Огромная луна недвижимо стояла в небе, словно запуталась в скелетных сочленениях лишенного крыши мартеновского цеха. "Даже луна сейчас, как пленница, за решеткой". Мария с жалящей болью вспомнила о своих недавних мечтах. Накануне войны она должна была держать экзамен в вуз, посвятить себя изучению небесных светил. Этот таинственный мир привлек ее внимание еще в раннем детстве, когда она посмотрела кинокартину "Аэлита" - о полете на Марс. Детский ум Марии воспринял жизнь на Марсе как правду. Когда Мария повзрослела и узнала, что наличие жизни на Марсе еще не доказано, она загорелась мечтой добраться до истины, заняться исследованием далекого романтического мира.
И вот все рухнуло. Война, оккупация… Началось страшное существование. Только сознание своей полезности для подпольной организации и надежда на скорое возвращение привычной ей жизни поддерживали ее душевные силы.
Дверь скрипнула, и на балкон вышел Браух. Он шумно вдохнул в себя воздух, подошел к Марии, схватил и прижал к углу веранды. Девушка рванулась, но руки у Брауха оказались железными.
- Ударю, - со сдерживаемым бешенством сказала Мария, отворачивая лицо, и вдруг увидела лейтенанта. Он стоял на пороге, безмолвно наблюдая за происходящим.
- Gehen sie zum Teufel! - крикнул Браух. - Ich brauche keine Assoziirten .
Лейтенант не сдвинулся с места. Браух выругался, выпустил Марию и, оттолкнув лейтенанта, вошел в дом.
Мария поправила смятую блузку, отдышалась и, скользнув мимо своего избавителя, поблагодарила его.
В зале под звуки патефона кружилось несколько пар. Хозяин дома, маленький, коротконогий, похожий на гриб, танцевал со своей дородной половиной. Невеста, закатив глаза, в упоении прижималась к своему жениху, а он холодным, бесстрастным взглядом следил за гостями, рассевшимися на стульях вдоль стен.
В перерыве между танцами Мария, считая, что долг вежливости ею выполнен, подошла к хозяевам проститься. Стоявший рядом с ними Гейзен поблагодарил ее за хороший перевод его речи и предложил перейти в аппарат гестапо на должность переводчицы. Девушка пообещала подумать, решив предварительно согласовать этот вопрос с Сердюком.
Выйдя на улицу, Мария быстро пошла по тротуару, размышляя над тем, насколько выгодна будет подпольной организации ее новая служба. Может быть, ей удастся добывать ценные сведения. Но это будет нелегко - Гейзен достаточно умен и проницателен.
Навстречу попался патруль из трех солдат, проверил документы, пропуск и удалился. Шаги солдат еще не успели затихнуть, как Мария услышала другие шаги - торопливые, нагоняющие. Оглянулась - лейтенант. Он подошел и, спросив: "Разрешите?" - взял ее под руку.
"Дура, - попрекнула себя Мария. - Простой маневр приняла за благородство".
- Плохие гости, а хозяева еще хуже, - заплетающимся языком брезгливо сказал лейтенант, сказал таким тоном, словно отвечал на заданный вопрос.
- Вам не понравилось?
- А вы думаете, вам удалось сделать вид, будто вы в восторге от этой компании?
"Наблюдательный, сволочь, - подумала Мария. - Неужели так плохо я играю? Но когда это Гейзен успел дать задание проверить меня?"
Она остановилась.
- Я расскажу господину Гейзену о вашем настроении.
- Что ж, рассказывайте, если вы так жестоки… Гейзен обрадуется возможности лишний раз проявить себя… Он и так думает, что я дезертировал с фронта, разыграв нервное потрясение. - Лейтенант задержал взгляд на лице Марии. - Несколько дней назад меня заставили поехать на расстрел. Молодая девушка. Как вы, - тихо сказал он. - Это было страшно… В бою совсем иначе. Там дуэль.
Внутреннее чутье подсказало Марии, что он не играет, что ему по-настоящему тяжело, но она не хотела и не могла верить ему до конца - такие, как он, оставили ее без отца и брата, такие, как он, проливают моря крови. И все же Мария была озадачена: впервые она слышала от гитлеровца человеческие слова.
- Разве можно жалеть врагов? - жестко сказала она, вкладывая в эту фразу двоякий смысл.
- Попробуй разберись, кто твой враг, - те, с кем воюешь, или те, кто погнал тебя на смерть.
- Для чего вы мне это говорите? - резко спросила Мария, поняв, что нужно возмущаться, иначе она разоблачит себя.
- Мне не с кем поговорить. В армии были такие. Думающие так. А здесь - не знаю. Я здесь недавно. Не скажешь же Гейзену, что болит вот тут!.. - рявкнул он вдруг, стукнув себя в грудь.
- Так я сама скажу, - не сдавалась Мария.
- Шлюха! - рассвирепев, бросил ей лейтенант. - Посмотрела бы на сталинградскую мясорубку - поняла бы! Поняла бы, что и тебе скоро конец! И никакой Гейзен тебя не спасет.
Глаза его расширились, лицо стало страшным. Устало повернувшись, он, пошатываясь, побрел по улице.
9
В 1936 году Сердюк с группой рабочих Донбасса летел в Москву на совещание передовиков производства. Это был первый полет в его жизни. Люди долго собирались в обкоме партии - запаздывали мариупольцы - и вылетели только ночью. Сердюк, не отрываясь, смотрел в окно. Под ним медленно плыла неоглядная донецкая степь, сверкавшая огнями городов, заводов, шахтных поселков.
Хитрила здесь природа, спрятав под скучным, однообразным покровом величайшие богатства, но человек разгадал тайну земли, стал извлекать из ее недр и каменный уголь, и самый необычный металл, верткий, как живое существо, - ртуть.
Сердюк любовался световыми оазисами и восторгался трудолюбием человека.
А теперь, когда он возвращался из Москвы с партизанского аэродрома и пилот прокричал, что под ними Донбасс, Андрей Васильевич, взглянув вниз, не узнал своего края. Ни зарева городов, ни отблеска пламени заводов - безжизненно и черно, как в глубокой яме.
- Готовься! - крикнул пилот, и Сердюк вылез на крыло, крепко держась за борт самолета, чтобы не сдула воздушная струя. Странная робость овладела им. Он многое испытал в жизни: сидел в засаде на границе, хватал голыми руками вооруженного до зубов врага, стремясь живьем доставить его на заставу, вступал в неравный бой с нарушителями границы, но он никогда не ощущал такого стеснения в груди, как теперь, когда приходилось в первый раз прыгать с самолета.
По команде летчика Сердюк упал в пустоту и, отсчитав семь, рванул кольцо. Он ощутил толчок, закачался на стропах парашюта и сразу поджал ноги, готовясь к приземлению. Но оно наступило много позже и совсем не в тот момент, когда ожидал. Земля толкнула его, словно сама летела навстречу, и он упал на бок, больно ударив руку.
Андрей Васильевич не сориентировался, где он находится, даже когда заголубело простреленное первыми, еще невидимыми лучами небо. Одно было ясно: он на донецкой земле. Кругом, куда ни глянь, маячили черные остроконечные терриконы и в мглистой дымке рассвета тонули шахтные поселки. Только на вторые сутки добрался он до своего города, дождался темноты в заброшенной штольне и уже глубокой ночью нырнул в сводчатое отверстие канала.
В водосборнике его встретили темнота и молчание. Стало жутко. Что с Валентиной и Павлом? Не могли же они уйти на поверхность. А может быть, их уже схватили и его здесь ожидает засада? Сердюк опустил предохранитель пистолета и тотчас услышал, как в темноте что-то щелкнуло - не то взведенный курок, не то ответно спущенный предохранитель.
Он попятился к выходу. В тот же миг яркий свет электрического фонаря ударил в лицо, и Андрей Васильевич услышал радостный возглас Вали. Она бросилась к нему, повисла на шее.
- Что с Сережей?
- Жив Сергей. Никакая не гангрена. Осто… остеомиелит. Ну, в общем, воспаление. Отправили его в Свердловск в госпиталь.
- Ой, Андрей Васильевич! - только и вымолвила Теплова и заплакала от радости.
Сердюк успокаивал:
- Ну, поплачьте, поплачьте, Валя. Это счастье, что все так обернулось. В партизанском госпитале лучшие врачи.
Он взял фонарик и стал рассматривать лицо Вали. Желтое, как воск, у губ собрались морщинки, но глаза светились радостью. И вдруг он увидел безмолвно сидевшую Гревцову.
- А вы чего здесь? - Сердюк зачуял что-то недоброе.
- Второй раз прихожу. - И Мария подробно передала разговор с Гейзеном и лейтенантом, который, как ей стало известно, расстрелян гестаповцами.
Сердюк надолго задумался.
Представлялся исключительный случай иметь в гестапо своего человека. Но хватит ли у Марии выдержки? А если ей придется бывать на допросах? На ее глазах будут пытать, калечить, убивать. Нет, это свыше ее сил. - Сердюк как бы невзначай бросил взгляд на Марию. Ее лицо, взволнованное и напряженное, говорило о предельной нервной взвинченности.
Гревцова с трепетом ждала решения Сердюка. Она-то превосходно знала, что ей предстоит, но была готова подчиниться его решению.
- В гестапо вы не пойдете, - категорически сказал Сердюк.
- Я могу знать, почему?
- Потому что вы нужны нам в полиции. Если вы оттуда уйдете, кто будет снабжать подпольщиков паспортами, пропусками, кто будет предупреждать их о полицейских операциях? Вам кажется, что вы делаете малое дело?
- Как же мне отказаться? - озабоченно спросила Мария.
- Очень просто. Скажите, что с детства не можете видеть крови, даже куриной. Чуть что - и в обморок. Поверят. Героиней вы не выглядите. Павел где? - обратился Сердюк к Вале.
- Пошел мать проведать, - смущенно ответила Теплова. - До того извелась женщина… Записке не поверила. Павел писал ночью, и она не узнала почерка. Пришлось нарушить ваш запрет. А я… сколько уже на могилке не была.
Чтобы не расходовать батарейку, зажгли керосиновый фонарь, и Сердюк после странствий по степи почувствовал, что наконец он дома. Усевшись на скамью, он рассказал о полученном в штабе задании.
Валя призналась: совсем здесь потеряли головы. В Сталинграде уличные бои - стоит ли распространять такие сводки?
- Стоит, - категорически заявил Сердюк. - Если мы только хорошие вести будем сообщать, кто нам станет верить? И не бойтесь, Валя. Пусть хоть горькая, но правда. А то гитлеровцы уже несколько раз сообщали, что взяли Сталинград.
Мария ушла, и Сердюк стал укладываться спать. Он сбросил стеганку, из одного кармана достал пистолет, положил на нары у изголовья, из другого - флакон духов.
- Подарок вам из столицы. "Красная Москва".
Валя бережно открыла флакон, и в затхлом, промозглом помещении разлился тонкий аромат.
Потянулись долгие дни, ничем не отличавшиеся один от другого. Валя стучала на машинке - печатала сообщения о боях в Сталинграде. Сердюк в дневное время спал, а ночью выбирался из подземелья и бродил по цехам. Возвращался он в пыли, почти всегда с новой дырой на одежде, и Вале уже надоело зашивать и ставить латки. Порой он подсаживался к фонарю, раскладывал на досках чертежи подземного хозяйства, составленные Крайневым, отмечал на них что-то и неуклюже чертил эскизы, нарушая все правила технического черчения.
Два раза сюда пробирался Петр, приносил номера "Правды", несказанно радуя всех. Газеты проходили через многие руки, были измяты, потерты на многочисленных сгибах, но их прочитывали от призыва над заголовком до адреса издательства.
Сашка приходил в последнее время скучный, насупленный. У него осложнились отношения с матерью. Она не знала настоящих причин ночных отлучек сына и истолковывала их по-своему: таскается по девчатам. Так как никаким уговорам Сашка не поддавался, она избрала своеобразный метод воздействия: стоило ему возвратиться поздно, она, выждав, когда он заснет, сдирала одеяло и начинала стегать ремнем. Довела парня до того, что тот укладывался спать в ватных брюках и фуфайке. К тому же и к безрадостным листовкам Сашка потерял всякий интерес, хотя и добросовестно выполнял свои обязанности. Даже походка изменилась у него - стала вялой, вразвалку, а руки - как плети, вроде лишние.
Сердюк подбадривал парнишку, но видел, что настроение у него не улучшается.
- Как тебе не стыдно! - журил он Сашку. - Дерет, говоришь, мать, ну что я могу поделать? Не могу же справку выдать: "Сим удостоверяю…" Ты все же на свежем воздухе. Валя света не видит и не хнычет. Что, если посадить тебя сюда надолго?
- Сбегу! - отрезал Сашка. - И вообще я не в ту группу попал… Вон в городе то и дело слышишь: то кого-нибудь из гитлеровцев убьют, то полицая повесят, то что-нибудь взорвут, а мы бабахнем раз - и притихли. Канцелярию развели… Одна входящая, сто исходящих…
- Не сбежишь, Сашок, - спокойно сказала Валя. - Совесть комсомольская не позволит. Сам Пашу корил, что, ослушавшись Андрея Васильевича, отлучался мать проведать.
Парнишка стушевался. Старая привычка считаться с Валей как с секретарем комсомольской организации действовала безотказно.
Немало докучал Сердюку и Павел. Успех операции в гестапо его окрылил, и он настаивал на боевом задании.
- Вот организуется снова гестапо - займемся им, - успокаивал его Андрей Васильевич. - Но, как видишь, гитлеровцы не спешат. Вся власть в руках военного коменданта.
И Павел на несколько дней утихал.
Однажды подпольщики услышали топот ног по тоннелю. Они схватились за оружие, полагая, что сюда бежит несколько человек, но это оказался Сашка - подземное эхо гулко разносило стук подбитых подковками ботинок.
- Победа! - закричал он, влетая в водосборник. - Да еще какая! Вот тряхнули! Вот всыпали!..
- Где, говори толком? - торопил Сердюк.
- Под Сталинградом. Читайте! Читайте, Андрей Васильевич, вслух. Каждое слово - как музыка!
Сердюк взял сводку и торжественным голосом прочитал сообщение Совинформбюро об успешном наступлении наших войск в районе Сталинграда.
- Началось… Дождались-таки!.. - просиял Сердюк. - Теперь и у нас развернется работа. Завтра, Саша, приходи сюда вместе с Петром. Сообщу явки, будете налаживать связь с подпольными группами города.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
1
Второго февраля 1943 года волны радио принесли самый короткий приказ о самом значительном событии - битва за Сталинград выиграна.
Великая Сталинградская победа явилась началом грандиозных наступательных операций Советской Армии. Наши части подошли к Дону, освободили Курск, вышли на побережье Азовского моря, вели бои на Харьковщине, вступили на донецкую землю. Освобождались не малоизвестные станции и поселки, а города, которые знали даже малыши-школьники. В середине месяца взвились красные флаги над Ростовом, Ворошиловградом, Харьковом.
Не было человека, который не чувствовал бы себя участником свершавшихся событий. И даже те, кто не работал, - многодетные матери, многолетние старики, - знали: если не они сами, то их близкие куют оружие или разят им врага.
Февраль был богат событиями и на заводе. Правительство наградило более двухсот рабочих и инженеров орденами и медалями, а завод - орденом Ленина.
Ротов, Мокшин, Егоров, Кайгородов, Макаров и Пермяков получили ордена Трудового Красного Знамени. Василий Шатилов с гордостью прикрепил к пиджаку орден Красной Звезды и был несказанно рад тому, что его заслуги приравнены к боевым.
В последний день февраля на заснеженной площади перед проходными воротами собралась многотысячная толпа. Трем цехам завода - второму мартеновскому, сортопрокатному и транспортному - должны были вручать переходящие знамена Государственного Комитета Обороны.
С утра дул ветер, обжигал морозом лица, колол снегом глаза, а к концу смены, когда толпа рабочих, вышедших из завода, смешалась с собравшимися ранее и на площади стало тесно, вдруг, расплавив тугое пепельное облако, выглянуло солнце, словно для того, чтобы осветить торжество.
На большую, украшенную кумачом трибуну, сделанную специально для этого праздника, поднялись представители военного командования, наркомата, руководители завода и рабочие. Короткие и горячие речи, усиленные репродукторами, доносились во все уголки площади.
Наступила торжественная минута вручения знамени. К генералу армии подошел Пермяков, стал на одно колено, поцеловал край алого полотнища, поднялся и, приняв знамя, взволнованно сказал:
- Коллектив мартеновцев обязуется удержать это знамя до окончательной победы над фашистской сворой!
- У нас оно будет! Отберем! - закричали стоявшие группой неподалеку от трибуны мартеновцы первого цеха.
Пермяков несколько мгновений с гордостью смотрел на них, похоже было - собирался сказать еще что-то, но потом, махнув рукой, отошел в сторону.
Знамя, завоеванное сортопрокатчиками, принимал вальцовщик Первухин. Он обнял генерала, вручавшего знамя, и только тогда взялся за древко.
- От имени прокатчиков клянусь помогать нашей доблестной армии не только нашими рабочими руками, но и рабочей смекалкой. И не только на нашем заводе, но и на других…
Мысль Первухина понравилась Гаевому, он проводил вальцовщика сдержанной улыбкой: "Слов мало, а мыслей много, но не в словах дело…"
Машинист транспортного цеха подошел к знамени озабоченный.
- Наша задача ответственнее, чем у прокатчиков, - спокойно произнес он и переждал гул, возникший в толпе. - Сдаст темпы четвертый прокатный, знамя могут забрать другие прокатные цехи, а транспортный цех у нас один, и если мы сплошаем, наше знамя уйдет на другой завод. Пожелаем же всем транспортным цехам металлургической промышленности Союза работать хорошо, но первого места не уступим.
Митинг закончился, над головами поплыли знамена. Два полотнища двигались в сторону Дворца металлургов, одно - к заводским воротам.
- Пермяков! - крикнул Ротов, задержавшийся на трибуне. - Знамя несите во дворец.
- Сами знаем, куда нести, - задорно ответил Иван Петрович. - Цех завоевал - цех им и распорядится.
Весть об освобождении донецких городов - Краматорска, Славянска и Ворошиловграда - всколыхнула эвакуированных. Появились новые беспокойства: как будут отпускать - всех сразу или поочередно, дадут эшелоны или каждому придется добираться самостоятельно и как будет расти уральский картофель на донецкой земле.
На имя директора ежедневно поступали заявления от эвакуированных о расчете. Особенно горячились то, у кого в Донбассе остались родные, - живы ли они, не угнаны ли на чужбину?
Ротов подписал расчеты нескольким рабочим из Ворошиловграда. Когда же заявления хлынули потоком, запретил их принимать, но они все равно поступали по почте.
Одним из первых в мартене забеспокоился об отъезде Дмитрюк. Макаров вызвал каменщика к себе, поговорил с ним. Старик взял свое заявление обратно, но не бросил, не порвал, а свернул и бережно положил в записную книжку.
- Воля ваша, товарищ начальник, - угрюмо сказал он и пожевал губами. - Повременю. Только ждать не хочется. Потом в сутолоке трудно будет. Хорошо бы: фашисты сегодня из города, а я завтра в город да в цех - посмотреть, что с печами сталось. У меня их размеры вот где, - старик показал пухлую потрепанную записную книжку. - Чертежи-то сгорели, а тут все есть, что касаемо каменной кладки.
Увидев, что книжка не произвела на Макарова должного впечатления, он обиженно посмотрел на начальника.
- Вы, Василий Николаевич, домой собираетесь или решили тут оставаться? Тут славно… одиннадцать месяцев зима, а все остальное - лето.