Я жевал рисовые котлеты, не замечая их вкуса - слова доктора звучали рядом, не задевая, как однообразный далекий шум, как тиканье часов, - и все смотрел не в такие, как у других, совсем не в такие Верины глаза и думал о вокзале, о родителях, а в сущности все о ней.
Провожая меня, доктор решительно сказал:
- Надо уезжать, Саша. Мне, старику, здесь не по силам, годы не те...
* * *
В часть я уехал на попутной: подобрал какой-то пехотный капитан. По шоссе шли белые от пыли тяжелые машины и запыленная, измученная жарой пехота.
Мы остановились на дороге: барахлил мотор.
Пока шофер копался, мы с капитаном присели у дороги. Капитан достал из сумки хлеб и колбасу и принялся с аппетитом есть.
- Со вчерашнего дня - ни маковой росинки, забываю, - сказал он добродушно.
- Как дела? - спросил я.
- Думаю так: запал у него кончится, тогда и начнем, - лицо у капитана неожиданно стало багровым и злым. - Тогда и начнем, - повторил он, сжав кулаки, и погрозил в пространство.
Неожиданно из-за леса выскочили два самолета. Я сразу узнал "мессеры".
- Ложитесь, - крикнул я капитану.
Мы отбежали и легли в траву. Пехота с шоссе бросилась врассыпную. Рядом со мною оказался красноармеец в очках с черным от пыли лицом. Он прижался к земле и не двигался. "Мессеры" прочесали из пулеметов дорогу (пули просвистели наискосок над нашей головой), сбросили две сотки метрах в четырехстах от нас и, плавно развернувшись, ушли на запад.
- Вот там все время так, - красноармеец в очках махнул куда-то вперед, - мы лежали, а он летал, летал, товарищ лейтенант.
- Вы куда идете? - спросил капитан, садясь в траве и вытряхивая из рукава маленького зеленого кузнечика, которому явно не было дела до всей этой кутерьмы.
- На переформирование, товарищ капитан.
Мы встали, красноармеец протер очки и тоже встал.
- До свиданья, товарищи, - сказал он, как будто мы только что вместе побывали в кинотеатре и теперь расходились по домам.
Мы подошли к машине. Она во всю длину была прошита очередью, медленно вытекал бензин.
- Вот это да, - сказал шофер, вытирая масляные руки о штаны, - теперь вполне можете идти пешком, товарищ капитан.
- А машина?
- Попрошусь на буксир.
- А мы на попутной, - сказал капитан.
Увы, попутной не было. Мы шли по широкому шоссе, и капитан на ходу жевал хлеб с колбасой. Вдали виднелся залив, очертания Кронштадта. В воздухе стоял запах трав и разморенных от жары сосен.
Все машины шли навстречу, все шли в Ленинград. Чего только не было на этих машинах! Укрытые ветвями и камуфляжным брезентом, все они бесконечным широким потоком стремились в Ленинград.
- Черт меня побери с такими делами! - сказал капитан.
* * *
Первое, что я увидел, вернувшись на аэродром, были воронки от мелких бомб. Они зияли на дороге, на летном поле. Бойцы засыпали их песком.
- Гости навестили, будь они прокляты, товарищ лейтенант, - пожаловался краснофлотец у шлагбаума, проверяя мои документы.
Связисты снимали полевые телефоны. У капониров повстречался инженер полка.
- Что, опять уходим? - спросил я.
- Вы в Б. когда-нибудь стояли? Ну так вот, в Б.
- А почему не здесь?
- Кто его знает. Положение неясное. Нет, знаете ли, ничего хуже неясного положения.
Не успел я подойти к нашему общежитию, как встретил дневального.
- Бегите зараз до командира полка, - приветствовал он меня.
В свое время я расскажу о нашем командире подробнее. Мне еще не раз о нем вспоминать. Здесь замечу только, что большинство, и я в том числе, его очень любили.
- Вот и хорошо, что прибыли, Борисов, - сказал он, когда я вошел в землянку, где недавно разместился командный пункт полка, и отрапортовал по форме. - Получите приказ явиться в Адмиралтейство к такому-то, - и он назвал фамилию.
Меня как громом поразило это сообщение. Больше всего на свете мне не хотелось покидать полк и своего командира.
- Василий Иванович, - сказал я, от неожиданности забыв об уставной форме, - разрешите узнать: неужели меня от вас забирают?
Командир посмотрел на меня иронически, покачал головой. По-видимому, уж очень жалобно прозвучал мой голос.
- Не думаю, Борисов. Хотя машин сейчас у нас маловато, но скоро получим. А народ в недоборе. Вызывают по делу - и баста, там узнаете. Вернетесь в Б.
Я зашел к себе на квартиру. Перед зеркальцем брился летчик нашего сто пятого, мой командир, мой Вася Калугин.
- Как дела? - спросил я, стараясь казаться спокойным.
- Паршиво. Вчера бомбил нас... А ты опять уезжаешь, Борисов? Ну и ладно: нет хуже сидеть без дела. Только тем и заняты, что перебазируемся... Сводку читал?
- Читал.
- Невеселая сводка, но вот, веришь, убежден, что не сегодня-завтра его тяпнут. Ведь это все от неожиданности, оттого, что он первый ударил... Эх, Сашка, черт, - горячась, заторопился Калугин, - не дойдет он до Ленинграда, не бывать этому... Ты своих эвакуировал? А я бы не трогал с места: мы же в конце концов его разобьем, Саша!
- Одного не понимаю: за каким чертом меня вызывают? Ежели в другую часть - не пойду, хоть на губу, а не пойду! - сказал я, думая о своем.
Налив на край вафельного полотенца одеколону, Калугин вытер кирпично-красное от загара лицо и широкую короткую шею.
- Никуда тебя не заберут. Как в городе? - спросил он.
Я объяснил, что в городе пропасть народу, что отправляют детей и стариков.
- Да, дела-делишки, - крякнул Калугин, положив полотенце на подушку. - Будь они прокляты! Так уезжает все-таки народ, говоришь? И чего нам с тобой не хватает, чтоб сейчас, сию минуту вколотить его, подлеца, в гроб?
Я бросил в чемодан полотенце, зубную щетку, мыло.
- Ведь люди у нас какие - черт его знает на что способны! - размышлял Вася Калугин. - Ну да хоть бы вчерашний случай. Приезжает к нам одна гражданка...
- Что еще за гражданка?
- Вполне обыкновенная, зовут Настей, - сказал Калугин, расплываясь в самой добродушной улыбке. - А задача серьезная: перебросить эту гражданочку к немцам в тыл. Я как раз у командира был, когда привезли ее на машине. Показала свои документы. "Мне, - говорит, - надо как можно скорее". - "Вот с Калугиным и полетите, - поясняет Василий Иванович, - ночью полетите, он отлично ориентируется, как раз над местом сбросит". А я гляжу на нее прямо-таки с удивлением: этакая... ничего особенного! И откуда только смелость берется? Повел ее обедать в салон, потом отдыхать. С ней был чемоданчик. "Я без чемодана, - говорит, - не могу прыгать: там у меня, видите ли, бальное платье". Ну что ты скажешь? Чего же нам после этого не хватает, Саша? Молчишь?
- Нам с тобой, скажем, не хватает самолетов, - сказал я.
- Ерунда, не только в нас дело, - Калугин подмигнул своими голубыми, широко расставленными глазами. - Времени пока не хватает. Понимаешь, это как в шахматах: он сделал первый ход, а мы еще по-настоящему не ответили. Понятно?
- Понятно, - сказал я, - мысль не особенно хитрая.
- Ну и пусть не хитрая, черт с тобой, пусть я не хитрый, зато эта гражданочка, которую я вчера с ее бальным платьем к немцам сбросил, она хитрая. Не понимаешь? Ладно. А давай все же попрощаемся, вдруг тебя переведут...
- Типун тебе на язык, - сказал я. - Вот увидишь, не переведут!
- Ладно, - сказал Вася Калугин, - не горюй, воевать всюду можно.
Мы расцеловались. Я взял чемодан и пошел в автобат.
* * *
И вот я снова в Ленинграде, снова на твердой земле, снова в "порту". Первым делом отправился в Адмиралтейство. Меня принял какой-то майор береговой службы, повертел пропуск и вызов.
- Борисов? - спрашивает. - Лейтенант Борисов?
- Так точно, - говорю, - Александр Евграфович.
- Ну так приходите завтра. Начальник раньше не приедет. Можете быть свободным.
Начальству, конечно, видней. Я вышел из Адмиралтейства, прошелся по Саду трудящихся. Студенты там рыли укрытия.
Как быть? Ехать в часть на день - не хочется. Решил: дай поживу в "Астории", чем черт не шутит, ведь я в "порту", и сама судьба предоставила мне отпуск. Тут я первым делом вспомнил о Вере. Но, как назло, оказалось, что записную книжку я оставил в части, сунув по ошибке в старый китель Калугина, как я потом узнал. Справочные адресные бюро не работали. Изругав себя последними словами, я все же поехал на канал Грибоедова. Мне помнилось из разговора, что она жила где-то там.
Если вы бывали в Ленинграде, то, конечно, знаете, канал Грибоедова - не переулочек с четырьмя домишками. Битых три часа гулял я по его набережным, и по правую руку и по левую, надеясь на счастливую встречу. Ребятишки смотрели на меня с любопытством. Мальчики вытягивались и отдавали честь. Они продолжали играть в войну, плохо понимая, что проклятая старуха с косой стоит у них за плечами. Наконец я плюнул и отправился в гостиницу.
Не без любопытства вошел я в огромный дом (до этого я жил в общежитиях и туристских базах, а в гостиницах не живал), подал командировочное предписание и спросил номер.
- Пятьсот тринадцатый, - сказала барышня, не поворачиваясь от конторки.
И не успел я опомниться, как лифт поднял меня куда-то вверх и коридорная ввела в солнечный веселый номер, где на письменном столе под затейливой лампой с пестрым абажуром, прожженным папиросой, лежал ворох старых газет - наследство от моего предшественника. Я надел воскресную пару, сунул чемодан в пустой шкаф и спустился в ресторан. Там все еще, как в мирные времена, казалось весело: стучали ножи и вилки, и расторопно бегали официанты в белоснежном, с салфеткой на левой руке.
Весь вечер я бродил без цели по улицам. Вышел на Неву. Яркий оранжевый осенний закат, какого я никогда прежде не видывал, охватил все небо. Он был как огромный пожар, всюду лежали его отблески. Надвигалась ночь. По Невскому шел народ из театра. Перед окнами ТАСС, у магазина напротив Екатерининского садика, стояла толпа. Мне не хотелось читать сводку: я видел по лицам, что она без перемен.
Вернувшись, я долго пил в номере чай и думал все о том же, о чем думал в эти дни каждый советский человек, каждый военнослужащий: почему враг под Ленинградом и как это случилось. И я снова вспоминал о ста семидесяти немецких дивизиях, в полной боевой готовности придвинутых к границам нашей Родины, о вероломстве врага. И вновь, и вновь я вспоминал девятнадцать своих боевых вылетов и фашистские танки, которые мы бомбили, кромешный ад на земле, самоотверженность товарищей, и мне захотелось, чтобы Вера была здесь, рядом со мной.
В номер постучали. Отворил двери... вошла коридорная проверить затемнение.
Я попросил у нее какую-нибудь книгу, она пообещала поискать и через минуту вернулась.
- Вот, - сказала она, - нет у меня другой книжки, только эта, а я все равно не могу читать. - Глаза у нее были красные от слез.
Книжка оказалась руководством по тушению зажигательных бомб. Я отложил ее, погасил свет, отворил окно и заснул под стук метронома.
В полдень отправился в Адмиралтейство. Меня вежливо встретил все тот же майор.
- А, - сказал он, - Борисов, Александр Евграфович? Помню, помню, вы ведь штурман? Познакомьтесь с новым фотооборудованием, оно на денек задержалось... Где вы остановились? Приходите послезавтра.
Так вот зачем меня вызвали в Ленинград! У меня отлегло от сердца: я оставался в своем полку, с товарищами, с Васей Калугиным, среди людей, которых я любил!
"Что же делать почти два дня?" - спросил я себя, выходя из Адмиралтейства. И случай (в старину сказали бы - судьба) ответил на мой вопрос: едва выйдя на Невский, я увидел Веру. Она шла навстречу спокойно, будто гуляя. Не помню, в каком она была платье, с какими горошками, это, знаете, не по моей солдатской части, но что хороша она была - это так. Удивилась и обрадовалась, и даже испугалась - все в одно время.
- Вот сколько лет не встречались, а теперь через день, - сказал я, протягивая руку и с трудом скрывая волнение.
- Я ведь последние два года не жила в Ленинграде - в Москве у тетки... училась... - заторопилась от смущения Вера, - сейчас ходила к подруге, помогала укладываться, у нее трое ребят.
- Куда едет ваша подруга? - спросил я.
- Уезжает на какой-то барже... да, на обыкновенной барже по Мариинской системе, в Казань. Три недели, целое путешествие! И мы с нею так заработались! Она с ребятами побежала к врачу, а я домой - перехватить чего-нибудь.
- Я тоже собираюсь обедать, пообедаем в гостинице?
Вера покраснела, услышав мое предложение, попыталась отказаться. Но я не мог отпустить ее, и она, по-видимому, тоже не хотела, чтобы я ее отпустил.
В это время в "Астории" еще можно было хорошо пообедать. Деньги у меня были, и я заказал несколько блюд позамысловатее, взял бутылку грузинского красного вина.
Сначала у нас завязался анкетный разговор. Столько лет ведь прошло: я многого не знал. А теперь узнал, что Вера окончила строительный техникум и служит в проектном бюро, что бабушке ее семьдесят лет, что мать ее с братом уехали в Новосибирск, что отец умер.
Вера раскраснелась, оживилась - удивительно приятно было на нее смотреть.
- Все я понимаю, Верочка, одного не пойму: зачем вы остались? - спросил я в мучительной тревоге о том, что, вероятно, она осталась ради какого-то близкого ей человека.
- Не хочу бросать дом, уезжать куда-то, и бабушка наотрез отказалась, говорит: "Все равно где помирать..." А знаете? - Вера подняла глаза, - может быть, и не в этом дело... Даже наверное не в этом! Только не смейтесь надо мной. Хорошо? - Она приблизила ко мне лицо и доверчиво вполголоса заговорила: - Хочется сделать что-то очень важное, очень нужное... Вот пойду на фронт, как другие... Нет, не могу я уехать, лучше полы в госпитале мыть! И не верю я, что с Ленинградом что-нибудь случится! Не верю!
- Верочка, - сказал я, - это правда, получше, если здесь останется поменьше народу... - а подумал, что у нее, конечно, никого нет, кроме бабушки, и от этого мне стало жарко и весело.
За соседним столиком толстый человек с обрюзгшим, оливковым от загара лицом ел ветчину, густо намазывая ее горчицей.
Я показал Вере на него глазами и спросил:
- Как вы думаете, кто этот человек без шеи за соседним столиком?
- Инженер-железнодорожник, - ответила она не задумываясь.
И мы начали перебирать всех сидевших вокруг и угадывать, кто эвакуируется, кто остается, кто идет в армию, и могли бы, вероятно, так бездумно болтать очень долго, но обед подошел к концу, пора было уходить, а мы все сидели за столиком. Наконец я расплатился и предложил Вере посмотреть мой номер.
- Очень смешной номер, - сказал я, просто так, чтобы что-нибудь сказать.
И это было, вероятно, глупо, но я хотел сказать, что не могу с ней расстаться, и думал об этом. И мне кажется, она понимала то, что я думал. Минуту Вера была в нерешительности, а потом согласилась:
- Номера-то все одинаковые, - сказала она. Может быть, она хотела пошутить?
Я спросил:
- Заказать вина наверх?
Она не ответила, и я заказал.
Мы поднимались в лифте молча. Когда вошли в номер, Вера на мгновение остановилась у двери.
- А мне не нравится ваш номер, - сказала она вдруг очень серьезно и сухо.
- Посмотрите в окно: Исаакий, садик, вся площадь... - я очень боялся, что она уйдет.
Она медленно подошла к окну, ступая осторожно, как будто ей жали туфли.
К нам постучали. Вошла девушка с вином, поставила на столик и ушла. Я налил вина и подошел к Вере.
- Не хочу; раньше хотела, а теперь не хочу.
Я поставил бокалы на подоконник, взял ее за руку. Вера отняла руку. Мы стояли совсем рядом; я смотрел в окно, но ничего не видел. И вдруг она осторожно положила свою руку на мою.
Все случилось само собой, неожиданно очень просто...
- Наверное, это очень нехорошо, - вдруг сказала Вера, - не видеться столько лет, не знать друг о друге и вдруг встретиться... Встретиться в такое время, в такое время, чтобы, может быть, никогда больше не встречаться!
Я не слушал, только смотрел на нее и видел, что она что-то говорит, и удивлялся тому, что мы вчера еще жили друг без друга, и это было как полет по неизвестному маршруту в тумане. Было просто счастьем на нее смотреть.
- Мы встречаемся, может быть, в последний раз, - повторила Вера.
- Ничего подобного! - возмутился я. - Мы будем с тобой счастливы, обязательно. Понимаешь, несмотря ни на что, счастливы.
Я взял с окна бокалы. И мы выпили за победу и за наше "послевойны".
- За наше "послевойны"! - медленно повторила Вера. - Это скоро?
- Это должно быть скоро, я всегда так думал. Мы все так думали, Верочка.
- Хочу верить, понимаешь? Очень хочу.
И вдруг завыла сирена. В номер постучали, и коридорная на бегу крикнула:
- Администрация предлагает спуститься в убежище.
- Мы не пойдем, Саша?
Я взял ее руки - маленькие, влажные, горячие.
- Как это глупо, - сказала Вера, - как это глупо! Если бы ты знал, как я тебя всегда любила, как я давно тебя любила! Саша!