Содержание:
Часть первая. Один 1
Часть вторая. Берег правый 30
Левин Юрий Абрамович
Схватка : повесть
Аннотация издательства: Автор - член Союза российских писателей, лауреат литературной премии имени Н.И.Кузнецова, ветеран Великой Отечественной войны. Свой боевой путь начал в сентябре 1941 года. В качестве военного корреспондента прошел по фронтовым дорогам от Ржева и Сталинграда до Берлина. Свой последний боевой репортаж для газеты 3-й ударной армии "Фронтовик" написал у стен рейхстага, над которым реяло Знамя Победы. Полковник в отставке.
Часть первая. Один
1
Емельян лежал навзничь...
Глаза его чуть-чуть приоткрылись - и снова все поплыло: и облако, и небо, и вон тот лесок, что ежиком торчит на бугре.
Он лежал на самом дне окопчика и боялся шевельнуться. Боялся оттого, что не знал, цел ли он, все ли у него на месте, может, чего-то уже и нет. Потихонечку шевельнул пальцами сначала левой руки, потом правой - кажется, они при нем, вроде в целости.
А лесок вместе с бугром все плыл - то вправо, то влево, как, бывало, он сам на качелях, что во дворе прилажены были для детишек.
Смешно: самому до тошноты худо, а на ум пришли качели. Вспомнил, как мастерил: столбики поглубже в землю закапывал да камнями в ямках обкладывал, чтоб намертво стояли. Потом из кузни принес железный кругляш, на который повесил цепи с доской - и все было в ажуре. "Ладны твои руки, Емелюшка!" - хвалила мужа Степанида. А он не любил, когда она его Емелей звала, сердился и выговаривал: "Ну сколь говорить надо, что Емельяном меня нарекли, а ты все долдонишь: Емеля да Емеля". А она, Степанидушка, в ответ хохотала, да так звонко, что даже собачонка Мурзик начинала лаять.
Емельян услышал странные лающие звуки и не понял: то ли люди голос подают, то ли собаки перебрехиваются.
Встрепенулся. Приподнял голову и прислушался. Нет никого. Тихо. Видать, показалось.
И только сейчас ощутил боль. Тупо ныла поясница, а левая нога совсем одеревенела. Попробовал приподнять - не смог. Будто током ударило по спине...
- Покалечил-таки, гад! - выругался Емельян и снова замер в окопчике.
Чтобы утихомирить боль, прикрыл глаза. В темноте увидел танк, тот самый, который с полчаса тому назад полз прямо на его окоп.
- В землю! Поглубже зарывайся в зем...
На полуслове оборвался голос помкомвзвода. Заметил Емельян, как он вяло взмахнул рукой и повалился прямо на бруствер своего окопа. "Эх, Сеня-Сенечка", - прошептали Емельяновы губы. То хоть вдвоем отбивались от немчуры, а теперь, когда не стало и помкомвзвода, некому даже команды подать. А к чему команда? Кто услышит ее? Никого от взвода не осталось, только он, Емельян Усольцев, один-одинешенек цел.
И опять Степанидушкин смех явственно услышал. Баба так заливисто хохотала, что вражий глыба-танк назад попятился и исчез с глаз. Степанида смеялась и гладила по белесым волосам Емельяна, приговаривая:
"Ты у меня, Емелюшка, уж такой красивый да сильный... А отчего? Оттого, что именем самого Пугачева наречен..."
И правда, так было. Когда на свет появился и первый звук из грудки вырвался, отец на радостях в открытое окно, чтоб соседи слышали, крикнул: "Вона какой бас у младенца... Быть ему Емельяном!" Все село знало, что Степан Усольцев почитал крестьянского предводителя Емельяна Пугачева, ибо не раз сказывал сельчанам про свое казачье происхождение. "Из яицких казаков мы. Мои предки вместе с Пугачевым волю Уралу добывали!.."
Снова послышался лай. Открыл глаза: никого не видать... Надо подниматься. "Что лежишь, как бревно", - сказал про себя и, упершись руками в землю, попытался привстать. А боль так полоснула, что дыхание сперло. Неужто конец?..
Глаза сами закрылись. И пребывая в дремотном сне, Емельян снова увидел все то, что стряслось с ним...
Железная глыба была так близко, что от рева мотора и лязга гусениц задрожал бруствер окопа. А он, красноармеец Усольцев, толком не ведая, что предпринять, зачем-то щекой придавился к прикладу винтовки и прицелился.
Ну, чудак же ты, Емельян: трехлинейкой хотел броню продырявить! Зло ругнулся и сплюнул: будь ты неладна!
Танк полз медленно, будто крался, ждал, видать, фашист, когда он выскочит из окопа и побежит, чтобы полоснуть по спине...
А в голове сверлило: ну, что лежишь, Емельян? Неужто хочешь быть раздавленным? Нет, нет... Жить надо... Непременно жить надо... Степанидушка что сказала, когда на войну снаряжала: "Возвертайся живым..." И детишки - Степка и Катюшка - тоже говорили: "Мы ждем тебя, папаня..."
И Емельян поднялся над окопом, вымахнул на бруствер и, пригнувшись, сделал шаг вперед - навстречу танку. Потом второй шаг, третий...
Фрицы через триплексы все видели, видать, дрогнули, а иначе зачем притормозили? Иди угадай, что задумал этот русский, может, он обвязал себя минами? Стрелять из пушки или пулемета бессмысленно - он был уже в зоне непоражаемости. Оставалось одно: из пистолетов расстрелять.
Но Емельян предусмотрел и этот вариант. Он нашел место, где никакая пуля не способна достать, нырнул под днище танка и, вдавившись всем телом в землю, замер.
Что и говорить, позиция не райская, а если точнее сказать - в капкане очутился Емельян. Над спиной бронированная глыба, с боков - змеи-гусеницы и только одна надежда - как-то выползти сзади из-под танка и оказаться в тылу фрицев. А там... Там видно будет...
Механик-водитель, будто угадал Емельяновы намерения и, упреждая действия русского, завертел танком. Машина, вдавливаясь траками в луговой грунт, казалось, вот-вот ухватит Емельяна и расплющит.
Емельян не давался бронированному чудовищу. Пристроившись к вражьей пляске, он вертелся юлой, приближался к корме танка. И наконец выскочил. Свалился в какой-то окопчик, а показалось, что в бездну провалился...
И вот очнулся. В голове гудело, подташнивало, хотелось так глубоко вздохнуть, чтобы свежим воздухом прочистить все свое нутро, которое, как казалось Емельяну, забито чем-то тяжелым и горьким. Но глубокий вдох не давался - болела грудь.
А ноги? Качнул правой ступней - ничего, работает, а левую не сдвинуть. Приподнял голову и увидел: трак придавил ступню. Вот оно что - никак вражий танк развалило... Оглянулся Емельян и увидел метрах в двадцати от себя омертвелую немецкую броню, ту самую, которая ползла на него. Башню свалило набок, а от гусениц ничего не осталось, только кругом валялись траки. Несколько лежало рядом с Емельяном. Какой-то из них, наверно, и стукнул в грудь, а другой - ногу повредил.
Из чрева покалеченного танка полз дым.
Емельян попытался высвободить ногу из-под трака: потянулся всем телом и сразу обмяк от боли.
Отпала всякая охота двигаться. В таком положении боль утихала, и ему казалось, что она вот-вот должна покинуть его, не ранен ведь, а просто ушибло, да и малость контузило, отчего, видать, и сознание на какое-то время потерял. Это точно, а то бы видел или, по крайней мере, слышал бы, как грохнуло по танку.
Но сколь ни лежи, а вставать надо. Нужно товарищей найти, лежат где-то рядом, может, даже кто-либо еще живой и ждет помощи... И себя определить надо: в какую сторону подаваться - где свои...
И вновь до Емельяна докатились обрывки каких-то странных звуков. Дышать перестал - напряг слух. Крикнуть, что ли? Нет, надо подождать.
Емельяна ударила по сердцу лающая речь...
2
Немец-очкарик тыкал в Емельяна длинной палкой. Приказывал встать.
Емельян глазам не верил: неужели попался? Нет, пусть лучше на месте прикончат - Емельян ни за что не встанет.
Немец разозлился: губы затряслись, побагровел нос-коротышка, и начал он бить лежачего палкой по лицу.
Подошел еще один фриц - краснощекий и губастый, с мешком за плечами. Мародер, конечно, как и очкарик. Оба промышляли на поле боя - обирали наших убитых. Вот мразь!
Кто сказал: лежачего не бьют?.. Выходит, бьют, да еще как бьют!
Емельян на ногу показал: не могу, мол, встать... Как же им объяснить? Напряг память - учил ведь когда-то их язык... Вспомнил: "нога", кажется, "фусс". Так и выпалил: "Фусс..." А "болит" как сказать? Хрен их знает...
Немцы поняли, что русский жалуется на ногу. И тут очкарик с размаху пнул носком сапога как раз по больной ноге, а губастый в грудь каблуком стукнул. Емельян всем телом вздрогнул и ушел в беспамятство. А когда опомнился, понял, что его обшаривают. В руке очкарик держал снимок. За месяц до войны сфотографировался Емельян со Степанидой и детишками. Специально из Истока в Свердловск приехал и на улице Малышева отыскал фотоателье, в котором пожилой фотограф старательно усадил всех четверых перед большим черным аппаратом и, указав Степашке и Катюшке на глаз-объектив, откуда должен вылететь воробушек, навечно запечатлел на карточку Емельянову семью.
А когда на войну уходил, карточку положил в карман и сказал: "Теперь вы всюду со мной рядом будете..."
Где бы ни был Емельян: ехал ли в теплушке на фронт или рыл окоп - обязательно потрогает рукой карман. Это у него называлось "проведать своих". Когда наступал перекур или выпадало затишье, он отворачивался и, прячась, любовался карточкой. В эти короткие минуты Емельян блаженствовал, он будто даже забывал про свою нелегкую окопную жизнь. Но такие минуты мгновенно обрывались то командой, то появлением противника. И фотокарточка снова ныряла в карман...
А сейчас немец сквозь очки долго и пристально всматривался в лица русских. Потом зло ткнул в снимок пальцем и положил его в свой карман.
А Емельяна затолкали в мешок и веревкой обмотали. Потом подвесили на длинную палку и понесли.
Ну вот, стало быть, он пленный! Жутко стало: несут как убитого кабана с охоты...
Обида и злость - все смешалось в Емельяновой душе. Он мысленно клял себя, что дался им... А что он мог? В беспамятстве его скрутили.
Как подло получилось! Война всего-то два месяца бушует, а вон сколько ему пришлось уже хлебнуть...
Невзгоды начались под Пинском. Поначалу все было ладно: окопался, винтовку на бруствере окопа приладил да самокруткой всласть затянулся - и был готов к бою. Но все по-иному закружилось. Откуда ни возьмись, командир взвода с пакетом и не кому-нибудь, а Емельяну пакет подает и велит комбату вручить. А где комбат - взводный точно не знает, вроде вон в том лесочке, что за ржаным полем должен быть. "Найдешь!" - сказал Емельяну, и весь разговор.
И Емельян рванул в тыл. Подумал: тут поспокойнее должно быть. Сначала, когда по-быстрому двигался ржаным полем, так оно и было - тишина кругом, даже слышно было, как где-то высоко в небе жаворонок в охотку насвистывал. А потом неожиданно воздух наполнился свистом, от которого вздрогнуло все поле. Емельян свалился на землю и так притаился, что даже дышать перестал. Вокруг него бушевал огненный смерч - рвались мины, снаряды... Емельян подумал: каюк, живым не выбраться отсюда... А как же пакет? Телом своим накрыл: донесение должно быть в целости... И не вспомнить, как выбрался он из этого пекла. Но пакет доставил. А нынче неужто конец пришел? И самое ужасное, что он совершенно бессилен что-либо предпринять: сознание меркнет от обиды и боли.
Ноша для фрицев оказалась тяжелой. Они еле-еле добрались до первой деревенской избы, внесли его и положили на пол.
Емельян слышал, как захлопнулась дверь, как навесили замок и щелкнул ключ, слышал топанье сапог на крыльце и глухой хлопок калитки...
Емельян застонал. Нестерпимо ныла нога и хотелось пить.
- Вам больно? - испуганно спросил детский голос. - Вы кто?
- Красноармеец... Нож в избе имеется?
- Имеется...
- Разрезай мешок. Да побыстрее! Как зовут тебя?
- Олеся...
- Скорей же, доченька! Бери нож...
Олеся осторожно продвинула лезвие ножа в дыру, которую заметила в мешке и, ухватившись двумя руками за рукоятку, потянула нож к себе.
- Вот молодчина!
И Емельян освобожденной рукой взял у Олеси нож и рывком полоснул по мешку и по веревке.
- Вот и все, - произнес он, оставаясь пока лежать на полу.
Всей грудью вздохнул Емельян, будто гора с плеч свалилась. Даже боль, которая скрючивала ногу, куда-то улетучилась, и он почувствовал себя сильным и готовым к действиям.
Емельян приподнялся и уже сидя попросил:
- Водички дай, Олеся!
- Сейчас!
Он мигом осушил большую кружку и, утирая губы, спросил:
- Сколько тебе лет? И почему ты одна?
- Десять мне, уже одиннадцатый. А мама сейчас придет.
Стукнула калитка. Олеся бросилась к окну, но сразу отпрянула от него и метнулась в угол.
- Кто там? - спросил Емельян, поднимаясь с пола.
- Немец!
Емельян через окно и сам увидел немца, того самого очкарика. Он быстрым взглядом осмотрел горницу. У печи заметил скалку-валик, точь-в-точь такой, каким катала белье его Степанида, Емельян ухватил скалку и притаился у двери.
Олеся дрожала и всхлипывала.
- Не надо плакать, - прошептал Емельян.
Он чуть приоткрыл дверь и быстро шагнул через порог в темные сени.
Немец возился с замком. Емельян слышал, как он вставил ключ, как он сделал им поворот и как бросил снятый замок на крыльцо. Затем он резко толкнул дверь и, наставив в пустоту автомат, перешагнул порог сеней и вошел в горницу. Открыл настежь дверь и замер: ни мешка, ни "языка"...
В это же мгновенье Емельян поднял скалку и с размаху - аж крякнул - ударил немца по голове. Очкарик рухнул на пол. Вторым ударом он добил фашиста.
Олеся, закрыв лицо ручонками, дрожала и всхлипывала. Насмерть перепугавшись от наставленного на нее автомата, она до сих пор не могла успокоиться. Девочка даже не видела, как дядя красноармеец расправился с фашистом. Только тогда увидела она мертвого немца, когда Емельян тащил его в сени - с глаз подальше.
- Собирайся, Олеся, - сказал Емельян, входя из сеней в горницу. - Нам с тобой надо уходить. Одевайся!
- А мама? - задрожал голос у Олеси.
- Где твоя мама?
- Она, с бабушкой ушла... На хутор к тете Марфе.
- Скоренько собирайся! В лес пойдем, там разберемся...
Олеся послушалась Емельяна. Быстренько собрала узелок со съестным, обулась в ботиночки и, натянув на себя новое пальтишко, купленное папой перед Первым мая в Бобруйске, взглянула на дядю красноармейца, который возился с автоматом, отнятым у немца.
- Ты готова? - спросил Емельян. Олеся кивнула головой.
- Не совсем, - сказал Емельян. - Голову тоже надо прикрыть. Лучше платком.
Когда Олеся набросила на голову платочек и подвязала его под подбородком узелком, как делала бабушка Анюта, Емельян попросил ее написать записочку маме и сам продиктовал текст: "Милая мамулька! Я ушла в лес с дядей красноармейцем. Так надо. Ты увидишь, кто в сенях, и все поймешь. Не беспокойся. Я жива и здорова. Целую тебя и бабулю. Вы тоже спасайтесь. Олеся".
Сумерки укутали село. Тишина убаюкала его, и, казалось, будто каждая изба навеки погрузилась в сон, и теперь он будет бесконечным. Ни петушиного пения, без которого и представить нельзя сельское житье-бытье, ни лая дворовых собак, ни коровьего мычания - никаких звуков. Притаилось село, омертвело.
Двое - красноармеец и девочка - покинули дом и огородом вышли на тропинку, которая прямиком вела к речке. А там и лес рядом...
3
А лес бодрствовал. Натужно кряхтели толстенные старые дубы, легко покачивались от малейшего ветерка длинностволые березы да сосенки.
Емельян и Олеся лежали рядышком на лиственном настиле и прислушивались к разноязыкому лесному говору.
- Немцы к нам не придут? - в полудреме спросила Олеся.
- Спи, доченька, спи. Никто к нам не придет. Олеся уснула, а Емельяна, усталого и столько пережившего за этот день, и сон не брал. Он лежал на спине с открытыми глазами и глядел в темноту, которая плотно укрыла и его, и Олесю, и весь лес. Благо тепло и сухо было, хотя сентябрь уже августу на пятки наступал.
А мысли чередой выстраиваются и лезут напролом в голову, опережая одна другую. Многое припоминается: и давно забытое вдруг на ум приходит, и жуткие дела сегодняшние тоже в мозгу накрепко зацепились... Вот дите рядом лежит да посапывает. Чужое ведь, а тоже родное. Мать, наверно, уже возвратилась с хутора, увидела пустой дом - убивается, места себе не находит: что с Олесей, где кровиночка-доченька? А отец? Где он нынче? Может, как и Емельян, горе мыкает...
Пришел на ум Емельяну Олесин рассказ про отца. Когда пробирались в этот лес, часто останавливались, отдыхали: от ходьбы ныла у Емельяна нога. Так вот на этих привалах Олеся все щебетала "про папочку", сказала, что зовут его Семеном и что у него в петлицах два кубика, потому что он военный, а на рукаве гимнастерки - красная звезда.
- Значит, младший политрук, - сказал Емельян.
- Правильно, - с гордостью произнесла Олеся, - мой папочка младший политрук. Он еще и танкист...
Узнал Емельян и то, что Олесин отец - младший политрук Семен Марголин - служил где-то под Мозырем и что там же в маленьком военном городке жили и Олеся и ее мама, а в этой деревне они появились совсем недавно, просто приехали на лето погостить к бабушке. И еще Олеся сказала, что она "интернационал".
- Как это "интернационал"? - не понял Емельян.
- Очень просто. Учительница в школе спросила меня, какой я национальности. Я ответила, что не знаю. Тогда учительница велела спросить у родителей. Я спросила у папочки. Он сказал: "Ты, Олеся, - интернационал". Я тоже удивилась: ведь нет такой национальности, правда? А папочка мне разъяснил: "Ну, мама - белоруска, я - еврей, а ты, Олеся, интернациональный ребенок". Емельян рассмеялся, впервые за весь день такой хохот вырвался из его груди.
Теперь Олеся Емельяну вроде родной кровинки - он ей и отец, и мать, и бабушка, он один в ответе за ее судьбу. Первый спасительный шаг Емельян уже сделал - не дал врагу разрядить в Олесю автомат. Всего лишь первый, но не последний...
Это точно. Кто мог сказать Емельяну, что ждет его впереди, какие подножки еще уготовила ему война, - никто. И не только ему, но и Олесе. Теперь и ей, малышке, предстоит заниматься совсем недетским делом - плутать по дорогам войны...
Он, красноармеец Усольцев, уже порядком поплутал. И реки вплавь да на бревнах-корягах форсировал, и болотами пробивался, и лесами... А сколько сел да городов оставил! И явственно увидел Емельян свой последний бой, тот луг перед рекой Птичь, где довелось ему уже в роли артиллериста лицом к лицу встретиться с вражескими танками...
- К орудиям! К бою!