5
Танкисты сдерживали врага на подступах к Сольцам, а город эвакуировался.
Вместе с населением отходили пехотные части, артиллерия.
Среди беженцев и военных двигалась и полуторка Семена Переверзева. Автобуса у фельдшера давно не было, санитары поубавились и размещались в кузове вместе с ранеными. И палатку разбивали редко. Чаще всего Переверзев оказывал первую помощь, отвозил раненых в медсанбат и возвращался в батальон за новыми. Так и сновала взад и вперед его изрядно потрепанная, во многих местах пробитая пулями и осколками машина.
Над городом шел воздушный бой. Внезапно появившиеся наши истребители разрушили немецкий круг, и фашистским летчикам пришлось сбрасывать бомбы где попало. В небе белел купол парашюта.
- Немец! - кричали одни и били по нему из винтовок.
- Свой! Не стреляйте! - предупреждали другие.
- Какой, к черту, свой! Стрельба вспыхивала снова.
Ненависть к парашютисту можно было понять: каждый из отступающих столько натерпелся от фашистских самолетов, что не было для красноармейцев врага хуже, чем немецкие летчики. Уже убедились, что вражескую пехоту можно бить, от мотоциклистов больше трескотни, чем дела, даже танки можно подбивать и артиллерию глушить, а на самолеты накакой управы. Летают себе где хотят, бомбят и спокойненько возвращаются на свои аэродромы.
Истребителей было немного, и почти все были уверены, что на парашюте спускается враг. А если так, то пусть в штаны наложит, пока приземлится, пусть хоть раз почувствует, каково быть мишенью. Стреляли азартно, торопливо, пока парашютист не обложил землю таким замысловатым выражением, что не осталось и малейшего сомнения в том, что летчик свой. Настроение резко изменилось. Теперь желали ему доброго здравия и благополучного приземления - крыши кругом, столбы, провода - не повредил бы себе чего-нибудь. Но летчик знал свое дело, вовремя подтянул стропы и приземлился на большом огороде. Он оказался маленьким и шустрым армянином и теперь, лежа на земле, крыл всех и вся, неистово размахивая пистолетом и призывая все кары небесные на ишаков и баранов из пехоты, которые прострелили ему ногу.
- Кто тэпэрь лэтать будэт? Кто, я спрашиваю? Ты? Ты? Ты? - кричал летчик, пока пистолет не уперся в грудь пробившегося к парашютисту Семена Переверзева.
- Летать не могу, а лечить - пожалуйста, - не сдержал улыбки фельдшер - уж больно понравился ему разгневанный летчик.
- Мэдицина! - обрадовался тот, разглядев эмблемы на петлицах гимнастерки. - Мэдицина, посмотри, что они со мной сдэлали. Смотри и лэчи, дорогой! Мне лэтать надо и бить их вот так! - летчик ткнул пистолетом в небо.
Ругая "безмозглую пехтуру", он все время следил за небом, а там выстроилась в круг новая партия бомбардировщиков, в него откуда-то врезалась "Чайка", дала несколько коротких очередей, и один из самолетов задымил, накренился и пошел к земле. Истребитель на какое-то время пропал из виду и теперь нацеливался на круг сверху. Второй бомбардировщик взорвался, не долетев до земли. Это произвело впечатление не только на пехоту - она кричала "ура!" и бросала в воздух пилотки - но и на немцев. Вражеские самолеты спешно разворачивались и уходили от города. "Ястребок" вышел из пике почти у самой земли и ушел на восток на бреющем.
- Вот так надо драться! Вот так! - кричал летчик. Глаза его горели, он был самым счастливым человеком на земле. - Вы видэли? Видэли? - он неловко повернулся, охнул и вспомнил о Переверзеве. - Давай пэрэвязы-вай, дорогой. Укольчик у тэбя есть чэм поставить? И в госпиталь мэня скорэе. Мне лэтать надо, понимаэшь? Обругал он воюющих на земле, но настроения не испортил. Два сбитых самолета - многие первый раз видели такое - всех взбудоражили, и сам хулитель хорош был в гневе и ругался от души.
6
В деревне Подгощи, что в пяти километрах от районного центра Шимска, в многодетной семье Ивана Васильевича и Марии Федоровны Дроздовых старшей была дочь Татьяна, Танька, как ее называли даже младшие за небывалую подвижность и непоседливость. Отец радовался этому, но не раз и говаривал: "Ты, Танька, как пружина заведенная. Того и гляди раскрутишься, знать бы только, в какую сторону". Ее и правда иногда заносило. Совсем девчонкой на финскую засобиралась, на курсы РОККа - Российского Общества Красного Креста - поступила. Училась усердно и по великому хотению, но за неделю до окончания курсов та война закончилась. Новая же взяла в оборот быстро. Таню вместе с другими комсомолками направили копать противотанковые рвы. Таня понимала, что рвы необходимы, мозоли на руках набить не боялась и спать в тех же рвах ей комары не мешали, а вот самолеты настроение портили. Побегай-ка от них до леса и обратно. Однажды, когда они на бреющем "стричь" начали, девчата так далеко в лес убежали, что еле из него выбрались и направили свои стопы в Шимск.
К этому времени на коммутаторе в Шимске, где работала Таня Дроздова, уже дежурили военные. Она осталась без дела и вернулась в Подгощи.
Деревенский фельдшер Степанов прибежал к Дроздовым рано утром и позвал Таню. На улице рассказал, что в медпункт доставили раненых красноармейцев и командиров.
- Много привезли. Одному не управиться, так что беги за подружками по курсам, собирай всех, - частил всегда степенный и медлительный Иван Данилович.
Таня тут же и припустила. За двоюродной сестрой Зиной забежала, за Верой Богатыревой, Дусю Лобову по пути перехватила и привела в просторный, бывший когда-то купеческим, дом медпункта. Раненых там пруд пруди и дым до потолка. Два дня как белки прокрутились, а на третий в Подгощи прибыл головной отряд медсанбата, и девчата поступили в распоряжение Кати Мариничевой. Мариничева была чуть повыше маленькой Тани и, пожалуй, не старше ее, но военная форма, кубики в петлицах и еще что-то неуловимое вызывали уважение. Своенравная Таня все приказания выслушивала внимательно, согласно кивала головой и без промедления выполняла.
Еще два дня прошло, и Таня заявила домашним, что уезжает с медсанбатом.
- С кем? С кем?
- С медсанбатом танкистским.
- А тебя кем берут?
- Санитаркой.
Мать заголосила - никуда не отпущу, чего еще надумала, - но Таня настояла на своем.
Машины вышли из Подгощ ночью и скоро влились в поток отходящих на Старую Руссу. Обычно тихая эта дорога, изредка грузовик пробежит да повозка протащится, была забита до отказа. Казалось, вышел из берегов Ильмень и бурлит, клокочет, захватывая все больше пространства. Синие лучики фар метались по спинам и затылкам, натыкались на белые узлы, скользили по потным спинам коров и лошадей, тщетно отыскивая свободное местечко и, не найдя, подчинялись установленному медленному ритму движения. Ритм иногда сбивался из-за возникающих пробок, но они рассасывались, и живой поток снова неудержимо тек в заданном направлении.
Старую Руссу миновали утром и повернули на Парфино. Здесь, когда показалась река Ловать, взмолились даже мужчины:
- Помыться бы, гимнастерки выстирать.
- На речке Поле привал устроим, - пообещал Куропатенко и сдержал слово.
Что за наслаждение после бесконечных кочевий, после удушливой и пыльной ночи бултыхнуться в прохладную воду, намылить голову и раз, и другой, и третий, промыть как следует в проточной воде, стирать и полоскать гимнастерки, пока на них не останется ни одного пятнышка, а потом разложить выстиранное на траве, и снова в воду. Уж и поплескались, и побрызгались, и повизжали - отвели истосковавшуюся по прохладе душеньку.
Таня и Зина Дроздовы тоже ополоснулись, но сразу же вышли на берег и сидели там тихие и печальные - только из-под родной кровли выпорхнули, и что там делается, неизвестно. Может, уже заняли немцы деревню, может, уже никого из родных и в живых нет. И Вера Богатырева с Дусей Лобовой где-то потерялись. Ехали на последней машине, она отстала во время обстрела и до сих пор не догнала санбат.
* * *
Медсанбат отвели далеко за Новгород под деревню Зайцеве, а передовой отряд спешил в город, который вместе с остатками 28-й танковой дивизии в пешем строю обороняли и воины 3-й танковой.
Катя видела, как горели Порхов, Сольцы, десятки деревень и хлебные поля. Зловещие отсветы от бесчисленных пожарищ сопровождали медсанбат на всем пути отступления. Горел и Новгород. Всюду, насколько охватывал глаз, поднимались к небу черные клубы дыма. Навстречу тек поток беженцев. Они часто останавливались и оглядывались, словно раздумывая, не рано ли покинули город и не лучше ли вернуться? И Катя так думала и рассчитывала, что машина пойдет куда-нибудь на западную окраину Новгорода или за нее, поближе к передовым позициям, а грузовичок остановился у небольшого дома в Никольской Слободе Торговой части города.
Головчинер был доволен:
- Вот здесь поработаем наконец-то по-настоящему. Раненые будут "свеженькими" поступать, таких спасать можно, и для эвакуации дорога подходящая.
Но эта радость была недолгой, и развернуться как следует Головчинеру не удалось - на следующий день фашисты захватили всю левобережную Софийскую сторону города, и передовому отряду пришлось спешно сниматься и отходить за Малый Волховец.
* * *
Утро восемнадцатого августа выдалось тихим и простояло таким до полудня. Немцы почти не стреляли. Потом появилась "рама", как называли фашистский разведывательный самолет, сделала несколько кругов, и следом за ней прилетели бомбардировщики. Их было так много, что видавшие виды, претерпевшие столько бомбежек танкисты заскребли в затылках:
- Что выкурить нас желает - яснее ясного, но зачем же он такой бусенец устроил?
- А для того, выходит, чтобы шума побольше наделать. На испуг берет, холера. Думает, мы от его бомбочек в обморок попадаем, а он в это время переправиться успеет. Гляди в оба, ребята, и пускай его ко дну без всякого промедления.
Однако Волхов был пустынен, в небе же после небольшой передышки снова появились бомбардировщики. - Хочет сохранить здания и уничтожить живую силу, - высказали новое предположение танкисты. - Но нас и так всего ничего осталось. И где он столько самолетов нашел? Со всего фронта поди согнал?
Немцы уже пытались пробиться в восточную часть города сначала через полуразрушенный мост, позднее с помощью десантных барж. Через мост не пропустили, баржи отправили на дно. Откуда сейчас полезут и какими силами?
Немцы форсировали Волхов севернее Новгорода и начали атаки широким фронтом тремя густыми цепями автоматчиков.
Пяток бы танков на эти цепи. Но танков не было. Ливень, на беду, грянул небывалый, вода залила наспех вырытые окопы. Резко ухудшилась видимость. Бой скоро втянулся в улицы. Танкисты дрались за каждый дом, но было их ничтожно мало по сравнению с наступающими, и оружие было несравнимым.
К вечеру фашисты прорвались к Синему мосту, взяли его под обстрел, и последние защитники города, последние раненые переправлялись через приток Волхова глубокой ночью вплавь и на подручных средствах.
7
По вырытому в полный профиль окопу Катя поднялась на горку, чтобы посмотреть на оставленный Новгород. Город, который она любила больше всего на свете, в котором прошла ее юность, казался мертвым.
Сдвинув круто черные брови, Катя разглядывала город, пыталась представить, что там делается, и не могла, как не могла привыкнуть к мысли, что в Новгороде хозяйничают фашисты. Слева, над Ильменем, прошла стая "юнкерсов". Они могли развернуться и начать бомбежку, но никто не кричал "Воздух!", и Катя проводила самолеты равнодушным взглядом. Притерпелась и к реву фашистских стервятников, и к завыванию их сирен, к бомбам и пулеметным очередям, как к чему-то неизбежному, без чего, казалось, и войны не может быть. Война шла недолго, чуть больше двух месяцев, но они в сознании Кати растянулись на годы, и она считала, что ее уже ничем не удивить, что научилась она глушить в себе чувства, не давать им воли, не распускаться. Работать, несмотря ни на что, и жить, несмотря ни на что.
Однако так лишь казалось.
* * *
...По пути в Зайцево санбат остановился на ночевку недалеко от деревни Горки, и Куропатенко отпустил Катю на краткосрочную побывку домой. Помчалась она, не чуя под собой ног, с рвущимся из груди сердцем. Мать увидела издали, она на улице была, и подкосились, стали непослушными ноги, пришлось перейти на шаг. И мама, заметив ее, изменилась в лице, не зная, верить ли? В военной форме, непохожей на себя стала дочь. На улице они и обнялись и поплакали, пока не подошел отец.
Весть о приходе Кати облетела небольшую деревню быстро, и дом заполнился до отказа. И снова в первую очередь все те же проклятые вопросы, на которые не было ответа - когда остановится фронт и погонят фашистов обратно? На помощь пришел отец:
- Ты, Егор, на германской был? - спросил одного. - А ты, Влас?
- Ну, были. И что из этого? - ответил за обоих Влас.
- Знали мы, когда и где она закончится? Не знали. Пристали к девчонке, будто она фронтом командует. Война без отступлений не бывает. В двенадцатом вон французов до Москвы допустили, а что в итоге получилось?
Воспользовавшись наступившей паузой, Катя спросила:
- Мама, а Алеша на каникулах?
- Что ты! Что ты! От тебя письмо пришло, что призвали в армию, и следом от него. Бросил техникум и ушел в ленинградское ополчение. С тех пор ни слуху ни духу, не знаю, что и думать, - смахнула мать слезу и продолжала: - Да и мы теперь тоже как бы военными стали. Бомбят часто. Одна бомба прямо во двор угодила, Корове ничего не сделалось, а свинью Дашку деревом ушибло. После этого самолетов боится - страсть! Как заслышит, к людям жмется, особенно к Кольке. Ни на шаг от него не отходит. Он уж ревел не раз: "Чего она ко мне вяжется?" - Помолчав, мать улыбнулась: - Мы в огороде щель выкопали, так она первой в нее забирается. Один урок дали, и запомнила. Вот тебе и неразумная скотина.
Посмеялись и над Колькой, и над Дашкой, и снова разговор пошел о том, что болело. Тихо беседовали и печально - и Катя не могла рассказать ничего хорошего, и отец с матерью. Непоседливый Колька жался к Кате, но сидел тихо, до красноты натирая слипающиеся глаза.
* * *
Катя вспомнила о пролетавших через Ильмень бомбардировщиках и вздрогнула: может, и эти станут бомбить Горки, могут убить ее родителей и младшего братишку Кольку?
С этой мыслью и ушла с передовой.
А вскоре получила весточку из дома. Отец писал, что самолеты на днях застали Кольку на задах деревни и загнали в чужую щель. Неподалеку другая была, и раздался из нее голос мальчишки: "Перебегай ко мне! Одному страшно!" Колька выждал подходящий момент и побежал. Дашка - за ним. И только устроились на новом месте, громыхнуло так, что всех троих завалило-землей - бомба угодила в ту щель, где прятались Колька с Дашкой. Не позови тот мальчишка Кольку, и косточек бы не нашли от младшенького, а пока жив, только слышать стал плохо после контузии.
Дальше отец сообщал, что в доме ни ступить ни пройти - его сестра и сестра матери еле успели уйти из Старой Руссы и теперь живут у них. Об Алеше почему-то не упомянул.
Через несколько дней пришло второе письмо, наспех написанное на клочке бумаги: Алеша убит под Гатчиной, а в дом попала бомба. Все наши узлы сгорели, а мы, слава богу, остались живы. И все. Отец писал как солдат солдату, до предела скупо и четко, а что он чувствовал при этом, Катя поняла по прыгающим буквам и строчкам. И подкосило, сломало Катю. Как тяжело больная, опустилась на носилки, сжала обеими руками голову, застонала, закачалась из стороны в сторону. В глазах темно, а слез нет, только резь какая-то. Но привезли раненых, и надо было идти работать. Головчинера хватило ненадолго:
- Вы что, не выспались или встали с левой ноги? Катя пыталась сосредоточиться, однако унять дрожь в руках не смогла, и застилающая глаза пелена не проходила. Головчинер воздел руки к небу:
- Вы отдаете себе отчет в том, где находитесь и что делаете? Вы хоть думаете о чем-нибудь своим куриным умом? - Но и такого воздействия хирургу показалось мало. Он затопал ногами и закричал визжащим голосом: - Вон! Вон! Отстраняю! В прачечной вам работать, а не в операционной!
Готовые сорваться с языка такие же гневные слова Катя сдержала. Вместо них полились слезы, едкие, горючие, но и спасительные.
- Что с ней? - недоуменно спросил хирург, заметив, как неуверенно, будто слепая, Катя выходила из палатки.
- С этого и начинать надо было, а вы кричите, - уставилась на Головчинера немигающими сердитыми глазами санитарка Таня Дроздова. - Брата у нее убили - вот что с ней.
- Ну и что? Война идет, - начал было хирург и умолк. - Почему раньше не сказали? Она почему молчала? - проворчал, но на худощавом лице уже проступила досада на свою невоздержанность, и, чтобы скрыть ее, рявкнул: - Кто-нибудь будет мне помогать, или я сам себе должен салфетки и инструменты подавать?
Вечером он отыскал Катю в лесу и не сразу узнал ее.
- Эк как вас перевернуло, - смущенно покашлял, закурил, осторожно прикоснулся к плечу. - Вы меня простите, Катя. Не знал я о вашем горе. - Рассердился на себя: - Знал не знал, а вел себя отвратительно. - Еще помолчал. - Утешать не буду - бесполезно. Мне сказали, что ваш брат убит под Ленинградом. Выходит, он и мою семью защищал, если она не погибла раньше. Не знаю. Ничего не знаю, и порой самому зареветь хочется, но не умею, и еще надеюсь. Вернее, тешу себя надеждой, сочиняю сказки с хорошим концом, а на душе одно: выстоит ли Ленинград?
- Не верила я, что Алешу могут убить... - пробормотала Катя. - Он такой веселый всегда, добрый, такой... - И снова не совладала с собой, залилась слезами.
Хирург крепко сжал кулаки.
По небу гуляли багровые отсветы - немцы стреляли по правобережным деревням и поджигали их.
- Знаете, о чем я подумал? - продолжал хирург. - Нас здесь маленькая кучка, у них - силища, но не мы их, а они нас боятся, вот и устраивают "освещение"... - Головчинер забылся и высказался чисто по-мужски. - Извините за непотребное выражение, но иначе этих мерзавцев и не назовешь. И еще, - заговорил он после непродолжительного молчания. - Я внимательно слежу за сводками. Начали мы уже останавливаться. Одессу и Ленинград окружили, а взять не могут. На Севере фронт стоит на государственной границе. И мы ведь остановились, Катя! Встали все-таки. Случайностью это не объяснишь. Тут надо искать какую-то закономерность. Немцы начинают выдыхаться, а мы набираем силу.
- К Москве подходят, - напомнила Катя.
- На ней и поломают зубы, - запальчиво возразил хирург. - Помните, я вам говорил как-то, что мальчишки воевать начнут? Начали. На передовом эвакопункте у фельдшера Переверзева двенадцатилетний парнишка прижился. Всю деревню эвакуировали, а он остался, и прогнать не могли. Да что далеко ходить. Та же ваша Таня, поддала она мне за вас сегодня, что сделала, когда война к ее дому подошла? "Призвала" себя в армию. А ведь девчонка еще, посмотреть не на что. И другие точно так же "призывать" себя будут. Вот увидите. Вы слушаете, что я говорю?
- Да, - Катя замялась. - Завтра вы допустите меня до работы?
Головчинер по привычке воздел руки к небу:
- Допущу? Я вас заставлю работать даже сегодня, если будет нужно.
Часть вторая. На берегах Волхова
1