- Не надо на улицу казаться, лучше в избах да в погребах пересидеть.
- И там, батя, достают. Гады полицаи по всем куткам шастают.
- Вот отродье-то, - зло произнес дед. - Подлей фашиста!
- Зверье зверьем! Ты ведь знаешь, батя, моего учителя математики Баглея.
- Как не знать? Знаком с ним. Башковитый мужик.
- Так вот, есть у него племяш Гришка. Оболтус, пьяница, бузотер. А нынче у немцев в чинах ходит - старший полицай. Измывается над каждым встречным. Недавно такую оргию учинил, что весь райцентр в ужас пришел.
- Чего ж этот негодяй сотворил?
- Страшное, батя, - сказал Михась и, глотнув холодной родниковой воды, поведал отцу и Емельяну про трагическую судьбу комсомолки из райцентра Сони Кушнир.
Жила Соня, как и многие юноши и девушки в этом небольшом местечке, не ахти в каком достатке. Шикарных платьев не имела, каблучками не стучала по дощатому тротуару, ибо только по большим праздникам - на Первомай или Седьмое ноября - обувалась в кожаные ботиночки, а все остальные дни в войлочных тапочках ходила. Но пленяла весь райцентр красотой. Соня идет - все заглядываются, каждому хочется взглянуть на ее лицо и восхититься красотой, которой природа так щедро одарила обыкновенную девушку - дочку тетушки Ханы, уборщицы в нарсуде, женщины, которой было чуть больше пятидесяти, но выглядела на все семьдесят, а все потому, что одна без мужа растила дочь и сына. Тетушка Хана гордилась своей Соней, но людям всегда отвечала так: "Красавица, говорите? А какая женщина в молодости не красавица? Возьмите меня... В девятнадцать лет я кое-кому тоже кружила голову..."
Кроме красивого лица и точеной фигуры, у Сони был и отменный голос. Певунья и только! Она пела на маевках, на вечерах в нардоме, пела в праздники и в будни. Много песен у Сони - и про любовь, и про тачанку, и про полюшко-поле...
А парни, парни с ума сходили, изо всех сил старались завоевать расположение Сони, но она ни на какие ухаживания не реагировала. Не потому, конечно, что неприступной и гордой была, нет, просто ее пора еще не пришла, и оттого ко всем была одинаково расположена. А Гришку Баглея, дурня, который напьется и рукам волю дает, отчитывала по всей девичьей строгости.
Но вот Гришка власть заимел и решил поизмываться над Соней. Ворвался к ней в дом и учинил на глазах у тетушки Ханы насилие: над девичьей честью надругался, пьянчуга. Потом на улицу Соню вытолкнул, связал ее руки длинной веревкой и, сев на коня, помчал галопом по улицам райцентра. А Соня, привязанная к седлу, босая и обнаженная до пояса, обливаясь слезами, сначала бежала что есть сил, потом, совсем обессилев, упала наземь, но Гришка лишь хохотал и пришпоривал коня, волочившего по брусчатке Соню. А в комендатуре, куда садист-полицаи доставил комсомолку, вконец замучили ее. Все допытывались от Сони выдать тех, кто написал на виселице "Для вас, фашисты!". Но она молчала. И молча скончалась. Не стало и тетушки Ханы: сердце не выдержало.
Когда Михась кончил горестный рассказ про Соню-мученицу, тишина надолго поселилась в избе. Окаменело сидели на лавке и дед Рыгор, и Емельян, а по лицу Олеси катились слезы.
Емельян, опершись о стол, приподнялся и, прихрамывая, подался к выходу. Побыть наедине надобно ему, посоветоваться кое в чем с самим собой, ибо понимал, что услышанное от Михася требовало от него не столько возмущения и негодования, - это чувство рождалось в нем само собой, - а действий. Но каких - вот вопрос. Поэтому и вышел из избы на волю, в лес. Проковылял метров с полсотни от крыльца и, заметив обросший мхом пенек, присел на него. Расстегнул ворот гимнастерки, положил у ног автомат и машинально как-то рука потянулась в карман за карточкой. Знал же, что нет ее там, а шарил, искал... Перед глазами резко шевельнулась трава. Пригляделся Емельян и заметил пичугу - птичку с яркой желтенькой головкой. Выбежала она из высокой травы и остановилась прямо перед ним. Потом, испугавшись, отскочила в сторону.
- Не бойся, дурашка, не трону, - сказал Емельян и увидел еще одну птичку, такую же крохотную, как и желтоголовая, но с еще более ярким оперением: серые крылышки оранжевыми перышками украшены. Обе вспорхнули и сели рядышком - крыло в крыло - на ветку молодой березки.
Пичуги заворожили Емельяна. Он наблюдал за ними и любовался, как они жались друг к дружке, как клювами, словно целуясь, соприкасались... И представилось ему, будто это совсем и не птички, а он, Емельян-ухажер, и Степанидушка-невеста. И на ум пришло все что было с ними. Как познакомились на танцах в нардоме. Смешно, правда, он танцульки за версту обходил - не умел вальсировать, а тут вдруг заглянул. И девушку-незнакомку впервые увидел: приезжая, видать, - и голова закружилась... До самого последнего прощального вальса стоял у дверей и видел только ее одну, а она как ни в чем не бывало кружилась, смеялась. Клял он себя за свою неуклюжесть, что не может запросто подойти и пригласить на танец прелестную незнакомку.
Но все-таки знакомство состоялось. У выхода из нардома, когда смолкла музыка, смело подошел и сказал: "Первое место - вам!". Она удивленно взглянула на него: "Мне? За что?". Он тут же выпалил: "За все... И за танцы тоже..." Так, слово за слово, он оказался рядом с ней на пустынной улице, проводил до самого ее дома...
Через неделю сыграли свадьбу, на которой он, Емельян, стыдно вспоминать, впервые в жизни на радостях, подбадриваемый разудалым соседом: "Пей до дна!" - опорожнил вдруг стакан водки и был готов. Кое-как вышел на улицу и у крыльца, где с незапамятных времен лежала толстенная колода, лег на нее и мертвецки уснул... А когда открыл глаза, увидел Степанидушку: она сидела на краешке колоды у его головы и молча гладила ему волосы. "Ничего, пройдет, - говорила она. - На-ко попей водички колодезной... Полегчает..." И полегчало. Не от водички, а от ее нежных рук и добрых слов...
Эх, память-память, вон куда далеко-далече ты увела бойца-горемыку. Война кровавая землю рвет, людей убивает, а ты, память, будоражишь сердце былым, отчего горестный комок к горлу подкатывает и хочется по-волчьи выть, потому как обидно и больно, что доброе и светлое где-то осталось за туманным горизонтом, а беда да горе - вот они, рядышком. Отчего так? Почему бы людям, разноязыким и разноплеменным, не жить в согласии, в мире? У каждого есть крыша над головой, есть отец и мать, жена или невеста - ну и живите себе! Так нет же, на чужое тянется кровожадная рука...
Клювастая ворона, откуда ни возьмись, села на ветку рядом с птичками и так каркнула, что бедные малышки от испуга вспорхнули и укрылись в лесной чащобе.
Емельян-воин тоже пока в укрытии пребывает, а пора бы и браться за оружие. Пора!
Беспокоила Емельяна Олеся. С ней в паре не навоюешь, значит, надо сначала надежно пристроить ее, а уж потом искать свой боевой рубеж. И решил Емельян идти в Поречье на поиск Олесиной матери и бабушки. Рисковый, конечно, шаг, но необходимый. Сумел забрать дитя из дома, сумей возвернуть его.
- В своем ли ты уме? - не одобрял дед Рыгор задумку Емельяна. - Схватят тебя супостаты... Не помилуют...
Но Емельян был тверд:
- Решено, дед Рыгор, и точка.
- Ногу твою подлечим - в партизаны пойдешь. Сын, уходя, сказывал, чтобы ждал вестей от него. Они тебя заберут... Понял? А об Олесе беспокойства не имей. Пригляжу...
- Разве Михась уже ушел?
- Подался своей дорогой...
- Ну и конспиратор! Жаль, что я его прозевал. Был вопрос к нему...
- Сказывай свой вопрос, может, ответ дам.
- Да ладно... Буду ждать вестей...
Емельянова нога постепенно приходила в норму: опухоль опала, сустав и ступня приобретали прежний вид, синева стала еле заметной. Емельян чувствовал, что вот-вот он крепко станет на обе ноги. Этого часа он с нетерпением ждал. Но дед Рыгор, пуская в ход все новые травы, продолжал врачевать. Чувствовалось, что эта работа доставляет ему большое удовольствие. Ему хотелось не только снять боль у Емельяна, но и доказать, что нет ничего целебнее трав, что только они избавляют человека от любой хвори и, если бы его воля, он бы всю нынешнюю медицину посадил на траволечение.
Дед Рыгор, колдуя над больной ногой Емельяна, нет-нет да и возвращался к рассказам Михася.
- Вот ироды-нехристи, туды их, гады ползучие, - клял он немцев-оккупантов и Гришку-полицая. - Слышь-ка, служивый, что еще натворили ироды в райцентре.
- Слушаю, слушаю.
- У выезда из местечка стоит Мыслотинская гора. Ну гора не гора, скорейше курган. Так вот, согнали германцы туды мужиков-евреев и заставили их на том кургане ров копать. Суток двое копали, а потом всех поставили у края рва и постреляли. Следом за мужиками привезли в машинах-фургонах женщин и детей, даже малюток, стариков да старух, словом, всех евреев, кто жил в местечке, из пулеметов побили. Потом засыпали ров, видать, там и раненые были, и вот тот ров долго как живой колыхался... Ну скажи, Емельян, откуда навалились на нашу голову такие паскуды-разбойники?
- Известно откуда - из Германии, дед Рыгор, из Германии, - в сердцах произнес Емельян.
- Михась мне сказывал, что в той Германии самые-самые ученые марксисты жили.
- Оно, конечно, рядом с добрым колосом и злое зелье растет. Гитлер, хвороба ему в печенку, хуже злой Натальи, у которой все люди канальи.
- Фашист он и есть фашист, - вздохнул Емельян и прилег на нары. Полежал этак с полчаса и вдруг сразу вслух произнес: - Эх, мне бы пару гранат.
- Чего-чего? - не расслышал дед Рыгор.
- Гранаты, говорю, мне нужны.
- Много ль надо?
- На первый случай хотя бы парочку раздобыть.
- Всего?
Емельян приподнялся на нарах:
- А что, может, заначка есть?
- Заначки нет, но гранаты имеются, - тихо произнес дед. - Михасев запас.
- Неужто имеются?
- Вот те крест. Германские...
- Сгодятся и германские.
- Так и быть, дам тебе две штуки. Только скажи, в кого собрался пулять?
- Говорил же вам, что в Поречье пойду... Там сгодятся...
- Не передумал все-таки?
- Нет, не передумал.
5
Покинул Емельян избу в час вечерний, когда лес вот-вот должен был погрузиться во тьму. Вышел на волю, поглядел на небо - не вызвездилось ли? - и перед дорогой присел на завалинку. Следом из избы вышел и дед Рыгор.
- Дождя, кажись, не будет, - сказал дед и сел рядом с Емельяном.
Помолчали, а поднявшись с завалинки, дед Рыгор спросил:
- Ничего не забыл?
Емельян, потрогав вещмешок, в котором лежали гранаты и автомат да краюха хлеба с салом, сказал:
- Все при мне.
- А хату моего сродного брата Архипа найдешь?
- Постараюсь, коль потребуется.
- Так и скажи Архипу: от Рыгора пришел. Он добрый старик, на постой пустит... Только про Михася ничего не кажи - не знаю, мол.
- Понял, дед Рыгор, понял.
- Тады пошли.
И дед Рыгор в роли направляющего пошел по тропинке, которой всегда хаживал, когда была надобность идти в Поречье. Эту лесную дорожку - самый кратчайший путь из леса к бубновскому большаку - знал только он один, ибо сам же ее и проложил. Вот и решил, чтоб Емельян не плутал, вывести его по этой тропе.
Шли молча, лишь изредка дед Рыгор наставлял:
- Дорогу-то запоминай. По ней же и возвертайся.
- Есть возвертаться по ней же!
- Смотри мне!
У большака остановились.
- Вон туды путь держи. - Дед Рыгор показал налево. - Прямиком иди - в Поречье упрешься... Ну, бывай!
Емельян обнял деда Рыгора, и так ему стало жаль расставаться со стариком, самым близким ему теперь человеком, что аж сердце защемило.
- Берегите, пожалуйста, Олесю, - прошептали Емельяновы губы. - Будет спрашивать про меня, скажите...
- Сам знаю, что сказать! Ты вот только возвертайся... и в целости...
Емельян повернул налево и грунтовым большаком подался в Поречье, а дед Рыгор потопал своей старой хоженой тропой. Невесело было на душе у старика. Беспокоила его неизвестность, в которую удалился Емельян. Как-то его встретит Поречье? Ведь не к теще на блины пошел...
Кончился лес, и большак вывел Емельяна к перезрелому нескошенному ржаному полю. Взял в руки колосок, а он пустой - осыпался, не дождался жнеца.
А где нынче жнецы? Нет их, война раскидала. А ржаное поле танки мнут да снаряды рвут.
Так, держа колосок в руке, снова тронулся в путь Емельян. Дорога повела его в горку, отчего он замедлил шаг, а когда поднялся на взгорок и посмотрел в сторону Поречья, совсем остановился: у горизонта небо высвечивалось огненным полукругом. Не иначе пожар!
И вдруг услышал голоса: то ли кто-то плакал, то ли причитал - не понять. Сошел на обочину в рожь и снова прислушался. Голоса приближались.
Емельян расстегнул вещмешок, сунул туда руку, чтоб на всякий случай быть готовым к действию с автоматом, и, опустившись на колено, приготовился к встрече... Но с кем - сам не знал.
Вот уже на дороге отчетливо вырисовались три темных силуэта: один большой и два маленьких. Вскоре Емельян точно определил - женщина с детьми. Она шла быстро, а ребятишки бежали трусцой.
Емельян привстал и пошел навстречу. Женщина, а за ней и дети шарахнулись в сторону. Все заголосили.
- Тише, - произнес Емельян, - успокойтесь... Я не бандит... Вас не трону... Откуда и кто такие?
Женщина, как смог приметить в темноте Емельян, еще совсем молодая, продолжая всхлипывать, прижала к подолу ребятишек и быстро затараторила:
- Из Поречья мы... Бежим со страху... Там палять... Людей тоже...
- Спокойнее, гражданка. Меня не бойся. Свой я, свой...
- Это добре, што свой. А там...
- Что там? Говори!
- Нас в кузню хотели затолкнуть... И спалить...
- Ничего не пойму. В какую кузню? Кто толкал вас?
- Германцы и Хведар, полицай одноглазый.
- Почему в кузню?
- Хведар кричал: "Всех партизанских прихвостней в кузню!". Человек с пятьдесят туды толкнули... И мою сестру Шурку тоже туды. Яна связным у партизан была... Потом германцы облили кузню керосином и подпалили ее... Все сгорели... И Шурка сгорела... в кузне.
Женщина упала наземь и зарыдала.
- Дяденька, не трогайте нас! - всхлипывали дети.
Емельян вынул из мешка хлеб с салом и отдал женщине, а она - детишкам. Ребята, видать, изрядно изголодавшиеся, накинулись на съестное и совсем успокоились, да и мать тоже поостыла. И только сейчас Емельян толком разобрался в ситуации, сложившейся в Поречье. Попалась на глаза Федору-полицаю вышедшая только что из леса и направлявшаяся по тропинке от реки в село Шура Ермалович. Он и скрутил комсомолку. Сначала был допрос с побоями, а потом кузница. За Шурой стали хватать всех, чьи родственники числились в партизанах. Набили полную кузницу... Вот отчего небо высвечивалось огненным полукругом - пылал людской костер... Никогда доселе не слышал Емельян о такой адской инквизиции.
- Как фамилия того полицая? - спросил Емельян.
- Гнидюк, - ответила женщина. - Хведар Гнидюк. Страшный, усы, как у таракана, а на глазу черная повязка... Не наш он. Из суседнего села...
- А вы куда идете?
- В Бубновку. Там мой свекор живет. К нему и бежим.
- Счастливый путь! - сказал Емельян и вышел на дорогу.
- Дзякуем за угощенье, добрый человек! - кричала Емельяну вслед женщина...
Шел Емельян, а в ушах звенели слова женщины: "Все сгорели... И Шурка сгорела... в кузне..." И словно дальний отзвук, следом несся малиновый перестук молота и наковальни, которые будоражили Емельянову память... Откуда ни возьмись, явилась кузница его детства и юности, та самая, которая от утренней зари дотемна все звенела и звенела на весь Исток. К ней, кузне, вели все тропинки. Кто вел сюда коня подковать, кто колесо катил, кто вез плуг, а кто просто так шел - покалякать. Уж тут мужики волю языкам давали, все новости сюда несли и мигом выкладывали. Молчал лишь дядя Фома - кузнец, мужик невысокий, с густыми черными усами и красным от огня и раскаленного железа лицом.
Емельян мог долго-долго смотреть на то, как ловко мастерил дядя Фома, как никудышнюю железяку он превращал в подкову или в шворень. Его цепкие и сильные руки все умели: и огонь раздуть, и молотом вдарить, и железо согнуть.
Да, кузня - это диво-дивное. Кто может так дунуть, чтобы черные холодные угли огнем запылали? Только горн. Он один не даст угаснуть пламени. А дядя Фома, ухватив длинными щипцами шершавую железную болванку, заталкивал ее в раскаленные угли - и металл так накалялся, что становился пламенным. Потом те же щипцы несли огненное железо на наковальню, и начиналось истинное чудо, творимое руками и молотом кузнеца. Кузница наполнялась пением железа и горящими искрами...
Две кузницы вплелись в судьбу Емельяна: одна - из детства пришедшая и подарившая приятные минуты воспоминаний, и другая - своим пожаром-пламенем опалившая его сердце. Вконец расстроился Емельян, когда подошел к околице Поречья: от дома, в котором он расправился с немцем-очкариком, осталась лишь печь с сиротливо торчащим дымоходом и черные головешки, раскиданные по двору.
- А где же Олесина мать и бабушка? - неизвестно кого спросил Емельян.
Оглянулся вокруг - пустынно, никаких признаков жизни. И как-то сразу подумал: а может, и их порешили в той пылающей кузне?
Постоял недвижимо и вспомнил наказ деда Рыгора найти хату Архипа. Она должна быть пятой от избы бабушки Анны.
Пошел, считая хаты, вдоль улицы. Вот она, пятая, с закрытыми ставнями, однако ж сквозь щели пробивался тусклый свет. Неужто в такой поздний час бодрствует старик? Через калитку вошел во двор и, подойдя к окну, постучал в ставню. Никакого отзвука. Еще постучал. И вдруг - сонный голос:
- Ну, что надо?
- Откройте, дедушка Архип.
- Архип давно осип, - услышал Емельян странное бормотание у самой двери.
Насторожился Емельян. Снял с плеча мешок с оружием и опустил его к ноге.
Щелкнул засов. Дверь открылась настежь. Емельян увидел молодого человека без рубахи, в одних кальсонах.
- Извини, браток, я, видно, ошибся... Мне к деду Архипу.
- Не ошибся ты... Был Архип да весь вышел... Богу душу отдал.
- Как?
- А так, ногами вперед!
- Помер?
- Наконец дотумкал, - развязно процедил незнакомец. - Но ты заходи, коль пришел. Покалякаем...
Емельян принял приглашение и вошел в освещенную лампой горницу. Но когда взглянул на хозяина, оторопел - тараканьи усы и черная повязка на глазу... Это же он, Гнидюк, полицай! Ну и ну...
- Ставь бутылку на стол! - повелевающим тоном резко произнес одноглазый. - Надо башку поправить. Трещит, сволочь!
Емельян взглянул на стол, уставленный пустыми бутылками да тарелками, на которых лежали куски мяса, сала, а одноглазый, перехватив этот взгляд, щегольски произнес:
- Гульнули малость. С самим шефом.
- С шефом?
- Что удивился? Ты разве знаешь обер-лейтенанта?
- Его - нет, а тебя знаю, - бросил Емельян, понимая, что такие слова польстят Гнидюку-таракану.
- Меня все знают, - выпятил голую грудь полицай, прищурив мутно-пьяный глаз. - Ну-ну, кто я?
- Федор Гнидюк. Полицейский начальник.
- Точно, начальник!.. А я вот тебя и ведать не ведаю. Ты-то кто?
- Как тебе сказать... Скиталец я, - решил и дальше хитрить Емельян. - К тебе пришел. Специально к тебе. Сказали, что ты у деда Архипа на постое, вот я и стучался до него. А нужен мне ты.