Несмотря на всю произносимую тарабарщину, старик был искренен. Более того, когда он говорил о смерти, то на краюшке глаз заблестели соленые слезы. Неважно, что исходит из уст - умное или глупое. Пётр Никитич вдруг понял, что это конец. Что его существование отмерено чьей-то точной рукой, и он приближается к конечной точке жизненной географии. Это произойдет завтра или третьего дня. Неважно. Жизнь - вот она, как на ладони, оглянись - и что видно там, вдали?… Пятна и очертания. И нет в этих пятнах ему отрады, нет утешения. Не нашел он среди череды дней покоя, не оправдал свое существование. Времени осталось совсем мало, нужно что-то делать.
- Отпусти меня, Ильич. Ты же уже понял, что я не шпион, почему держишь? - взмолился старик.
- Не держу, а задерживаю до выяснения обстоятельств, - по-канцелярски ответил комендант.
- Так выясняй.
- Я бы выяснил, но ты хоть адрес свой скажи, где живешь? - пробурчал Ильич.
Дед замолчал, не хотел вмешивать жену, а то скажет опять: "Что ты, носок протертый, вляпался, старый хрен, шоб тебя такого". Да позорище неописуемое! Как Машка-то в глаза соседям будет смотреть?
- Отпусти меня, любое желание твое выполню, - взмолился старик, как рыбка из сказки.
Видя, что разговор стоит на месте, комендант отдал распоряжение Митьке забрать деда "на подвал". А там сидели уже другие люди. Макиева увезли по обмену пленными, а среди новых арестованных оказались ополченцы. Нужно сказать, не впервой. Бывает, просыпается такой боец с сильнейшего бодуна, зырк глазами - не понял: "гдеянахожуся?", как говорил один ровеньковский пьяндыга. Рядом товарищ боевой уже проснулся, лежит, пузо чешет.
- Где мы? - спрашивает у подручного.
- "На подвале", браток, - отвечает тот.
- Как "на подвале"? Епрст, а за что? Шо, мы вчера сильно погуляли? - интересуется он.
- Ну, два "калаша" разрядили, а ты потом еще гранату кинул, кричал: "Давайте проверим, долетит до хунты или нет", - без улыбки говорит коллега по оружию.
- Ну и?… Долетела? - спрашивает первый.
- Да, в пятиэтажке половины стекла нету, - отвечают ему.
- Епрст, - хватается за голову ополченец.
Причем реакция у всех одинаковая и искренняя - больше всего в жизни они боятся попасть "на подвал" к "своим". Не "укропов" страшатся, не америкосов, а своих. Ибо знают, что происходит и к чему может привести нахождение "на подвале". Поэтому почти всегда испытывают панику.
Пётр Никитич всегда с интересом наблюдал за этой сценой: люди менялись, а сюжет один и тот же. Иногда и вовсе попадали невинные люди, которых соседи, в лучших традициях 1930-х годов, оклеветали. Дед еще удивлялся, какой живучий этот сталинский ген анонимок и стукачества. Частенько невиновных узников избивали до полусмерти, бывает, пытали рядом в комнатке - руки и ноги протыкали ножом, и истекал медленно человек кровью. И когда совсем падал обессиленный - соглашался с любым обвинением, лишь бы вытащили его отсюда. А один раз дед слышал, как одного полноватого пленника, который соизволил выразить недовольство в свободной республике, порешили. Слышал, как охранники между собой судачили, что, мол, всадили пулю в башку, чтобы меньше трындел. Сколько таких расстреляли на Донбассе - не счесть. И нет у них могилок, и нет им после смерти покоя.
Поток заключенных не кончался, а вот на допросы деда больше не вызывали. Он даже заскучал. Выводили его на прогулку - на дворе поставили буржуйку, а от нее тянулось два заборчика с узкой дорожкой. Там арестанты и разминали ноги.
Наступила весна. Птицы бойко пели, перелетая с ветки на ветку. Первая зелень с трудом пробивалась сквозь набухшие почки. Воздух был удивительно свеж, всё словно радовалось теплу, мягкому дуновению ветерка.
- Слышь, Колюнчик, - обратился дед к одному из охранников. - А что в городе происходит? Ильич как там, буянит?
- Кто? Ильич? - ответил Колюнчик. - Так его уже третий месяц как сняли. Помнишь, я тебя вечером на допрос привозил? Так ото на следующий день и сняли.
- За что так с ним? - спросил старик.
- Решил, гад, нам сухой закон устроить, так его самого кинули "на подвал". А потом люди говорят, что расстреляли суку: на "укропов" работал, падла. Теперь у нас другой комендант, уже третий по счету, - процедил охранник.
- На "укропов", говоришь. Эвоно как. Революция пожрала свое дитя, - сумрачно проговорил Никитич.
- Кого пожрало? - удивился Колюнчик.
- Кого? Кого? Деда моего, - съехидничал дед, а потом попросил: - Принеси-ка мне бумагу с ручкой, буду прошение писать.
И написал. Так, мол, и так: запроданец хунты Ильич совершал свои циничные действия и скрывал настоящих шпионов, обвиняя ни в чем не повинных людей. Один из них - Пётр Никитич, собственной персоной, искренно верящий в лучшую жизнь, которой у него не было. И дата с подписью.
Более честное окончание письма тяжело придумать. Поэтому старик аккуратно сложил послание, передал его Колюнчику и даже внезапно перекрестил его. Получив крестное знамение, охранник удивленно хмыкнул, поднял глаза вверх, мол, не подведу, и поплелся относить прошение в исполком.
Через неделю деда выпустили. Он вышел из ворот ДОСААФа, почесал седую голову и пошлепал в сторону автовокзала. Но возвращаться домой не стал. В брюках были зашиты деньги, сбережения на дорогу, никто их не обнаружил. Поэтому старик купил билет до Харькова, но маршрут оказался больно мудреный: автобус направлялся из Луганска до Ровенек, потом в российское Гуково, затем в Воронежскую область, далее в Белгород, где нужно было пересаживаться на другой автобус и ехать в официальную Украину. Дорога заняла почти сутки - на приграничных постах детальный досмотр.
Преодолев этот путь, Никитич устремился в Одессу. Теплым апрельским днем дед шел по улице со звучным названием Бабушкина. Дорога вела в углубление, над ним - мост, по которому курсировали трамваи. Дальше подъем и опять небольшой спуск. Еще пять минут старческого хода - и нога ровеньковского старожила ступила на песок Золотого берега, продавливая в нем вмятины. Впереди виднелось скомканное полотно сине-зеленого моря, в складках извилистых волн, измазанное взбитыми сливками белой и пушистой пены. Старик медленно, как в старых черно-белых фильмах, шел к кромке берега. Волны накатывали одна на другую, с яростным шумом бросаясь на свою предшественницу, разбивались вдребезги, и осколки мутных капель разлетались на ветру. Чайка пролетела над головой. Старик заулыбался, как ребенок.
- Вот уже не думал, что птица вызовет такой восторг. Никогда не видел чаек, - сказал сам себе дед.
Окружение человека - местная природа, животные - в какой-то момент становится частью его личности. Даже больше - сознания. Оно делится на сотню осколков, неких капсул с частицами осознания самого себя. Комбинация всего этого и есть человек.
- Я. Я. Я… - не находил слов старик.
Он присел. Руками схватил песок и разминал его, словно хотел выжать песочное масло. По лицу Никитича текли слезы, каждая, разгоняясь по морщинистому лицу, выбирая путь между складок, устремлялась под силой тяжести вниз, а там падала на песчинки, оставляя маленькие мокрые пятна.
И кто знает, понимал ли он, что для человека, выросшего в степи, среди недвижимых холмов и иссушающих ветров, шумящее море - это сердцебиение пространства. Глаза, привыкшие к степной дали, никак не могли напиться водным простором, насмотреться на четкую и прямую линию горизонта. Тело вдыхало соленую свежесть. В душе заживали раны. Жизнь разделилась на до и после моря.
- Я готов умереть, - наконец-то выговорил старик и посмотрел в прозрачную сине-зеленую водную даль.
Глава 17
- Так что случилось, как в СИЗО попал, моряк ты наш сухопутный? - встрял в разговор Илья.
- Все ты хочешь знать! Шел, шел и зашел, - пытался отмахнуться Пётр Никитич.
- Ага, как в булочную, - хмуро пошутил Лёха.
- В дурочную, - придумал слово ради рифмы старик, глянул на молодых людей, каждый из которых сидел на своих нарах, всмотрелся в их глаза и внезапно почувствовал прилив чувств, вроде они были родными, близкими, семьей. В его взгляде мелькнуло что-то доселе незнакомое.
- А, сынки мои, расскажу вам, - промолвил дедушка добродушно, но в камере не обратили внимания на его интонацию.
Дед еще месяц жил на Золотом берегу. Каждое утро выходил к морю, бродил по песку, кидал куски хлеба чайкам. Птицы заприметили седого и одинокого старика, который шуршал ногами по побережью, поднимал раковины мидий, а иногда бросал в воздух вкусные белые кусочки. Возле Никитича нарезáли круги чайки, ветер теребил его бороду, иногда он снимал шапку - и морской бриз обдавал его влажным дуновением. С каждым днем в голове у старика становилось все чище и чище. Он словно принимал воздушные ванные, которые снимали с его души грязь и помои.
Однажды теплым днем, в середине мая, он вышел к морю, солнце искрилось в волнах, золотистые лучи преломлялись облаками и падали плашмя в водные глубины. По берегу бродили пару человек, по виду и восхищенным взглядам, которые они бросали в сторону моря, было видно, что приезжие. На побережье в кафе кипел ремонт, ощущался запах краски, рабочие стучали молотками, трезвонила дрель.
- Когда так много позади всего, в особенности горя, поддержки чьей-нибудь не жди - сядь в поезд, высадись у моря, - процитировал он стих, который слышал как-то по телевизору, но, хоть убей, не помнил, кто автор.
В то утро он понял, что нужно уезжать. Возвращаться домой, к Маше? Да, видимо, да. Истомилась она, наверное, по Петеньке своему - так она его называла, нечасто правда, только иногда. Бабья нежность - она такая: нет, да и пробьется, даже в самом иссушенном сердце. Мужик-то будет жить, стиснув зубы, не дождется теплого словечка, черствеет его душа быстрее, заметнее. А может, Машка и забыла деда. Кто теперь знает? Скучал ли он по ней? И да, и нет. Он хотел вернуться к жене, но не хотел возвращаться в дом. Даже больше - не хотел возвращаться в ЛНР. Впервые поймал себя на мысли, что не скучает по родному селу. Ностальгия по родине обошла его стороной. Подвал выбил весь романтизм и навсегда привил Ильичу страх и непринятие новой системы.
"Что такое ЛНР?" - рассуждал он. Дед вспоминал, как в 90-е местные крутые постоянно устраивали перестрелки. Один из них, по кличке Рак, занимался откровенным рэкетом: выбивал с киосков и предприятий деньги. Через пять лет он стал уважаемым человеком - открыл ювелирную мастерскую, можно сказать, целый ювелирный завод.
Позже Никитич смекнул, что после развала СССР многие уловили, что смутное время прекрасно подходит для обогащения. Слом предыдущей системы и постройка новой - золотое дно: можно прокручивать невероятные схемы. Это время возможностей. И сейчас в республиках происходит то же самое. Сколько он этих историй услышал "на подвале" из первых уст. Для многих смутное время - возможность заработать большие деньги: контрабанда, незаконный вывоз угля, махинации с гуманитарной помощью. Можно банально "отжать" предприятие или магазины. Можно работать слесарем, а потом управлять городом в качестве военного коменданта. Для многих идеи Новороссии - всего лишь прикрытие. Этими людьми движет жажда больших денег, которые легально им никогда не удалось бы заработать.
Человеческая природа весьма испорчена. Ведь многие понимают, что жизнь протекает быстрее, чем они могут осмыслить, поэтому у них преобладает потребность в самовозвышении. Никитич это все разумел, как и то, что смолчать теперь не сможет и его "на подвал" посадят уже за дело.
- Выхода нет, надо двигаться на Киев, повидаю столицу напоследок, - пробормотал дед и поплелся собирать вещи в маленькую арендованную комнатку в доме на побережье.
Через день он уже стоял на Киевском железнодорожном вокзале, не зная, куда идти. Вечерело. Справа возвышалось высокое здание с голубыми стеклами, слева зеленела буква "М".
- Дедуля, квартира посуточно не нужна? - обратилась к нему женщина.
- Нужна, - ответил он.
Его согласие стало предопределяющим. Если бы ангелы явили себя миру, то они затрубили бы и воспели песнь, а голос откуда-то сверху глубоким басом прогремел бы: "Свершилось!" Никитича поселили на какой-то блат-хате, по крайней мере, так ему сразу показалось. Длинный коридор пронзал квартиру, по бокам - двери комнат, дальше - кухня: это коммуналка. Хозяйка провела деда в комнату, взяла плату и ушла. В помещении - кровать, стол, два стула. Пётр Никитич вздохнул, плюхнулся на койку и почти моментально заснул после длительной и утомительной дороги.
Разбудил его женский крик. Даже не так - полуночный дикий с надрывом на высоких, скатывающихся в низкие, хриплые, рвущиеся ноты, женский вопль. Старик с перепугу вскочил, открыл дверь. На кухне горел свет, двое катались по полу. Опять вопль. Звук бьющейся посуды. Стул грохнулся на пол.
- Я тебе, блин, сказала, отпусти меня, - вдруг взмолилась женщина.
- Сука, ты, сука, - рычал мужчина.
Спать под такой аккомпанемент определенно не хотелось, и дед решил пойти узнать, в чем дело. Мужик в трениках и бело-грязной футболке держал молодую особу, на ее пропитом лице виднелись синяки.
- Отпусти, - мычала баба.
- Успокойся, - отвечал мужик, но держал женщину крепко.
Неизвестно, сколько бы еще продолжалась вольная борьба, если бы не вмешался Никитич.
- Эй, голубки, тут люди спят, тише можете любить друг друга? - добродушно спросил старик.
От внезапной просьбы оба на полу застыли, а потом мужчина отпустил свою жертву, та отряхнулась, поставила стул, уселась и моментально закурила.
- Говори, че нада, дедуля? - спокойным голосом, как ни в чем не бывало выговорила она.
- Э, - опешил дед, - ничего, - и развернулся, чтобы уйти.
- Старик, эй, как тебя там, але, гараж! - послышался мужской голос.
Пётр Никитич обернулся.
- Ну что? - ответил он.
- Бабок подкинь, на бухло не хватает, - улыбнулся мужик и показал ряд кривых зубов.
Быстро сообразив, в чем дело, дед коротко отрезал, что денег нет, и пошел в комнату. Парочка на кухне захмыкала, зашушукалась. Никитич прикрыл дверь, попытался найти выключатель, чтобы включить свет и найти щеколду, но в этот момент из коридора кто-то надавил, протискиваясь в комнатушку. Старик не успел и глазом моргнуть, как перед ним возник мужик в трениках.
- Слышь, дедуля, я че-то думаю, у тебя бабки есть, - процедил он.
- У меня есть бабка, и она сейчас далеко от меня, - в своей манере ответил дед.
- Ты мне мозги не пудри, дай сотку, на водяру не хватает, - опять затянул мужик.
- Нету, - отрезал дед и хотел было вытолкать его из комнаты, но тот недовольно замычал.
- Ты че, дед, по роже хочешь? - наехал он на старика.
- Мне спать нужно, шо ты до меня пристал? - разволновался дед.
Еще полминуты длилась толкотня и словесная перебранка, пока постепенно Никитич не оттеснил противника за дверь. Чуть-чуть - и она захлопнется. И тут мужик зарычал, поставил ногу в дверную щель, сам налег, расширил проход в комнатушку.
- Бабки давай, старый козел, не то порежу, - прорычал он, и в руке его мелькнул большой кухонный нож.
Тут дед перепугался не на шутку. Лезвие ножа заблестело в одном метре от него. Рожа пьянчужки не оставляла сомнений - договариваться тот не будет.
- Ладно, дам, - протянул он, развернулся, расстегнул ремень и полез в потайной карман в брюках.
После повернулся и дал сотку мужику.
- Не, козел, теперь все бабки давай, ты меня вывел, сука, - промычал тот.
Сердце старика ушло в пятки, глаз нервно задергался. В груди стучал молот о наковальню.
- Не могу, - тихо прошептал он.
Отдать все деньги в большом чужом городе равносильно самоубийству. Куда он после этого? На паперть? Нищенствовать? Пухнуть с голоду?
- Давай, сказал, - проговорил мужик и легонько сделал выпад ножом в сторону отступающего деда.
Старик попытался отвести удар от себя, а другой рукой нащупал пустой кувшин, подхватил его и со всей силы ударил мужика по голове. Тот зашатался, схватился за голову, застонал, чуть нагнулся. Нож выпал у него из рук, звякнул о пол. Никитич увидел блестящее лезвие, сразу схватил нож и неуклюже выставил перед собой, прижав руку к верхней части груди. В эту секунду очухавшийся и озверевший пьянчуга издал звуки, будто бешеный кот, и резко рванул к старикану. В полумраке комнаты он прыгнул на деда, чтобы сбить с ног. И в момент прыжка его тело напоролось на острие ножа, выставленное Никитичем, который в страхе сделал шаг вперед, усилив удар. Лезвие мягко, как в масло, вошло ровно на семь сантиметров, пробив сердце. На лице мужика застыла маска недоумения, боли, страха и осознания последних секунд жизни. Он схватился другой рукой за рукоять ножа и вытянул его из своего тела. Что-то прошипел. Чуть наклонился в сторону деда, приблизившись к нему. Старик подхватил тело, придержал и прижал к себе. Пьянчуга посмотрел ему в лицо, глубоко выдохнул и, мертвый, рухнул на пол.
В комнате остался стоять ошарашенный Пётр Никитич, его руки тряслись, как у алкоголика, веко дергалось, дыхание сбилось. На его пиджаке виднелось большое кровавое с алым переливом пятно.
- Так вот, сыночки, замочил я человека, - завершил свой рассказ Пётр Никитич.
В камере ненадолго повисла тишина.
- Вот это да, дед, так поэтому ты попал в СИЗО? - спросил Лёха.
На что старик согласно кивнул головой. Слова были лишними.
- Тогда и я расскажу свою историю, - проговорил Кизименко и поймал себя на мысли, что прошло два часа пятнадцать минут.
- Я ведь тоже воевал на Донбассе, - проговорил он.
- Как воевал? Где? - встрепенулся Лёха.
Его словно прошибло током от этой новости.
- Сейчас расскажу, - сказал Илья и приготовился излагать свою историю, осознавая, какими могут быть последствия его рассказа.
В кабинете киевского СБУ сидел молодой майор и смотрел на Кизименко, расположившегося на стуле напротив. Его только что проверили оперативными методами - прогнали на полиграфе, допросили.
После первых захватов зданий в Славянске в палатку "Правого сектора" на Майдане Независимости пришел странный парень, представился бывшим офицером ФСБ и попросился служить в ДУК. Находящиеся в палатке обалдели.
- Ти заблукав? П’яний, напевно? - усатый мужик с чубом запорожского казака уставился на него, как на призрак.
- Я хочу сражаться против Путина, - проговорил россиянин.
- Путіна? Навіщо тобі це? - спросил казак.
- Украина - это единственный способ вернуться к истокам Руси, - ответил Кизименко.
- А, та ти націоналіст. Ну, нехай тебе перевірять, - медленно протянул усатый и набрал номер телефона Службы безопасности.