Крамаренко поднес спичку к бикфордову шнуру. Огонь стал медленно съедать сантиметр за сантиметром, подобрался к детонатору - и сто фонтанов воды, пара, мелкой породы, как мощные гейзеры, поднялись вверх на высоту заводских труб.
Подрывники вернулись к буркам, заглянули в одну, в другую и радостно закричали, замахали руками.
Крамаренко не спешил: бурки пусты, теперь можно закладывать основной заряд аммонита. Ротов и Гаевой заглядывали в каждую бурку - хотели убедиться, что в них действительно нет воды.
- Оказывается, директор не только должен советы слушать, но иногда и подсказывать, - поддел Гаевого Ротов.
Парторг улыбнулся. Он настроился миролюбиво и готов был сейчас простить директору некоторые особенности его характера.
- Все это очень хорошо, Леонид Иванович. За график добычи можно не беспокоиться, но чем мы руду возить отсюда будем?
Ротов помрачнел. Эта проблема до сих пор оставалась нерешенной.
Было темным-темно, когда на эстакаду четвертого рудника стала поступать долгожданная руда. Рабочие встретили ее радостными возгласами. Качали Егорова, строителей и даже двух пареньков, вытолкнувших первую вагонетку из штольни.
Над рудником вспыхнула красная звезда, и тотчас, словно салют победителям в соревновании, взрыв страшной силы сотряс воздух и землю. Его услышали и на заводе. Это Крамаренко, нарушив запрещение о производстве взрывов в ночное время, обнажил мощный рудный пласт на склоне холма.
11
Шатилов постучал к Пермяковым в девять часов утра. Ольга, решив, что это почтальон, набросила на себя халатик, открыла дверь. Увидев Василия, смутилась, убежала в свою комнату.
- Что случилось, Вася? - спросила она через дверь, когда Шатилов, раздевшись и повесив на вешалку автомат, появился в столовой.
- Пришел в правую ногу пасть! - ответил он подхваченным у Пермякова старым уральским выражением.
- Вы хоть умыться разрешите. Повернитесь, пожалуйста, к окну.
- Повернулся.
Ольга проскользнула в кухню, но Василий успел взглянуть ей вслед. Он впервые видел ее такой домашней. Незатейливый сатиновый халатик, тапочки, гривка распущенных волос на плечах. Еще роднее показалась она такой.
- Где ваши, Оля?
- Папа ушел в партком, мама на рынке.
Ждать Василию пришлось довольно долго. Подавая руку, Ольга спросила:
- Что-то случилось, правда?
- У меня к вам просьба, Оленька. Получил автомат, подремонтировал, достал патронов. Пострелять хочется - просто руки зудят. А одному… скучно… Поедемте в березняк постреляем. День сегодня ведренный, как летом.
- Половина патронов мне, согласны?
- Даже три четверти отдам, - просиял Шатилов. - Даже все могу. Я хоть пороховой дымок понюхаю.
- А это что? - Ольга увидела на столе альбом и открыла его.
О том, что Шатилов рисует, сказал недавно Иван Петрович ("Видел карандашные этюды его работы. Прекрасно! Какой молодчина!") и пообещал упросить Василия показать их Ольге. Она перелистала несколько страниц.
Внимание приковал первый же попавшийся карандашный рисунок - снайпер, поджидающий за пнем врага. Фон был сделан небрежно, как бы не в фокусе, а лицо выписано с такой скульптурной четкостью, что, казалось, выступало из бумаги. Удивительно схвачен прищур глаз и напряженная складка рта, как у человека, затаившего дыхание. Вся поза бойца, подавшегося вперед и прижавшегося к земле, говорила о стремлении увидеть, но самому остаться невидимым. Ольга перевернула еще два листа и, поняв, что альбом быстро не просмотреть, закрыла его.
- Это по-настоящему хорошо, Вася.
- Не знаю. Поедемте, Оля.
Василий помог Ольге надеть пальто, и они вышли.
Пока Шатилов, пряча автомат от любопытных взглядов, ехал с Ольгой в трамвае до конечной остановки, они услышали подробный отчет о вечере встречи с бойцами. Рассказывали о старом горновом, поцеловавшем бойца, о Марии Матвиенко и о вальцовщике сортопрокатного цеха, произнесшем короткую, но сильную речь, которую он, Шатилов, не слышал, обуреваемый вспышками самых различных чувств.
Какая-то девушка восторженно делилась с подругой.
- Больше всех мне понравился Шатилов. Стройный такой. Стал во фронт - и боец ему на плечо автомат. И сказал, как отрезал: "Не посрамлю оружия!"
- Он женатый?
- Наверно, да.
- Эх, все хорошие парни женаты!
Ольга радовалась за Василия. Хотелось повернуться, шепнуть: "Да вот тот, о котором вы говорите, и вовсе он не женатый", - и посмотреть, какое это произведет впечатление.
"Хороший он, - думала Ольга. - Порой резкий, но бесхитростный и скромный. И как рисует… А ведь молчал, никому не говорил".
Когда на последней остановке вышли из вагона, Ольга заметила:
- Однако у вас много поклонниц…
Шатилову хотелось сказать, что ему, кроме нее, никого не нужно, что ничьи похвалы и нежные взгляды не могут сравниться с одним ее теплым словом. Но он только ласково посмотрел на свою спутницу.
Молча шли по улице, испытывая неловкость от любопытных взглядов прохожих. Несколько мальчишек увязались вслед - им очень хотелось рассмотреть оружие - и без всякой надежды клянчили: "Дяденька, дай стрельнуть".
За последними домиками, спрятавшимися в тени деревьев, начинался лес. Улица переходила в широкую, блестевшую накатом дорогу. По обеим ее сторонам тесно стояли худенькие березки, удивительно белые, будто выбеленные, с редкими родимыми пятнами темной коры, сливаясь своими ветвями в плотный бахромчатый массив. В спокойные мягкие тона осеннего увядания врывались багряные пятна кленов, словно зажгли чьи-то невидимые руки сигнальные костры.
Давно уже Василий не бродил по чащам, полянам и сегодня полной грудью вдыхал ароматный воздух, настоянный на хвое, березовой коре и прелых лесных травах. Он шел, жадно озираясь по сторонам, словно искал что-то, шел размашисто, крупно, Ольга едва поспевала за ним. Запыхавшись, она остановилась.
- Ух, устала! Сколько еще идти, Вася? Любая береза - мишень.
- Что вы, Оля! Разве можно в живую березу? - укоризненно сказал Василий. - Мы в Донбассе привыкли иначе относиться к деревьям. Они у нас редки, и мы их бережем.
- Но это Урал, Вася. Деревьев здесь достаточно: они на дрова идут.
- Лучше просеку найдем. Там должны быть пни.
Вырос Василий в донецкой степи и, казалось, полюбил ее безраздельно. Но побывал в армии и вернулся оттуда влюбленным в лес. Властная, величавая ширь степи по-прежнему оставалась родной, привычной, на ее просторах легко дышалось, хорошо думалось, но глазам скоро становилось скучно, и они невольно искали лесные пейзажи.
Вскоре, и вправду, встретилась просека, попался и первый пень, неумело спиленный ступеньками. Свеженькая веточка буйно рвалась от него к небу. Оставляя влажную бороздку, вразвалку ползла по срезу небольшая улитка, вытянув что было силы рожки. Ольга сняла ее, и она тотчас нырнула под свою спасительную броню. Василий выбрал пень повыше и пошел прикреплять мишени. В защитной куртке, в сапогах, с перекинутым через плечо автоматом он был похож на партизана. Достав из кармана четвертушку бумаги, приколол ее кнопками, вернулся к Ольге и с сосредоточенным выражением вскинул автомат. Ольга невольно вспомнила лицо снайпера. "Как же точно схватил он напряженность позы", - подумала она.
Сухо щелкнул выстрел. На открытом воздухе он показался слабым. Василий рванулся к мишени, за ним, заразившись его азартом, побежала Ольга, царапая ноги о сухие ветви.
Листок был пробит точно в середине.
- Браво, браво! - похвалила Ольга и захлопала в ладоши.
Пошли обратно. Ольга взяла автомат, но долго не могла к нему приспособиться. Ей, стрелявшей на занятиях в институте только из малокалиберной винтовки, было неудобно держать автомат за диск. Наконец она выстрелила, но в мишени по-прежнему зияло одно отверстие.
- Что ж, Оленька, оружие вам не знакомо, к нему привыкнуть надо, - успокоил ее Василий. - Долго не цельтесь. Взяли на мушку - и бейте.
Снова возвратились.
- Мы скоро тут тропинку пробьем, - улыбнулась Ольга. - Ох, попадет мне сегодня от мамы! Так прохладно, а я в носочках пошла. - Она сокрушенно посмотрела на свои загорелые ноги в белой паутине царапин и стала снимать приставшие к пальто репьи.
- А вот меня ругать некому… - с нескрываемой грустью отозвался Шатилов.
После четвертого выстрела девушка попала в угол листа и с шутливой гордостью посмотрела на своего инструктора.
Карие глаза Ольги, осветленные солнцем, сияли той беспричинной радостью, которая овладевает человеком, когда он юн и все лучшее у него впереди.
Выстрелил Василий. Они пошли не спеша, уверенные в хорошем результате, но третьей пробоины на листке не оказалось. Шатилов ожидал, что Ольга рассмеется, но она только сказала:
- Бывает…
- Нет, не бывает. - Шатилов стал на колени и показал пальцем на среднее отверстие. Только сейчас Ольга заметила: оно было похоже на сплюснутую восьмерку.
- Пуля в пулю! - вскрикнула девушка. В ее глазах было нескрываемое восхищение.
Вернувшись назад, Василий перевел автомат и нажал спуск. Длинная очередь просверлила тишину леса. Автомат забился в руках и смолк. Ольга побежала к мишени. Листок был изрешечен пулями. Она обернулась, уверенная, что Василий рядом, но он стоял на месте, опустив автомат, и даже не смотрел на мишень. Когда Ольга подошла к нему, он молча перебросил автомат за спину, протянул руку, и они пошли к дороге.
Просека была уже далеко позади, когда Шатилов заговорил.
- Страшный это момент, когда наступает тишина. Вам, наверное, звук выстрела бьет в уши, а мне - внезапная тишина. И это после одного случая. В финскую было. На просеке в лесу подорвались мы на мине - гусеницу порвало. Покрутились на месте и стали. Сидим в танке, в щель смотрим. Тихо, кругом никого. Открыли люк, каску на автомат надели - если где на дереве "кукушка" засела - не удержится, выстрелит. Но ничего, тихо. Командира мы с водителем в танке оставили, на всякий случай пистолеты свои отдали, а сами взяли автоматы и пошли искать помощи. Свернули в лес, но для ориентира просеку на виду держим. Вдруг из-за деревьев залп. Друга моего наповал, а меня в ногу. Свалился я, автомат зажал, жду… Показались белофинны - человек тридцать. Подпустил я их ближе - и очередь. Сгоряча весь диск. Кто лег, а кто залег. Подполз я к водителю, его автомат взял, а финны все постреливают. Лежу, патроны берегу, а как только финны поднялись, снова спуск нажал. Короткая очередь - и смолк автомат неожиданно. Вот тогда мне тишина в уши ударила. Открыл я диск, а там больше патронов нет. Ни одного. И для себя не осталось. Постреляли по мне финны, потом гранату бросили. Оглушили совсем. Поднялись они на этот раз по одному, подходят ближе, еще ближе, а я, как заяц, к земле прижался, автомат за ствол держу. Думаю: подойдут - хоть одного прикладом. Только они как побегут назад! Некоторые словно подкошенные валятся. Смотрю - ничего не могу понять. Обернулся - наши танки по просеке идут. А слышать - ни гу-гу. С тех пор мне тишина в уши бьет… И знаете, до чего тяжело было, когда в Донбассе наш цех затих? Ходил, как шальной. Все казалось, что оглох. Вы утреннюю сводку слышали?
- Проспала… - созналась Ольга. - Вчера такие хорошие известия были.
- А я не просыпаю. В семь часов глаза сами открываются. Слышал сегодня: гитлеровцы в Сталинграде продвигаются в направлении заводского поселка.
- Это там, где три завода рядом? - широко раскрыла глаза Ольга.
- Да. И нажали они здорово. А я вот в тылу сижу и по пенькам стреляю… - погрустневшим голосом проговорил Василий.
- Но вы на другом участке воюете, - попыталась успокоить его Ольга.
- Эх, Оля, никто меня понять не хочет, и вы тоже!
- Неправда. Я вас понимаю. Я сама, когда встречаю девушку моих лет в военной форме, испытываю… ну, какую-то неловкость. А ведь достаточно иногда испытать чувство в зачатке, чтобы понять его до конца. И мне понятно, что эта неловкость может перерасти в стыд.
Василий благодарно посмотрел на Ольгу и, движимый вспышкой долго сдерживаемого чувства, порывисто обнял ее и прильнул к губам.
Девушка уперлась руками в грудь Василия и выскользнула. Василий догнал ее, взял за руку. Она не отняла руки, но упорно смотрела в сторону.
- Я вам не нравлюсь, Оленька, - прервал неловкое молчание Шатилов, и интонация его голоса, робкая, как у провинившегося ребенка, смягчила девушку. Карать его было не за что - за любовь не наказывают. Но настала пора выяснить их отношения.
- Нет, почему же, нравитесь, - непринужденно сказала Ольга, и Василий ответил ей счастливым взглядом.
- Я приложу все силы, чтобы стать достойным вас, чтобы… - Не договорив, он попытался привлечь девушку к себе, но она отстранилась.
- Нет, нет. Это вам не дает никаких прав. Вы что-то чересчур расхрабрились, Вася.
- Простите, я плохо владею собой…
Василий отвернулся, пряча взволнованное лицо.
Странное чувство смятения, растерянности овладело Ольгой. До боли в сердце стало жаль Василия. Он, конечно, заслуживает большой любви, но ведь она не виновата, что любит не его, а Валерия. Только нехорошо, что не хватило решимости сказать об этом.
Василий порывисто сжал ее руку.
- Я люблю вас, Оленька. Только о вас думаю. - И с мольбой: - Полюбите меня. Полюбите, если еще не поздно.
- Поздно, - сказала девушка, решив, не щадя Василия, разрубить наконец этот узел. Но как ни категоричен был ответ, Василий уловил в нем интонацию не то сожаления, не то вины.
12
До сих пор Шатилов не знал горечи неразделенного чувства, не знал потому, что никого не любил так глубоко, как Ольгу. Давно ли, читая в старых книгах о любви, он только улыбался - не верил тому, что любовь способна неотступно преследовать человека. Думал: "Такие сантименты присущи только богатым бездельникам, у которых любовь являлась главным занятием, порою выдуманным, потому что им нечего больше делать, кроме как любить". И современные книги укрепляли в нем это убеждение, утверждая, что труд поглощает всего человека без остатка и тем самым спасает от горя и страданий в личной, интимной жизни. А сейчас он в полную меру ощутил всю муку неразделенной любви.
Впервые он понял, что хотя работа и главное в жизни человека, но далеко еще не все, да и работается легче, когда душа согрета любовью. По-прежнему после очередной скоростной плавки он выслушивал поздравления товарищей, похвалы Макарова, только относился к ним теперь с каким-то безразличием.
Единственным родным человеком у Шатилова оставался брат, и теперь все чаще мысли обращались к нему. Вернется с фронта, заживут они вместе; Митя уже повзрослел, посерьезнел, сможет быть другом. В письмах его все чаще проскальзывала нежность, которую раньше он считал недостойной мужчины. Да и какая нежность могла быть у взбалмошного мальчишки, драчуна и задиры, к старшему брату, строгому опекуну, который постоянно журил то за отметки, то за неряшливость, то за разные лихаческие выходки. Даже в минуту прощания при посадке в воинский эшелон Митя смущенно поцеловал брата и огляделся по сторонам - не увидел ли кто, - но все вокруг тоже целовались и плакали.
В последнем письме Митя восторженно писал о медсестре Шуре - дала согласие выйти за него замуж, как только кончится война, спрашивал, трудно ли семейному учиться в институте. Василий ободрил брата: подучит на сталевара, а институт пусть кончает вечерний - и семья будет сыта, и специалистом станет полноценным, - а на первых порах материально поможет.
Был поздний час. Шатилов медленно поднимался по лестнице на свой второй этаж в общежитие. Целый вечер просидел он в красном уголке за карикатурами для стенной газеты и остался страшно недоволен собой. Карикатуры не удались. Люди на рисунках получились реалистическими, не выходило ничего похожего на шарж.
На пороге комнаты его встретил необычайно оживленный Бурой.
- Сто грамм с тебя, Вася, и танцуй. Письмо!
- Уж что-нибудь одно, - сказал Василий, раздеваясь.
- Танцуй.
Василий лениво пристукнул каблуками и протянул руку.
- Давай.
- Не-е, дудки! Так не пойдет.
Спорить было бесполезно. Бурой уже "заправился" и в таком состоянии проявлял необычайное упрямство, которое Василий называл "пьяной блажью".
Пришлось по всем правилам отбить чечетку, да такую залихватскую - даже сам заулыбался.
Но, когда Бурой достал из-под подушки воинский конверт, надписанный чужим, крючковатым почерком, Шатилов оцепенел. А распечатал его - и заплакал мужскими, тяжелыми, как чугун, слезами.
Валерий провожал Ольгу из института домой. Они были так заняты беседой, что не сразу увидели на крыльце Шатилова. У его ног стоял небольшой, видавший виды чемодан.
"Что-то неладное", - заключила девушка.
Василий шагнул навстречу и странным, упавшим голосом попросил Ольгу уделить ему несколько минут.
Андросов бросил ревниво:
- До свидания, Оля.
- Нет, нет. Зайди. Я сейчас.
Когда за Валерием закрылась дверь, Василий сказал:
- Брат… погиб.
- Митя?
- Да, у меня был один брат. Пришел проститься. Еду в область и оттуда на фронт.
Ольга поняла, что отдушину для своего горя Василий найдет лишь на фронте и бессмысленно отговаривать человека, принявшего бесповоротное решение. Она взяла руку Василия в свою и ощутила дрожь его пальцев.
- Папа знает?
- Нет. Боюсь даже проститься с ним. Задаст мне…
- Возьмите на память хоть это. - Ольга достала из кармана автоматическую ручку, протянула Шатилову.
- Спасибо. Разрешите писать вам письма? Только вам… Кроме вас, у меня никого нет… И еще… просьба: поцелуйте меня на прощанье.
Девушка посмотрела ему в глаза долго, ласково и потянулась к щеке. Василий поцеловал ее в губы.
- Берегите себя, Васенька, - с трудом выговорила Ольга.
Всегда легче расставаться у поезда. Прозвучит сигнал отправления, проплывет мимо тебя дорогое лицо с незабываемыми чертами, и разлука наступает помимо твоей воли. Но как тяжело, имея какую-то власть над временем, уйти от любимого человека! Выгадываешь каждую секунду, чтобы задержать момент расставания, чтобы еще раз прошептать несколько горьких и нежных прощальных слов.
- Не забывайте нас, Васенька! - крикнула Ольга удалявшемуся Шатилову и зажмурилась, сбрасывая застывшие в глазах слезинки. Она стояла на крыльце, пока Василий не скрылся за поворотом, и когда вошла в столовую, родители и Валерий сидели за столом перед остывшим чаем.
- Объяснился? - сыронизировал Валерий.
- Простился.
Пермяков от неожиданности даже подскочил.
- Как простился?
- В армию едет. Самовольно.
- Мальчишка! - вырвалось у Валерия, но в ту же минуту он пожалел о сказанном.
- Почему мальчишка? - спросила Ольга дрогнувшим голосом. Брови ее сошлись на переносье, между ними залегла тоненькая, как трещинка, складочка.
Иван Петрович сам считал, что Василий поступил неправильно, необдуманно, и попадись он сейчас ему на глаза - ох, и худо пришлось бы парню! Но принижать своего любимца…