сказала:
- Пойдем-ка, сынок, проведаем.
Они подошли к повозкам, двое бойцов приподнялись на локтях и хмуро поглядели на женщину в шали, с чугунком в руках, на Сережку с караваем хлеба и миской огурцов.
Мать поздоровалась и, поставив на свободное место в повозке чугунок, сказала:
- Покушайте, сынки, чего бог послал.
Сережка вышел вперед, поздоровался и тоже поставил миску рядом с чугунком.
Солдат с забинтованными плечами, на которые была накинута шинель, смущенно сказал:
- Спасибо, мать. Не надо. Самой, наверное, детей кормить нечем.
- Бери, милый, бери.
И тут вступился Сережка:
- Берите, товарищи красноармейцы. Эва! Да у нас этой самой картохи полный подвал.
- Не стоило бы беспокоиться.
- Еще чего, экое беспокойство. Сказано ешьте, так ешьте, - грубовато ответила мать.
Сережка, боясь, что бойцы откажутся от их угощения, осмелел и еще бойчее поддержал мать:
- Не стесняйтесь. Вам ведь скорее поправляться надо. Верно я говорю?
Солдат улыбнулся Сережке, взглянул на своего товарища:
- Что делать, Егор?
Другой раненый молча кивнул.
- Ну что ж. Спасибо вам. Только, право, неловко.
- Это почему же? - поправляя шинель на плече солдата, спросила мать.
- Нескромно это как-то с нашей стороны.
- А вы не думайте, ешьте себе на здоровье.
- Легко сказать - "не думайте"… Я вон пять дней тому назад в Поречье, под которыми держали оборону, попросил у одной старушки воды напиться, так она, сердешная, меня так отпотчевала, что до сих пор забыть не могу. Дюже въедливая старушка. Дай бог ей дожить до моего возвращения. А я ей обещал, что вернусь.
- А ты на нее вопче зла, сынок, не имей.
- Да я на нее не в обиде. Я на себя, мать, обижаюсь. На себя.
Воюем, видно, плохо, что до вас дошли. Без злости и ненависти. А ты нас огурчиками и картошечкой… Не пойму.
- Чего же не понять. У меня у самой муж на фронт ушел. Тоже воюет. И вот как вспомню про него, так сердце защемит. А может, он вот так же, как вы, раненый где-то в телеге лежит…
На соседней повозке застонал солдат, повел забинтованной головой, слабым голосом произнес:
- Пить.
Мать вздрогнула и глянула на бойца. Он лежал с закрытыми глазами, пересохшие бескровные губы устало просили пить.
Екатерина Никаноровна всплеснула руками и торопливо направилась к дому. Вскоре вернулась с кринкой молока и кружкой. Она налила молока, отдала кринку Сережке. Затем приподняла раненого и поднесла кружку к его губам. Когда выпил все, открыл глаза, посмотрел на незнакомую женщину, на Сережку.