Еще пару часов длился штурм. Сил оборонявшихся было мало. Единственное, что спасало, - точные удары артиллерии. Но сейчас постоянной артподдержки не было, а наступающие подходили волна за волной. В какой-то момент они настолько приблизились к зданию, что можно было издалека рассмотреть каждого из них. Илья присмотрелся. Достал бинокль. Вот это да! Лёха Мальчаков по кличке Серб, его старый питерский знакомый. В голове забродило, зашумело. Значит, "праваки" тут, земляки. Они приехали. Вместо того чтобы сражаться с Путиным, они здесь. А Федя? Друг его. Даже не друг, а брат, больше, чем брат. В висках застучали молоточками мысли. Пули свистели то там, то здесь. Илья смотрел в бинокль, искал знакомое лицо. Не он. И это не он. И этот. Он уже хотел было опустить бинокль и отступать в другое здание, где засели ВСУшники, как на глаза попалась физиономия.
"Этого не может быть. Только не так. Не сейчас. Почему именно он? Как же все идеалы? - мелькнуло у него в голове. - Все слова о революции. Убеждения. Во что теперь верить? Кому? Для чего?" - Он смотрел в лицо своему давнему другу Федьке, который вместе с российскими регулярными частями пробирался к зданию вышки. И тут раздался взрыв гранаты: кто-то заприметил его у окна. Взрыв разворотил половину внешней стены, откинул Илью в глубь комнаты, а через три секунды на том месте, где он стоял, в стену вонзились две пули снайпера. В ту же минуту заработала украинская артиллерия, наводчики удачно передали координаты, шквал огня накрыл то место, где недавно был Федя со спецподразделениями.
На четвертую неделю Дальний попросился в новый терминал - там сейчас проходили самые неистовые бои. Слава о киборгах, защитниках аэропорта, не давала покоя войскам ДНР, которые предпринимали все новые и новые попытки взять укрепления украинцев.
Бронированный БТР на полном ходу мчался к терминалу, водитель чуть сбавил скорость, чтобы Илья выскочил, и тут же уехал назад. Темнело. Кизименко встретил нескольких бойцов, заросших, небритых, от них тянуло душком - смесью запаха пота, пороха, пыли и еще черт знает чего. Новенького провели на второй этаж, где расположились остатки украинских боевых частей. Атака недавно закончилась. Бойцы отдыхали, буквально падая без сил. Некоторое время они перебрасывались словами с Ильей, а потом затихли. Кизименко сидел на какой-то бочке, опершись о стенку. И вдруг раздался сильный скрежет. Потом еще один. Громкий звук покореженного металла. Потом еще, но более протяжный, почти вой. Дальний встрепенулся, привстал, но пространство наполнила тишина. Видя реакцию новенького, один из киборгов нехотя пробурчал:
- Э, не переживай. Это терминал дышит. Подыхает он, скоро испустит дух, вот оттуда и скрежет. От холода. От смерти.
Глава 19
Если долго смотреть вдаль на холмы, то поверхность в какой-то момент будет казаться волнистой линией, проведенной рукой. Природный архитектор вообще не привык пользоваться линейкой и штангенциркулем, а предпочитает прерывистые линии и овальные формы. Его рука дрожит и не выдерживает угол при обрисовке пейзажа. Возвышенность вздувает горизонт, который плавно проваливается в широкую вмятину низины. Плоскость пространства с впадинами и выпуклостями внезапно прерывается пирамидой угольного террикона, вкрученного черными винтами в степной пейзаж. Низкие худые облака каждый день задевают угол вершины отвала, стачивают камень, обтирают своими ватными телесами черноту, которая спустя годы приобретает тусклую серость с вкраплениями красного пережженного угля и темных пятен породы - в тон обычного уклада донбасской жизни.
Неподвижность ландшафта рождает стойкое понимание неизменности бытия. Даль ограничивается только зоркостью глаза, жизнь - способом зафиксировать координаты на карте, оставив за собой кусок земли, чтобы считать этот маленький надел своим, принадлежащим только тебе и твоей семье. Таких взглядов придерживался Лёха. Вернее, придерживался раньше.
Теперь его сгоревший дом возвышался черными костями с истлевшей плотью штукатурки, обоев, занавесок и прочих деталей быта, потемневших до неузнаваемости. Копоть и грязь. Безнадежность и конец.
На следующий день после пожара Лёха уехал подальше от родного поселка в сторону Луганска. Там как раз велись бои. Он теперь был оторван от земли, вырван с корнем, выкидыш пространства…
- Проходи, садись. - Молодой парень с правильными чертами лицами смотрел на него голубыми, почему-то пугающими глазами.
Лёха находился в комнате полуразрушенного дома на Острой могиле, недалеко от Луганского аэропорта. Еще недавно тут велись бои. Украинские десантники оказались зажатыми в районе взлетной полосы, "ополченцы" стояли на Хрящеватом, окружили аэропорт. Там оставались только 80-я бригада и добровольческий батальон "Айдар". Защиты у них практически не было - два танка (у одного башня не крутилась, только пулемет мог стрелять, а второй стоял мертвой тушей). Гаубиц шесть штук и минометов восемь - и все это на 300 человек. Но после падения самолета АН и провала операции под Иловайском украинцы отступили, оставили разрушенный аэропорт.
- Так почему ты сюда приехал? - спросил парень, а потом спохватился: - Не представился, меня зовут Серб.
- Ненавижу "укров", - проговорил он.
- Вот как. А почему? - продолжил Серб.
- Дом разрушили, - коротко сказал Лёха, не вдаваясь в подробности.
Он решил не распространяться о том, что произошло. Мать еще оставалась в поселке, который частично контролировался ополченцами, а частично - "правосеками". Мало ли, какая молва дойдет до тех мест, еще пристрелят ее на месте "нацики".
- Ну, в целом я понял. Пройдешь проверку - и, может, тогда возьмем в ДШРГ "Русич", - пообещал Серб.
Первое задание простое - охранять блокпост. Вечером он выехал за Хрящеватое в направлении Новосветловки. Там, у дороги, на краю границы с серой простыней осеннего поля, возвышалось заграждение из бетонных блоков. Чуть дальше была вырыта землянка, а в ней - три человека. Это промежуточный укреппункт. Лёху встретил Бобёр - ополченец из местных краев. Чуть полноватый, но полноватость пришлась в основном на щеки. Когда-то в школе он обижался на кличку, считал ее позорной, стеснялся своей внешности, но потом, прибыв в ополчение, на вопрос, какой у него позывной, автоматически выпалил: Бобёр. Потом сам не раз усмехался этому случаю.
- А теперь Бобёр стало звучать уважительно. Мужики хорошо ко мне относятся. Я ведь молодой еще, двадцать два стукнуло, а уже воюю, - хвастался он Лёхе.
Они сидели и курили перед землянкой, чесали языками, а издалека ветер доносил редкие, размытые одиночные выстрелы.
- Хке, шмаляют наши, - довольно закрякал Бобёр. - Недавно прибыло из России подкрепление…
Тут из-под земли появился Карась - худой, как оглобля, тридцатидвухлетний мужик. Из них, наверное, только два года он провел трезвым. Сейчас Карась выбирался из землянки, как медведь, шурша, производя лишние звуки, бурча и тихо матерясь.
- А вот и бодун, то есть шатун, - сыграл Бобёр словами.
Но третий ополченец, казалось, не слышал его фразу, поплелся к рукомойнику, набрал в ладони воды и вылил себе на голову.
Начало октября 2014 года. Желтые исписанные осенью листья срывались, словно письма, летящие без адресата. Под ногами уже шуршал пергамент. Прохлада притрагивалась к ушам, гладила по щекам, залазила под ворот и касалась кожи.
Карась еще раз вылил воду на голову. А потом, рыча и фыркая, подошел к остальным.
- Ну, это вчера я дал, ничего не помню, - проговорил он.
- Зато я помню: ты храпел, как слон, - подтвердил Бобёр.
- Как слон, хе-хе, - замурчал Карась. - Главное - ночь прожили.
Он задумчиво уставился в мутную степную даль. Потом засуетился, взял "калаш" и пошел к кустам, находящимся метрах в ста.
- Он всегда ходит туда проверять. Мне кажется, что от страха. Или у него паранойя, - пробормотал Бобёр вслед Карасю.
И действительно, каждый шорох со стороны поля, шум, похожий на звуки, воспроизводимые человеком, вызывал у многих ополченцев приступы беспокойства. Эти люди раньше видели войну только по телевизору. Одно дело, когда ты можешь погибнуть или покалечиться в шахте: природа, силы естества охотятся даже не за тобой - за любым, кто работает в шахте. Человек словно ощущал крутящийся по рулетке маленький металлический шарик, который вот-вот остановится, и тогда чья-то жизнь оборвется. Траекторию остановки шарика нельзя предугадать, поэтому в какой-то момент просто перестаешь об этом думать. Встаешь, надеваешь грязное белье и опускаешься в шахтное подземелье. И так может продолжаться и год, и двадцать. Страх в человеке исчезает в растворителе времени и кислоте обыденности, остаются только опыт и привычка. Но на войне оказалось, что смерть приходит к человеку от человека. И значит, она имеет некий явный облик, которого нужно страшиться. В какой-то момент у ополченца на передовой просыпается мания преследования.
- А что вы делаете? - спросил Лёха товарища.
- В основном торчим, как тополи на Плющихе. Было еще двое с нами, бухарики страшные. На их фоне Карась - ангел чистой красоты, - заулыбался Бобёр.
В этот момент, шурша ногами и потрескивая сухой желтой травой, ангел чистой красоты с недельной собачьей щетиной, опухшим лицом и 3D-мешками под глазами подошел к посту и смачно плюнул на пустую черную полосу грунтовки, уходящую куда-то за холмы.
Ночью раздался взрыв. Лёха встрепенулся, не понимая, что происходит. Рядом приподнялся Бобёр.
- Е… твою мать, - ругнулся он и выскочил из землянки.
Слева от блокпоста горела трава. Рыжее пламя вздымало свои красноватые кудри на ночном ветру, который развевал их во мгле, разбрасывал искры, рвавшиеся к небу и там таявшие, пропадая в неизвестности. Дым смешивался с темнотой. Лёха вылез и смотрел на пляску пламени.
- А где Карась? - спросил он у напарника.
- Точно! Карась, - воскликнул тот и побежал к оранжевому свету огня, но чуть не упал, споткнувшись о тело. Послышался стон. Бобёр позвал Лёху, они вместе подхватили Карася и понесли в сторону землянки. Дело обстояло плохо: у ополченца оказалась перебита одна нога, было видно, что вытек глаз, кровь окрасила одежду в районе живота - серьезное ранение. Карась что-то бормотал. Звуки срывались с его губ, превратившись в кашу из букв и пауз. Они еле дотащили его, Лёха рванул в землянку и принес одеяло, на которое положили раненого.
Бобёр по рации вызывал машину, обещали прислать. Карась стонал, словно его пытали. Боль раздирала изнутри. Нога чуть ниже коленки еле держалась на сухожилиях - кости перебиты. Ополченец вцепился руками в складки одежды на животе. Темно-алая, как спелая вишня, жидкость просачивалась сквозь пальцы - задета печень и еще бог знает что.
- Блин, что случилось? Ни хрена не пойму, - пробормотал новенький.
Бобёр подложил под голову раненого скрученную фуфайку.
- Что-что? Мина, сука. Не хрен по полям шастать, выслеживать "укропов". Еще фиг его знает, кто эту мину поставил - наши или чужие, - нервно ответил тот.
Лёха глядел, как мучается Карась, извивается, просит позвонить престарелой мамке. Плачет, как ребенок, чувствует, что конец приближается. Бормочет, не переставая просить прощения. И уже неясно, у кого - ополченцев, молча пытающихся остановить кровь, которая хлестала из ран по всему телу, или, может быть, у мамы, которая живет в разваливающейся хибарке в поселке Ясеновском. Он хотел бы извиниться за то, что не облегчил ей жизнь, не привнес светлые краски в серую повседневность. Вместо этого она стыдилась его: как помер батька, совсем ничего не могла с ним поделать. Встретит Ивановну с соседней улицы, та рассказывает ей о внуке, мол, ходить стал, первое слово сказал, назвал "бабой", а мама чувствует, как краска приливает к лицу: стыдно-то так. За оболтуса, алкаша, без семьи и будущего.
Время беспощадно отсчитывало секунды Карася, пока тот бормотал слова в пустоту. Кто знает, может, в этот момент он просил прощения у братков, которых подвел, боялся не смерти - страха. Пошел на шорох в кустах (как оказалось, там была собака), но наступил на мину. Тело разрывалось. Нервы с сумасшедшей скоростью посылали сигналы боли в мозг, который не успевал их обрабатывать, и плоть извивалась в судорогах.
- Помогите, по… г… те… - выскальзывали звуки изо рта раненого. А потом опять: - Прости, пр…с…и.
Вполне может быть, что не к людям он обращался. Человек по-звериному чует конец жизни. С точностью до миллисекунды он может предсказать, что вот сейчас завершит свое земное существование. А что, если этот страх напал на него? И он поддался животному инстинкту выживания, просил спасти уже не тело, развалившееся на части, а душу, которая рвалась наружу. Просил Того, Кто на Небе, облегчить его страдания, взять сейчас, убрать боль.
- Пр…с…и… - без конца бормотал он, как будто пел молитву, каялся в том, что прожил жизнь похабно, потопил разум в водке. - Пр…с…и… - повторял и повторял снова.
К кому он обращался - никто не знал. Только сильно потрескавшиеся губы, сухие, как степь, выжженная солнцем, смыкались и размыкались. И звуки уже не воспроизводились.
Машина приехала через пятнадцать минут. Карась умер на четырнадцатой.
Эта первая смерть войны, как ни странно, вернула Лёху к жизни. Когда на следующий день перед его глазами проплывали картины с умирающим Карасем, к жителю поселка Пески вдруг пришло понимание: он на грани жизни и смерти. Теперь его и других людей, живущих здесь, нельзя назвать живыми. Наоборот, их можно назвать заочно мертвыми. Все они сейчас ходят, пьют, едят только из-за того, что им временно дана эта возможность. Они оказались словно посредине реки Лета, волны бьют о корму, а они не знают, куда плыть. Где берег жизни и берег смерти? Неизвестно. Поэтому гребут, куда глаза глядят, пока не достигнут суши, усеянной костями. А значит, смерть - это единственное, к чему все придут рано или поздно. Жизнь вывернулась наизнанку. И это понимание успокоило Лёху. Даже приободрило, ведь смерть - как конец всего, некая дальняя точка - оказалась не концом, а спутником. Не окончанием, а настоящим временем…
Через две недели мимо блокпоста проезжал Серб, увидел Лёху, вылез из машины. Подошел к нему. Слово за слово. "Укропов" отогнали от Луганска, позиции сместились, блокпост расформировывают.
- А куда мне теперь? - спросил Лёха.
- Хотел бы взять с собой, но мы едем в Донецкий аэропорт. Тут уже скучно, - ответил Серб. Хотел вставить еще одну фразу, но запнулся. - Да, и… - замолчал на полуслове.
- Что ты хотел сказать? - решил узнать собеседник.
- Да, ниче, хотя, что тут скрывать? Кадровики российские прижимают. У "Бэтмана" совсем невмоготу стало. То ли дело в мае-июне. Ополченцы были сплоченные. Никаких разборок. Даже пьянства не было, не поверишь. Правда, так продолжалось всего пару недель. Начали бузить местные из быдла, захватывать городишки, присваивать джипы. Сука, как нищие, мародерят все подряд, - злился Серб.
- Так, а ты почему здесь?
- Я? Когда начался Майдан, я приезжал в Киев. Смотрел. Веришь, там люди ведь стояли не с политическими требованиями. Хотели лучшей жизни. Но потом я все чаще слышал русофобские лозунги. А после того как в одесском Доме профсоюзов сожгли русских националистов, то решил, что нужно ехать, отстаивать русских жителей Донбасса, - сказал Серб.
- Блин, да. Я понимаю, кто такие нацики, - согласился Лёха.
- Ну, я тоже придерживаюсь национал-социалистической идеологии, с оговорками, но русских везде притесняют, не дают жизни, - заявил собеседник.
- Так что нужно делать?
- Биться. До конца, - резанул Серб.
- Биться. До конца, - повторил Лёха.
Оба замолчали. Курили. Белый дым разлетался клочками, а потом закручивал сальто-мортале и исчезал в пространстве.
- У нас тут недавно громыхало, видно, "арта" тяжелая. А говорят, что минские соглашения, епта, - продолжил разговор Лёха.
- Это говняные артиллеристы. Они бухие, не раз по нам попадали. Как-то пошел в разведку с Вольфом, это сапер из России. Дело было где-то под Металлистом. Вольф - спец по минированию, таких в ополчении не было, пока не пригнали регулярных. Так вот, наткнулись на ДРГ, а нас трое плюс еще один боец - Славян. Зацепились мы неслабо. Давят на нас, шмаляют. Кричу: "Прикройте нас", - передаю координаты. И что ты думаешь? Снаряды чуть ли не на нас легли. Блинские падлы, алкашеские морды, доберусь до вас! Через неделю такая же бодяга. Я тогда сорвался, приезжаю, а они в хлам, синие. Какая там наводка по "украм"? Хорошо, что живые остались. Пообещал: еще раз такое - разнесу из миномета их командный штаб, - Серб не мог успокоиться.
- А где Вольф? Было бы интересно с ним познакомиться.
- Он погиб, - с грустью сообщил Серб, - снайпер снял, ровно в лоб попал.
И вроде бы дальше говорить было не о чем. Они помолчали. Сигарета опалила кончик пальца. Подручные из "Русича" засобирались.
- Погибнуть в бою - это честь для мужчины, - заявил Серб, - я знал мужичка, Мангуст его позывной. Самый смелый из ополчения. Совсем был без башни. С ним на задания все боялись ходить. Однажды он погнался за танком на машине, хотел стрельнуть в него, но не успел. Так и погиб - в бешеном движении навстречу своей судьбе, - сказал на прощание Серб и уехал.
На следующий день Лёху направили в район села Смелого, где у украинцев находился пост № 32. Укрепрайон в этих местах представлял собой капитальное сооружение из бетонных блоков, дотов, обложенных мешками, вокруг тянулась кишка окопов. Он прибыл туда после обеда. Бойцы шатались по территории. Лёха насчитал десять человек. Среди них выделялся небольшого роста мужик с острым носом, украшенным горбинкой. Он метался в разные стороны, суетился. Наконец-то заметил новенького, который высадился из грузовика и достал сумку с вещами.
- О, здоров, ты к нам? - спросил мужчина.
- С утра был к вам, - пошутил Лёха.
- А я тогда от вас, - в ответ улыбнулся тот.
- Куда? - поинтересовался приезжий.
- В места не столь отдаленные, - усмехнулся опять собеседник.
- В тюрьму, что ли? - удивился Лёха.
- Не, ты шо, не в тюрьму, а освобождаться из тюрьмы. Если честно я тут проездом был, еду из Луганска в Донецкий аэропорт, - пояснил мужик.
- Недавно мой знакомый тоже туда поехал. А почему ты говоришь, что освобождаться? - продолжил расспросы Лёха.
- Почему? Это долгий разговор, уже не успею тебе рассказать, - отозвался тот.
- Жалко.
- Жалко у пчелки, - пошутил мужик и протянул ему бинокль, - на, тебе теперь понадобится.
Лёха взял прибор, повертел в руках, тот оказался почти новеньким.
- А ты как? - поинтересовался он.
- Да никак. Там выдадут. Думаю, скоро все закончится. Мы отвоюем себе право жить, - напоследок проговорил мужик.
- Как хоть тебя зовут? - спросил на прощание Лёха.
- Я никто, и зовут меня никак, - опять с улыбкой сказал уезжавший. Несколько секунд помолчал и проговорил: - А вообще мой позывной Художник.
Через минуту они разошлись. Когда Художник уходил, Лёха еще долго смотрел ему вслед. Мужик почему-то не дождался машины, пошел по извивающейся грунтовой линии дороги, иногда поправлял рюкзак и подолгу смотрел по сторонам…