Часовой был почти мальчишкой - тонкошеий, с полными, теперь обиженно и болезненно вывернутыми губами, с легкими весенними веснушками на переносье и щеках. Он был таким беспомощным, таким жалким, что Сашка вдруг ощутил острое сострадание и подумал, что не стоило бы убивать его. Ведь Хворостовин хорошо знает немецкий язык. Может, стоило вначале поговорить с часовым, убедить его, а потом прихватить с собой. Ведь вот оказался же тот длинный шофер своим. Зачем же было убивать этого, может быть, очень хорошего парня? Ведь как он танцевал на посту, как весело насвистывал и напевал, коротая скучную службу. Небось также думал о мирной жизни, о том, что его ждет после войны. Нет, слишком уж жестоки и Дробот и Валерка. Слишком жестоки… Большое Сашкино тело обмякло, ему уже не хотелось двигаться. Он думал о том страшном, в чем участвует, что вошло в его душу и, он знал это, чем-то покалечило ее. И опять, дойдя в своих мыслях до длинного шофера, он вспомнил и эсэсовца, и Прокофьева, и все, что увидел и узнал о своих врагах, и понял, что этот неизвестно почему и за что погибший немецкий парнишка был виноват уже хотя бы в том, что носил ту же проклятую форму, что и офицер, и, хотел он того или не хотел, служил тому же черному делу. И если Сашка мог понять это, то и этот немецкий солдат тоже должен был понять, куда и зачем его привезли. А если он не понял, не сумел бороться за свое право оставаться чистым и честным, то что же сделаешь?.. Если ты служишь черному делу, не нужно думать, что оно тебя не испачкает.
Умом Сиренко понял, что часовой убит правильно, что иначе быть не могло, но где-то в душе он все равно не мог примириться с этим. Ему все еще казалось, что часового можно было уговорить, спасти, сделать человеком. И эта раздвоенность завершилась одной прямолинейной мыслью: "Надо кончать с войной".
Он и сам не заметил, как вышел из сосняка и двинулся к машине. Пошел не таясь, потому что уже привычный лес и знакомое дело придали ему силу и уверенность в себе. Даже услышав далекий треск мотоциклетного мотора, он не удивился и не насторожился - он слишком был уверен в себе и в том, что с ним ничего не случится. Уже подходя к машине, Сашка вдруг увидел, как на дорогу вынырнул мотоцикл, лихо поднял облачко пыли и тормознул как раз против тропки, которая вела в землянку. Сашка и в эту минуту был еще под влиянием собственных подспудных мыслей и опять не увидел в этом ничего необыкновенного. Зато в следующее мгновение, когда мотоциклист наклонился, чтобы поставить машину па стояночную опору, и болтавшийся у него на груди короткий автомат соскользнул и помешал ему сделать это, Сашка понял, что к землянке подкатил немец.
Он сразу покрылся испариной, дернулся было, желая что-либо сделать. Ни Дробота, ни Хворостовина рядом не было. Сашка опять взглянул на немца и словно впервые увидел его в мельчайших деталях: в высокой офицерской фуражке и высоких, ярко начищенных, но покрытых пылью сапогах с необыкновенно широкими и высокими задниками, в чистеньком, туго перетянутом мундире с красно-белой ленточкой Железного креста в петлице, с гранатами и запасным магазином на поясе - все было аккуратно и даже парадно. Но, как ни странно, лица этого немца он не разглядел.
Мотоциклист, скользнув безразличным, скучающим взглядом по Сашкиной растерянной фигуре, небрежно отдал честь, отвернулся и, достав из багажника мотоцикла бархотку, стал чистить сапоги.
* * *
Когда Дробот снял часового и приказал Валерке подойти, Хворостовин не мог не отметить изменения сержантского лица - таким оно было страшным и властным. И это необычное выражение словно закрепило тот высокий подъем, в котором находился сам Хворостовин. Он стал видеть и слышать гораздо резче и рельефней, чем секунду назад, и в то же время ощущал в себе пружинящую легкость и ловкость.
- Давай! - прохрипел сержант. - Входи… И Валерка, сам не сознавая почему, сделал то, что делал часовой. Он начал насвистывать, шаркающей походкой спустился по ступенькам, решительно толкнул дверь и с порога беспечно осведомился:
- Как жизнь, старина? Покурить нет?
Сидящий спиной к нему радист в больших, окаймленных резиной наушниках, не оглядываясь, махнул рукой и продолжал что-то писать, локтем придерживая бумагу, а кистью вращая верньер, удерживая волну. Валерка не стал его тревожить. Он осмотрел землянку, рацию, приборы, опираясь на плотное сильное плечо радиста, отодвинул ящичек и заглянул в него. Радист недовольно пошевелил плечом, и Валерка, предупредительно отдернув руку, извинился, но не по-немецки, а по-французски:
- Пардон, мосье, - и только после этого покровительственно добавил по-немецки: - Работай, работай, старина. Я ищу сигарету.
Радист, не отрывая локтя от бумаги, второй рукой с зажатым карандашом быстро махнул в сторону ящика стола. Валерка открыл его, достал две сигареты, взял зажигалку, раскурил сигарету и сунул ее в рот радисту. Тот, продолжая писать, благодарно кивнул. Теперь только Хворостовин услышал быструю, почти сливающуюся дробь морзянки: она пробивалась из-под мощных черных наушников.
Прежде чем прикурить вторую сигарету, он подошел к двери и махнул рукой Дроботу. Сержант на цыпочках вошел и прижался в уголке, за спиной радиста.
Валерка прикурил, затянулся и достал бумаги. Щурясь от сигаретного дыма, он небрежно листал их, пробегая глазами. Радист, видимо боковым зрением, увидел непрошеную ревизию, хотел было возмутиться, но, взглянув на Валерку, сразу отвернулся - уходила волна. Он опять настроился, отстучал "расписку" и, снимая наушники, сердито сказал:
- Нечего копаться в делах.
- Почему же? - насмешливо протянул Хворостовин. - Это интересно.
- Не твоего ума дело. - И, затягиваясь, миролюбивей закончил: - Сейчас приедет унтер…
И тут только, как следует разглядев Валерку, его маскировочный, явно не немецкий костюм, его оружие, недоуменно осведомился:
- Ты откуда взялся? Ты кто такой?
Валерка отступил на шаг, затянулся и с великолепной небрежностью ответил:
- Я - русский. Пришел с той стороны.
Радист обалдело поморгал глазами, тоже затянулся и попробовал было усмехнуться:
- Перестань болтать! Положи документы. Сейчас приедет унтер…
- Что ты пугаешь своим унтером! - искренне возмутился Валерка. - "Унтер, унтер"! - передразнил он. - Видали мы и не таких унтеров. Ты лучше скажи, где у тебя шифры.
- Да ты кто такой, чтобы спрашивать? - по-настоящему возмутился радист. - Эй, часовой!
- Вот дурак! Ты что, не понимаешь? Я тебе сказал: я - русский. Пришел с той стороны. Мне нужны шифры, тебе - жизнь. Давай меняться.
Немец, кажется, начал кое-что понимать. Его мясистая шея багровела и маленькие глазки наливались кровью. А Валерий, чтобы успокоить его, уточнил:
- Часового мы сняли. Понял?
Тут он допустил ошибку - переиграл: вместо того, чтобы быть начеку, хотел еще раз затянуться.
Радист сделал резкий выпад ногой, и Валерка едва успел отпрыгнуть. В следующее мгновение немец был уже на ногах и, конечно, подмял бы хрупкого Хворостовина, но на помощь пришел Дробот.
Они оттащили радиста в угол и стали быстро рыться в ящиках и ящичках, но ничего похожего на шифр обнаружить не могли. Сержант собрал все радиограммы, засунул их за пазуху маскировочной куртки и выругался: - Куда пропал Сиренко? Он лучше разбирается во всей этой кухне, - он кивнул на нагромождение ящиков и ящичков с лимбами, шкалами и приборами.
Сержант уже повернулся, чтобы выскочить из землянки, когда в нее ворвалось нарастающее тарахтенье мотоциклетного мотора. Мотор взревел и смолк. Оба разведчика выпростали автоматы и затаились. Осторожно, боясь звякнуть металлом, стали готовить гранаты. Но секунды текли, а в землянку никто не входил.
На опушке было тихо, пели птицы. Пели, как всегда, радостно и заливисто. И снова это пение больно ударило по нервам, снова оно мешало сосредоточиться и в то же время заставляло что-то предпринимать.
Осторожно выглянув за дверь, сержант стал выдвигаться на лестницу. Он увидел мотоцикл и спину немецкого мотоциклиста. По привычке схватывая детали, он вдруг дернулся в сторону. Мимо него в стремительном, отчаянном броске вытянулся Сашка. Он упал на немецкого аккуратиста и, подминая под себя, ловко, как на занятиях, завел его руку за спину, одновременно второй рукой зажал ему рот.
Даже в этой напряженной обстановке сержант не мог не отметить мастерскую работу подчиненного. Он ничего не успел приказать Сиренко, Сашка сам легко, как бревнышко, подхватил унтера и потащил в землянку. Он совсем не удивился, увидев сержанта. Сашка знал: сержант должен, обязан быть там, где трудно. И он был на месте. Чему же удивляться?
Дробот молча пропустил Сиренко в землянку, вышел и закатил мотоцикл в кустарник.
Унтера посадили на место радиста, отобрали оружие, папку, с которой он приехал, дали воды - он был жалок, и ему было больно: в горячке Сашка слишком сильно заломил ему руку.
Сиренко вышел из землянки и подал сигнал группе прикрытия. Командир взвода с двумя разведчиками перебежками пробрались к землянке и шепнули, что на опушке стоят два бронетранспортера, а легковая машина ушла в село.
Лейтенант Андрианов подоспел вовремя. Унтер пришел в себя и стал самим собой - вызывающим нахалом. Он грозил, что все равно всех перебьют, а если его отпустят, он может гарантировать разведчикам жизнь и даже хорошее обращение.
Хворостовин смотрел на него с легким удивлением и брезгливостью.
- Что будем с ним делать, товарищ лейтенант? - устало спросил он. - Типичная тыловая крыса, которая ничего не смыслит в войне.
- И все-таки придется допрашивать… пока есть время.
- Вы ведь ставили нам задачу взять сговорчивого "языка", а этот - просто дрянь.
Хворостовин, правда, употребил другое, более подходящее к пленному слово. К его удивлению, унтер понял его и обиделся:
- Вы не имеете права оскорблять унтер-офицера германской армии! - И, тыча пальцем в сторону Валерки, истерически закричал: - Тебе я не гарантирую жизнь! Тебя мы расстреляем!
Валерка побледнел, глаза у него сузились, автомат угрожающе дрогнул.
- Ну ты, падаль… Выходи! - Хворостовин сделал знак автоматом. Унтер вскочил, обеими руками поправил свою высокую фуражку и гордо вытянулся:
- Я готов! Но вы ответите…
Андрианов покачал головой и решил:
- И верно, черт с ним. Возиться со всякой дрянью. Сиренко, выводи из строя аппаратуру.
Сашка не понял, о чем говорили пленный и Валерка, но догадался, что унтер сволочь и что с ним в самом деле нечего возиться. И тут припомнился часовой, его обиженное мальчишеское лицо, и Сашка почти злорадно подумал о себе: "А ты над ним расслюнявился. Может, и тот такой же".
Злясь на себя, на идиота-унтера, Сашка рывком сорвал с панели провода, развернул первый аппарат и стал отдирать крышку.
Треск проводов, скрежет металла и дерева заставили унтера вздрогнуть. По складу своего ума он не мог представить, что кто-то может поднять руку на святая святых его деятельности, которая, по его мнению, была основой мироздания. Но такие люди нашлись. Они не только скрутили его, не только не собираются оказывать ему уважение, а беззастенчиво ломают то, что он почитал превыше всего. Что-то сдвинулось в нем, и он с недоумением посмотрел вокруг. Валерка, поймав его взгляд, все так же безжалостно и брезгливо подтолкнул автоматом:
- Давай, давай, - и, сдерживая ярость, добавил по-немецки: - Шнель!
Тут только унтер оценил обстановку, заметил убитого радиста и надломился.
Все так же прислушиваясь к треску и скрежету - Сашка исправно давил лампы и рвал внутреннюю проводку, - стараясь посмотреть, что делается у него за спиной, унтер вдруг спросил:
- А что вам нужно?
- Давай, давай, - подтолкнул его Валерий. - Кому говорят?
- Но позвольте! Если я военнопленный, то вы обязаны сохранить мне жизнь. - И, замечая, что его слова ни на кого не действуют, а карие безжалостные глаза Хворостовина не изменяют выражения, попытался возмутиться: - Сохранение жизни военнопленным предусмотрено международными законами. Если узнают о том, что вы их нарушили, вас накажет ваше же начальство.
- Ну-ну! - яростно зашипел Валерий. - Падаль!
И унтер понял, что погиб. Погиб ненужно и бездарно. Он окончательно сломился и, поворачивая бледное, подергивающееся лицо то к одному, то к другому разведчику, лепетал:
- Но позвольте… позвольте…
Андрианов впервые в жизни видел, как человека пробивает пот. На лбу, на лице, на носу пленного он выступал сразу и не растекался, а так и висел крупными каплями, словно мокрого пленного выкрутили да позабыли высушить.
- Наконец, вам просто невыгодно меня расстреливать. Я слишком много знаю. Я могу быть полезен. Ваше командование не простит вам этого.
- Ну что ты знаешь? - с невыразимым презрением протянул Валерий. - Что ты можешь знать?
На этот раз в голосе унтера прозвучали искренние нотки возмущения и, пожалуй, законного высокомерия:
- Что я могу знать? Мальчик! Я знаю то, чего не знает и командир полка. Я имею доступ к самым секретным документам.
Хворостовин искренне рассмеялся:
- Ты скажи еще, что у тебя в руках шифры.
Унтер помялся, затем, быстро овладев собой, ответил с достоинством:
- Я не скажу, что они у меня, но кое-что я знаю…
Хворостовин с хорошо отработанной простотой обратился к лейтенанту:
- Да что с ним разговаривать, товарищ лейтенант. Сделаем капут - и точка.
Андрианов уже втянулся в эту сложную и трудную игру и тоже натурально, без натяжки остановил:
- Успеется. Узнайте, что он знает о шифрах. Пусть расшифрует хотя бы одну радиограмму.
Хворостовин перевел, и унтер, еще колеблясь, протянул руку к папке, с которой приехал. Он легко расшифровал первую радиограмму, потом, подумав и подсчитав что-то в уме, расшифровал кое-какие слова во второй. Две другие он отложил и принялся за третью.
- Стой! - остановил его Хворостовин. - А эти почему откладываешь?
Унтер смотрел на него все с тем же высокомерием и одновременно с покорной надеждой.
- Дело в том, что не все шифры поддаются расшифровке без специальных пособий. А вот эта, - он потряс одной из телеграмм, исписанных пятизначными цифрами, - зашифрована новым шифром, и я его еще не знаю. - Заметив, как побелела рука Хворостовина, сжимавшая автомат, как сузились глаза лейтенанта, поправился: - Возможно, я вспомню ее на память. Она шифровалась при мне.
Он долго морщил лоб и наконец стал выписывать над цифрами слова и слоги. Андрианов наблюдал за его рукой и чувствовал, что унтер старается писать правду. Такие, раз уж начали говорить, говорят правду. И сейчас было не так уж важно, что написано в телеграмме. Важно, что унтер запомнил некоторые слова и слоги и поставил их над цифрами. Если эта бумажка попадет опытным шифровальщикам, они по одному правильно написанному слогу расшифруют все и подберут ключ к новому шифру.
Наверное, об этом же подумал немец, потому что он вдруг побледнел и, утирая пот, робко спросил:
- Теперь мне… капут?
Сиренко оглянулся - точно так же спрашивал и длинный шофер, однако тон его был совсем другим. Сашка взглянул на безмолвного Дробота и опять стал рвать проводку и давить лампы, прекрасно понимая, что уничтожение их наносит вред врагу, но в душе протестуя против такой деятельности. Ему, рабочему человеку, хотелось бы забрать с собой все эти рации и приборы - они были сделаны умными людьми, добротно и продуманно.
Но он ломал и портил то, что могло служить доброму делу, а служило злому.
- Скажите ему, что если он будет вести себя как следует, то мы его доставим через линию фронта, - после некоторого раздумья решил лейтенант.
Хворостовин недобро блеснул глазами на немца, и тот понял ответ лейтенанта по-своему.
Он заговорил быстро, то поднимая, то бессильно роняя руки, уже унижаясь и не стыдясь этого.
- Послушайте, - молил он. - Я знаю очень много. Очень! Такое, что, кроме меня, никто не знает…
- Слышали, - перебил его Валерка.
- Нет-нет, никто, например, не знает истины о Гельмуте Шварце… - Лейтенант, Сиренко и Дробот невольно насторожились - они в третий раз слышали это имя, и унтер уловил их движение.
- Да-да. О нем. Ко мне случайно попали кое-какие его документы - перепутала фельдсвязь. Я держал их на всякий случай. Они могут заинтересовать вашу контрразведку. И еще я вам скажу, что к нему приехал генерал. Из Берлина. Это - важный начальник.
Унтер говорил и говорил, и Хворостовин едва успевал переводить. Андрианов что-то прикидывал и несколько раз испытующе посмотрел на Дробота. Видимо, он принял решение и коротко приказал:
- Переведи, нет времени.
- Так вот, - сказал Валера, - если не будешь мешаться под ногами, мы, пожалуй, доставим тебя через линию фронта. Но запомни - идти самому и во всем помогать нашим людям. Тебе это выгодно. Войне скоро капут, а ты останешься живым и крепким. Только - предупреждаю - никаких шуток. Понятно?
Валерий потряс автоматом, твердо уверенный, что конвоировать унтера предстоит ему. Лейтенант решил иначе:
- Сержанту Дроботу и рядовому Сиренко немедленно начать выдвижение на исходный рубеж. Задача - доставить пленного, копии с шифра, остальные документы и ждать нас до сумерек. Если опоздаем - переходить линию фронта самостоятельно. Хворостовин со мной, - и, уже улыбаясь, неофициально сказал Дроботу: - Сейчас устроим отвлекающий сабантуйчик. По твоему методу.
- Думаете генерала взять? - поинтересовался Дробот.
Лейтенант усмехнулся:
- А что? Чем черт не шутит? Но рисковать основной задачей не имеем права. Поэтому, Дробот, на тебе - все. Понял? А мы попробуем захватить бронетранспортеры. Понимаешь - экипажи как остановились, так и залегли спать. Стоит лишь один часовой… - Лейтенант доверчиво улыбнулся и, пожав руки разведчикам, уже на пороге посуровел: - Смотри, Дробот, на тебе - все. Действуй сообразно с обстановкой.