Слово для информации предоставили Пермякову.
Пермяков доложил о поездке Первухина на танковый завод, о том, как бригада прокатчиков в свои выходные дни осваивала оборонный профиль и как их всех поставил в неудобное положение директор, не премировав создателя этого профиля - калибровщика Свиридова.
По залу пронесся ропот. Он перерос в гул, когда Пермяков сообщил, что директор уклонялся от явки на заседание парткома.
Ротов слушал Пермякова, опустив глаза, пытаясь уловить хоть какую-нибудь неточность в изложении фактов, но ничего не нашел.
Огромную силу имеет критика, когда она правдива, когда в ней нет искажений, дающих возможность обвинить в необъективности. Добавь Пермяков что-нибудь от себя - и эта маленькая неправда обозлила бы директора и заслонила бы в его сознании большую правду. Но придраться было не к чему, и Ротов вдруг увидел свой поступок со стороны, глазами людей, сидевших в зале.
- Я считаю, - продолжал Пермяков, - что в этой истории виноваты и вы, товарищ парторг, - он посмотрел на Гаевого, - и все мы, члены парткома. Мы понимали, что директор очень загружен, но слишком часто освобождали его от заседаний парткома. Он привык к поблажкам - и вот результат.
На трибуну вышел Ротов, вытер пот с разгоряченного лица.
- Я допустил ошибку, - тихо сказал он, - счел профиль невыполнимым и уклонился от явки на партком. Обещаю, что это не повторится. Буду строго соблюдать партийную дисциплину.
- А партийную этику?
- И как со Свиридовым? - выкрикнула женщина в платке.
Директор исподлобья посмотрел на нее.
Гаевого не удовлетворило выступление Ротова, но нотка искренности, прозвучавшая в его голосе, тронула. Нелегко людям с таким характером признавать свои ошибки. Был момент, когда парторг подумал, что все уладится, если собрание не утвердит решение парткома, - достаточно с Ротова и того, что он прочувствовал сегодня. Но сейчас молчание директора ему не понравилось.
- Как со Свиридовым? - переспросил Первухин.
Гаевой напряженно смотрел на Ротова: "Ну скажи, скажи, что дурно поступил со Свиридовым, что исправишь свою ошибку".
Ротов перевел взгляд на вальцовщика.
- Я учту и это, - не совсем внятно ответил он.
Люди зашумели, лица их наливались возмущением. Гаевой смял незажженную папиросу, бросил под стол. "Нет, не до конца осознал все этот человек".
Признание Ротовым своей вины тронуло многих, но он увиливал от прямого ответа, и собрание снова настроилось против него.
Напрасно секретарь горкома уговаривал коммунистов не выводить директора из состава парткома. Большинством голосов решение парткома было утверждено.
Два человека возвращались с собрания в одиночестве - к Ротову никто не подошел, Гаевой постарался отделаться от попутчиков, чтобы обдумать создавшееся положение. А оно было сложным. Теперь судьба Ротова зависела только от него самого, от того, как он поведет себя дальше. Сдастся? Это на него не похоже. Закусит удила? Тогда его сомнут. На здоровом стремлении коллектива выправить руководителя могут сыграть любители сломать то, что не гнется, склочники, сводящие личные счеты. Попробуй тут разобраться в мотивах, которые будут руководить людьми, и поставить все на свое место. Пока человек занимает прочно свое положение, мало находится охотников критиковать даже за дело, а пошатнулся - и невесть откуда повылезут любители попить чужой кровушки. И не всякий отличит критику от демагогии. Как ему все это втолковать?
Неожиданно для себя Гаевой увидел Надю - узнав, что собрание окончилось, она вышла ему навстречу.
- Победа, Гришенька, лед тронулся! - Надя протянула мужу конверт, словно в темноте улицы можно было что-либо прочитать. - Приглашают в область в качестве "консультанта по оживлению". Как тебе нравится наименование должности?
Гаевой еще не пришел в себя после собрания, и сообщение Нади воспринял как удар в незащищенное место. "Значит, опять порознь. Ожидание писем, телефонных звонков, короткие, редкие встречи, - с горечью думал он. - И это когда он уже привык быть не один и лелеял мечту, что наконец установится оседлая безотлучная семейная жизнь".
- И у меня победа, - сказал он, но удержав неосознанного желания причинить Наде такую же боль. - Получил сегодня предложение переехать в Комсомольск-на-Амуре на серьезнейшую работу.
- И ты дал согласие? - встревожилась Надя, у которой и на миг не закралось сомнение в том, что это правда.
- А ты?
- Ну, Гриша, область - это восемь часов езды, а Комсомольск… - Надя приблизила лицо к лицу мужа и, увидев усталые глаза, поняла, что напрасно затеяла сейчас этот разговор.
Молча вернулись домой, молча уселись - Гаевой отдельно, отчужденно. Не додумав одного, надо было раздумывать над другим.
Надя не выдержала, заговорила первая:
- Ты несправедливо судишь обо мне. Да, да!.. Я ведь знаю, что ты думаешь: сколько, мол, ждал, и она опять уезжает. Но, Гришенька, родной, мне мало тебя, я должна снова найти себя. И я ищу. Ты можешь возразить: жаждешь деятельности - садись и пиши диссертацию. Это от меня не уйдет. А сейчас я не вижу для себя более живого, более захватывающего и нужного дела. Не могу я мириться с тем, что на фронте, в неимоверно сложных условиях полевого госпиталя, вырывают людей у смерти, а здесь… Мы мечтали на войне, чтобы в каждой больнице, в каждой клинике на пунктах "Скорой помощи" дежурили врачи-оживители. Это непременно будет и пусть прежде всего в нашей области. Как ты не можешь понять? Ты… Что, личное с общественным не в ладу?
- Надолго это? - начал сдаваться Гаевой, мысленно проклиная себя за уступчивость.
- Пока подучу людей. Три-четыре месяца.
- Что ж, Надя, разве тебя удержишь? Но больше от себя никуда не пущу.
18
Как только Макаров перевел печи на броневой металл, он назначил Шатилова мастером. Шатилов принял назначение против своего желания, но, как все люди с развитым чувством долга и привыкшие уважать себя и свой труд, рьяно взялся за дело. Сталевары обрадовались: свой парень, только что от печи, работать с ним будет легче.
Но они жестоко ошиблись - легче им не стало. Шатилов вел себя не так, как остальные мастера. Те делали конкретные указания - дай столько-то руды, добавь столько-то боксита или извести, а Шатилов заставлял думать самостоятельно, выслушивал решения и либо соглашался, либо отвергал их, объяснив, почему они ошибочны.
В свое время Шатилова учили работать два мастера. Оба они прошли одинаковую школу, оба с большим трудом при царизме пробились в мастера, но характеры у них были разные, и они по-разному относились к людям. Одного озлобила борьба с жизнью, он не любил молодежь. "Я своим умом до всего дошел - пусть и они изволят доходить своим. Нечего с ними панькаться", - говорил он в минуты откровенности и действительно ничему не учил, ничего не подсказывал. Когда его пробирали за это на собраниях, он яростно защищался, отстаивая точку зрения, что пока сталевар сам не наделает ошибок, он ничему не научится. Другой мастер, Опанасенко, суровый и грозный с виду, думал иначе: "Я хлебнул шилом патоки, так пусть хоть молодежь не хлебает", - и добросовестно учил всему, что знал. Но впадал в другую крайность: опекал сталевара, не давал сделать и шагу без совета, без подсказки и воспитал плеяду учеников, которые без мастера были совершенно беспомощными. Один раз дело дошло до того, что в смене Опанасенко за всю ночь не выпустили ни одной плавки. Мастер зашиб ногу, его увели на медпункт, и пока вызывали из дому другого мастера, готовые плавки сидели в печах.
Шатилов немало размышлял над тем, с кого из этих мастеров следует брать пример, и невольно сравнивал их методы работы с людьми со стилем партийного руководства. Что было бы, если бы, поставив человека на ответственный пост, партия ждала, пока он, вдоволь наломав дров, научится работать? Нет, так нельзя руководить. Большевистский стиль состоит в том, чтобы, предоставляя людям инициативу и самостоятельность, вовремя направить их и, главное, предупреждать ошибки.
И Шатилов понял, что ни тот, ни другой мастер не может служить примером и что самое правильное - объединить их методы.
Став сменным мастером, он так и повел себя.
В первый же день пришел на печь к Чечулину и, увидев, что плавление закончилось, спросил:
- Что дальше будете делать?
- Руду давать пора, - буркнул сталевар.
- Верно, пора, - подтвердил Шатилов.
- Сколько?
- Вот это уж вы мне скажете. Вы лучше знаете, сколько печь сразу может принять.
Чечулин сносно относился к мастерам, которые были старше его по возрасту, но молодых мастеров не терпел - они уязвляли его самолюбие. Он не удержался, чтобы не поддеть:
- Так вы же мастер, а я только сталевар.
- Вам по годам давно пора обер-мастером быть, - отпарировал Шатилов.
Чечулин истолковал такое поведение мастера как неуверенность в себе и сам решил дать три мульды железной руды. Когда машинист поднял на хобот последнюю мульду, Шатилов окриком остановил его.
"Ишь, лешак, как действует, - беззлобно подумал Чечулин. - Будто и вожжи тебе вручил, а сбиться с дороги не дает".
Вскоре Чечулин уже безошибочно рассчитывал количество руды с помощью простейшей формулы, пользоваться которой его научил Шатилов. И когда однажды Макаров спросил Чечулина, как ему нравится новый мастер, тот совершенно искренне, прочувствованно ответил:
- Он не только дело знает, но и душу сталеварскую. С таким век работать можно.
- Сталевар - это будущий мастер, - втолковывал своей смене Шатилов. - Привыкайте работать без мастера. Вот попомните мое слово: придет время - мастеров в мартене не станет. Каждый сталевар будет сам плавку выпускать. Останется только начальник смены для увязки работы участков.
Особенно много внимания уделял Шатилов Смирнову. И не только потому, что тот работал на самой большой печи. Подкупала удивительная восприимчивость этого юноши, неудержимое желание все постичь, постоянная неудовлетворенность результатами своей работы.
Шатилов предоставлял Смирнову полную свободу действий, приходил только в самый ответственный момент - на выпуск плавки.
Такое доверие очень подняло Смирнова и в глазах бригады, и в собственных глазах. Куда исчезла мальчишеская порывистость! Во всем подражая Шатилову, он и внешне старался походить на него: стал по-военному подтянутым, даже распоряжения бригаде отдавал, как Шатилов, - тихо и коротко.
Однажды Шатилов решил пойти на риск: сославшись на занятость, приказал Смирнову самому выпустить плавку.
Смирнов не удивился, не растерялся, принял это как должное. И надо было видеть, с каким достоинством подписал он паспорт плавки в том месте, где всегда подписывается мастер.
В таком большом цехе Шатилов работал мастером впервые. Мартеновский цех в Донбассе был значительно меньше. Построенный русско-бельгийским обществом в 1900 году, он весь помещался под одной крышей. А этот огромнейший цех, спроектированный советскими инженерами, имел, помимо главного здания, еще несколько отделений - шихтовый двор, где производилась погрузка шихты в мульды, огромный, на тысячу тонн, миксер для жидкого чугуна, зал подготовки составов с изложницами, специальное отделение, где слитки извлекались из изложниц, и шлаковый двор, куда вывозили ковши со шлаком. Только для того, чтобы осмотреть перед работой все участии, начальник смены затрачивал больше часа. Но и во время смены приходилось не раз отлучаться от печей.
Попробуйте в таком цехе вызвать электриков или слесарей, если они находятся на самом дальнем участке - шлаковом дворе. Телефон не всегда помогает - из-за шума не слышно звонков, - больше выручают ноги.
Приходилось и Шатилову мотаться по цеху, разыскивая нужных работников, рассылать за ними гонцов.
Очень скоро эта суета надоела ему. Как-то после одной напряженной смены (все плавки были выпущены скоростными) Шатилов, встретившись с Макаровым, посетовал:
- Беготни много. Начальник смены и диспетчер взапуски бегают, с ног сбиваются. Вот бы, Василий Николаевич, организовать дело так, как на хорошем вокзале или на сортировочной станции - репродукторы поставить. Командуют из одного пункта, а слышно всем.
Макаров собрал у себя электриков, обсудил предложение. На складе эвакуированного оборудования отыскали все необходимое и принялись за монтаж.
Вскоре диспетчер сел за стол с микрофоном. Теперь все распоряжения передавались через него. Человеческий голос, значительно усиленный репродуктором, раздавался во всех отделениях одновременно, и каждый теперь знал, что делается на участках цеха.
Инициативу соседей подхватил Кайгородов, а вслед за мартеновскими стали радиофицироваться и остальные цехи завода.
Бывая в цехе, Ротов задерживался в смене Шатилова дольше, чем в других. Ему нравилось, что в этой смене нет ни крика, ни лишней суеты. Просматривая суточный рапорт, он обращал особое внимание на показатели работы смены Шатилова - они неуклонно с каждым днем улучшались.
"Нет, такими не разбрасываются. Этого парня я на Юг не отпущу, - дал он себе зарок, искренне сожалея, что не поставил Шатилова мастером раньше. - И вообще кое-кого из южан надо постараться здесь оставить".
Успехи в работе окрылили Шатилова, придали уверенности в силах. Теперь он иными глазами смотрел на свой цех. Раньше он считал его технически совершенным, а теперь видел, что в нем имеется широкое поле для творческих поисков. В своей смене он впервые попробовал производить завалку печи не одной машиной, как это делалось всегда на всех заводах, а одновременно двумя машинами, сразу в два окна, что намного сократило время завалки.
- Ну и повезло тебе, Василий, - сказал ему однажды Бурой, любивший делать сюрпризы. - С деньгами и со славой отсюда уедешь. В БРИЗе, говорят, премию тебе подсчитали и испугались - за двадцать пять тысяч перевалило. Вторую неделю сидят пересчитывают, никак снизить не могут.
Успехи окрылили Шатилова, но и озадачили. Он чувствовал разрыв между своими стремлениями и способностью воплотить мысли в чертеже, расчете, даже в технически грамотной объяснительной записке.
И Шатилов снова взялся за учебу.
Теперь он не терял зря ни минуты и все свободное время просиживал за книгами. Учеба, правда, подвигалась с трудом. Часть того, что когда-то знал, пришлось восстанавливать в памяти, а часть учить заново. Но он был уверен, что подготовится в техникум, осенью будет держать экзамены и выдержит их.
Много думал Василий и об Ольге. В цехе, среди людей, тепло относившихся к нему, он чувствовал себя как в семье, но стоило переступить порог общежития - и его охватывала тоска одиночества.
Бурой видел, что приятель грустит, и по-своему старался помочь ему. Он знал, что Василий нравится лаборантке Кате, и почти каждый вечер заводил примерно такой разговор:
- Девчонка - будь здоров! А фигурка какая! Помнишь, в нашем парке стояла скульптура - девушка с веслом? Ну в точности такая Катя. Будто с нее лепили. На тебя она неровно дышит. Факт! Чего зеваешь?
Шатилова смешила и трогала такая забота. В постоянных разговорах о Кате даже в нарочито небрежном тоне Шатилов улавливал интонации искреннего восхищения ею.
Когда однажды Бурой получил за скоростную плавку два билета в театр, он отдал один Шатилову, сказав, что опоздает на спектакль. Василий не ожидал подвоха, но как только в зале погас свет, рядом села опоздавшая Катя.
В антракте они вместе ходили по фойе. Катя говорила много и быстро, как изголодавшийся по теплой беседе человек. Призналась, что возвращаться в Керчь, где погибли все родные, не собирается, что решила поехать в Мариуполь. Там хороший завод и море. Так приятно летом после работы поплавать, поваляться на горячем прибрежном песке. Советовала и Василию ехать на "Азовсталь", чтобы не терять квалификацию мастера больших печей.
Шатилов слушал ее, соглашался, но Кате так и не удалось вызвать его на задушевный разговор. Она инстинктивно поняла, что Шатилов упорно думает о другой, и возненавидела ту другую, которая не сумела оценить и полюбить этого чудесного парня.
Проводив девушку, Василий так сухо попрощался, что у Кати не осталось никаких надежд на дальнейшее.
Бурой оказал Шатилову медвежью услугу. Василий еще раз убедился, что из его души никто не сможет вытеснить Ольгу.
С этого вечера мысли об Ольге уже не оставляли его и временами овладевали с такой силой, что он явственно видел Ольгу рядом; казалось, стоило протянуть руку, и он коснется ее руки. А в часы занятий ее лицо вдруг всплывало со страницы учебника, заслоняя написанное, и не всегда исчезало, если даже перевернуть страницу.
Чувство такта, да и самолюбие, не позволяли пойти к Ольге, сказать, что он любит ее, что без нее жизнь не в жизнь и радость не в радость. Но он уже понимал, что пройдет неделя-другая - он пойдет и скажет ей все.
И при мысли об этом у Шатилова сохли губы.
19
Не долга кампания мартеновской печи. Домны работают без остановки по пять, по шесть лет, а мартеновская печь через несколько месяцев требует ремонта. В цехе, где много печей, почти всегда одна ремонтируется.
До появления Дмитрюка во время ремонтов печей было тихо, а теперь то и дело вспыхивали скандалы, и виновником их всегда являлся старый каменщик. Он постепенно входил в свою прежнюю роль инспектора по качеству и упорно завоевывал право и здесь вмешиваться во все и давать указания.
- Вы не мартеновцы, вам только заборы класть! - кричал он каменщикам. - Абы как сложить - и на другую печь. А дыры под огнем нам, грешным, затыкать.
Разорялся он до тех пор, пока не собиралось все начальство, но и тогда не уходил, а следил за исправлением недоделок.
- Быстро работают, куда быстрее, чем донбассовцы, - испытывая восхищение от слаженной, спорой работы, говорил дед Пермякову. - Вот к ихней быстроте да наше бы качество…
Однажды было так: начальник цеха ремонтов не выдержал и обрезал Дмитрюка:
- На вашем месте я взял бы да показал, как класть и быстро, и хорошо.
Дмитрюк не смутился, взглянул из-под бровей со снисходительным укором.
- Много захотел, мил человек. Старый стрелок молодого учит, а сам уже не здорово хорошо стреляет. И глаз не тот, и рука не та. Сбрось мне годов десяток - я покажу…
Пермяков был частым свидетелем этих перепалок и истолковывал их неправильно. Он приписывал сварливость старика его личным горестям: Дмитрюк перестал получать письма и от старшего сына и подготовил себя к тому, что свидеться с ним не придется.
- Беда с хлопцами, - пожаловался он как-то Ивану Петровичу. - Растишь, растишь, а тут - война… И пожить они у меня не успели. Даже не женились и внуков мне не оставили. Один теперь… Как бобыль…
Но с некоторых пор на ремонтах стало тихо. Дмитрюк оставался в цехе только после ночной смены и тогда наводил порядки. В других сменах его слышно не было.
Разгадку этому Пермяков нашел позже.