Больше всего танков дивизия потеряла в первых боях, когда сходились лоб в лоб большими группами машин. Потом научились драться малыми силами, действовать из засад. Из узкой щели, на ходу, немецким танкистам трудно разглядеть хорошо замаскированный танк, еще труднее уничтожить, если он стоит за бугром и может быстро сменить позицию. Этим и пользовались, заставляли немцев идти осторожно, били по бортам и наносили большой урон противнику.
Новгород стал последним пунктом на тяжком пути отступления. Оставив его, танкисты закрепились на высотках правого берега Малого Волховца, зарылись в землю и встали намертво. И было еще кому стоять. Когда снаряды пробивали машины, когда взрывались и горели они, кто-нибудь из экипажа все-таки оставался жив, снимал пулемет и продолжал сражаться в пешем строю. В боях же добывали минометы и автоматы. И их использовали против врага. С комбинезонами не расставались, шлемов с голов не снимали, надеялись получить новенькие "тридцатьчетверки" и KB и снова взяться за дело, которому были обучены.
Однако время шло, а дивизию на формировку не отводили и, кажется, не собирались этого делать, иначе не расширяли бы без конца занимаемый ею участок обороны, который доходил уже до пятидесяти километров.
Катя раздобыла ученическую карту и у названий оставляемых городов ставила крестики. От Старой Руссы линия фронта устремлялась на юго-восток и в октябре уткнулась в Москву. Дивизия оказалась едва ли не на самой западной точке громадного фронта, если не считать Ленинграда и земель севернее его.
В ноябре стало еще горше. Немцы взяли Тихвин, осложнили и без того тяжелое положение Ленинграда, а захватив Большую и Малую Вишеры, нависли над ближайшими тылами дивизии. Создалась реальная угроза окружения.
Карта переходила из рук в руки, и хорошо, что она была маленькой и этим скрадывала громадные и устрашающие расстояния.
Трудные были дни и недели. Жили сводками Совинформбюро, надеждой, что выстоят ленинградцы, найдет страна силы, чтобы отбросить врага и от своей столицы. И эта надежда, к всеобщей радости, оправдалась. Вздохнули после освобождения Тихвина, укрепились в вере, когда фашистов погнали от Москвы, вернули Солнечногорск, Клин, Калинин, сотни других населенных пунктов.
В эти незабываемые, полные надежд дни был создан новый, Волховский, фронт, а 3-я Краснознаменная танковая дивизия преобразована в 225-ю стрелковую. "Черная пехота", как прозвали фашисты танкистов, стала просто пехотой. Пришли новые штаты, начало поступать пополнение, пришлось переодеваться в форму пехоты (шлемы на всякий случай приберегали), а через месяц вступать в бои по захвату плацдарма на левом берегу Волхова.
Большие перемены произошли и в медсанбате. Он получил номер 504-го, комбата Куропатенко перевели во 2-ю ударную армию, Головчинера - в госпиталь, кого куда рассовали многих сестер и санитарок, от прежнего состава осталось раз-два и обчелся. Медсанбат формировался тоже почти заново. Новым комбатом стал военврач второго ранга Радкевич, ведущим хирургом военврач второго ранга Рюмин, младший персонал набрали из местных. Таня Дроздова на первом же собрании по случаю создания новой комсомольской организации предложила:
- Секретарем надо избрать Катю Мариничеву - она у нас самая "старая", а санбату предлагаю присвоить наименование "Новгородский".
Против первого предложения возражений не было, второе вызвало недоумение:
- Что опять придумываешь, Танька?
- Ничего не придумываю. Пока вы тут выступали, я арифметикой занималась. Подсчитайте-ка, сколько у нас собралось новгородских. Катя, я, Валя Глазкова, Маша Кожуркина, Тася Матинская, Вера Красавина, Маша Прокофьева, Валя Егерева и ее тетя - Груша Калинина. Еще называть? Не надо больше? Убедились? Тогда голосуйте.
Посмеялись, прикинули, что около половины сестер и санитарок в самом деле местные, и стали именовать медсанбат "Новгородским", в шутку, конечно.
2
Весной сорок второго года, когда под снегом для близкого половодья начала накапливаться вода и через Волхов уже были переброшены скорые мостики, к стоявшей на берегу одинокой баньке военные люди начали подносить какие-то ящики и тюки. Они таскали их всю первую половину дня, а во второй - переправили груз на левый берег, в лес, к выпирающей из него небольшой горушке. В преддверии ледохода и распутицы головной отряд медсанбата выдвигался на плацдарм, где шли ожесточенные бои за удержание коридора для попавшей в окружение 2-й ударной армии. Возглавлял отряд ведущий хирург Рюмин, его ближайшими помощниками были врач-психиатр, овладевшая на фронте хирургией, внучка всемирно известного Бехтерева, носившая ту же фамилию, и врач-терапевт военврач третьего ранга по имени Берта.
- Фамилия у меня трудная, не запомните. Воинское звание произносить долго, поэтому зовите меня просто Бертой, как в больнице звали, - попросила она при поступлении в санбат.
Так ее и называли, а иногда и просто Берточкой. Маленькая худенькая женщина с вечно красным носиком, на котором привычно сидели очки с необыкновенно выпуклыми стеклами, умела спасать людей от дистрофии и попала в отряд для этой работы - выходящие из окружения раненые красноармейцы и командиры нуждались прежде всего в таком специалисте.
Старшей хирургической сестрой была назначена Катя Мариничева. Попала в отряд и Таня Дроздова. Сама напросилась. С этой Таней смех и грех. Еще осенью, когда санбат почти что расформировали, Таню и ее сестру Зину отправили на строительство госпиталя под Валдай, но Таня пробыла там недолго. Увидела санбатовскую машину, Машу Кожуркину рядом с шофером, и. бегом к "родным берегам":
- Назад скоро поедете?
- Через полчаса.
- Вот и хорошо. Мы успеем. Побежала в палатку, приказала сестре:
- Одевайся скорее. Наша машина здесь. Домой поедем.
- Как это? Нас же сюда направили, - удивилась Зина.
- Мало ли что. А мы вернемся.
- Ой, Танька, попадет же за такое.
- Не расстреляют.
- А трибунал?
- Фью! Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут. Мне - операционный, тебе - госпитальный, - бодро сказала Таня. - Ты едешь или остаешься?
Зину взвод "не устраивал", и она осталась, а Таня вернулась и сразу к Кате Мариничевой: так и так, выручай, похлопочи. Катя согласилась - как не порадеть за эту сорвиголову, - а когда формировали головной отряд, Таня снова утянула Мариничеву в сторонку для секретных переговоров:
- Сделай так, чтобы меня взяли.
- Не знаю...
- Чего не знаешь? Чего не знаешь? Ты все можешь.
- А почему ты решила ехать с нами?
- Да так. Надоело здесь, - неопределенно ответила Таня.
- Что надоело?
- Да все, шагистика, муштристика, а больше всего старшина. - Сделав страшные глаза, прошептала: - Придирается! Каждый день в ствол карабина заглядывает и меня заставляет: "Посмотри, что там видишь?" Я ему: "Ничего не вижу, потому что у меня ствол для сохранности ватой заткнут", а он мне наряд вне очереди... Разве это жизнь? А там работа будет и ни старшины, ни муштры.
- А снаряды?
- Испугала! Коленки задрожали, - уставилась Таня светлыми глазами на Катю. - Будто я их не видела и не слышала.
На новом месте палат каменных и даже деревянных не нашлось. По лесу словно ураган прошел. Вырванные с корнем вековые сосны, срезанные, расщепленные, желтели свежими ранами. Между ними, в обход воронок, петляли редкие тропки. Начавшийся обстрел загнал всех в какой-то блиндаж, который скрепя сердце старожилы уступили новоселам - не спать же медицине на снегу. На другой день взялись за лопаты, топоры и пилы. Построили блиндажи операционной, для раненых, землянку для аптеки на скорую руку соорудили. Стали работать. И то ли место неудачное выбрали, то ли немцы всюду снаряд к снаряду укладывали, не прошло и месяца, как аптеку словно корова языком слизнула, пришлось заново делать перекрытие и на жилом блиндаже.
А бои продолжались, положение 2-й ударной армии становилось угрожающим. В феврале она имела коридор для связи со страной шириной до тринадцати километров. В середине марта немцы его закрыли. Дней через десять удалось пробить совсем узкий, простреливаемый насквозь коридорчик, но и его удерживали из последних сил. Ежедневные схватки шли не за населенные пункты и не за господствующие высоты, а за сотни часто и за десятки метров, казалось бы, никому не нужной бросовой болотной земли. Снова и снова перепахивалась она снарядами и авиабомбами, срезались пулеметными очередями кустарники и деревья, гибли бойцы и командиры. Но таяли и силы врага, он не мог начать новый штурм Ленинграда.
Предельный срок до операции раненных в живот исчисляется часами. Минует он, и человека не спасет сам Вишневский. Ради спасения "тяжелых" и был переброшен почти на передовую головной отряд. Он был небольшим, и потому каждому приходилось работать за двоих и троих. Не все выдерживали предельного физического и психического напряжения. Таких заменяли. Маленькая Таня Дроздова держалась.
Пока человек здоров, у него один характер. Ранят - самый покладистый меняется на глазах. Таня, как никто другой, умела успокоить "нервных". "Во, разбушевался, - скажет, - а я и не слышу. Ты на передовой что делал? Стрелял. И он стрелял, и вот он. Все вы стреляли. Вот у меня уши и заложило. Так что не кричи и не грози - бесполезно".
Принять, накормить и успокоить раненых - это одна сторона дела, которым она занималась. Другая была посложнее. Таня работала в операционной и вначале не переставала удивляться:
- Топоров, молотков-то, пил сколько! Зачем они? На первых порах, если Кате был нужен новокаин, она просила Таню подать зеленую бутыль, а при нужде в физиологическом растворе - белую. Но скоро Таня и сама стала разбираться и в инструментах, и в растворах.
- Это же медсестра готовая, - задумчиво поглаживая бородку, сказал как-то Рюмин и приказал Кате: - Научите ее делать переливание крови.
Таня хмыкнула:
- Ничего сложного. Я умею.
- Как это умеешь, если никогда не делала?
- У меня что, глаз нет.
- Ну, коли так, берись, а я посмотрю, что у тебя получится, - строго потребовал хирург.
Таня удивленно посмотрела на него, пробурчала:
- Сколько кубиков? Двести пятьдесят? Правильно - мало у нас крови осталось. - И сделала переливание так быстро и аккуратно, будто всю жизнь этим только и занималась.
У Рюмина глаза на лоб полезли:
- Как у вас на Новгородчине говорят? Умелая, заботкая, но часом с квасом и перекорная, - подковырнул, сдерживая смех.
Хирург был прав: что бы ни приказали Тане, все выполнит наилучшим образом, но добиваться, чтобы она повторила приказание, козырнула и отошла строевым, было бесполезно. "Когда мне думать, с какой ноги первый шаг делать, где правое, а где левое плечо? Как удобнее, так и хожу и поворачиваюсь. А козырять? Так у меня все время руки заняты. Не до того мне", - скороговоркой ответит Таня на сделанное замечание и тут же забудет о нем. Воинских званий она тоже не признавала, говорила, что не разбирается "во всех этих рангах", потому как к службе в армии совсем неспособная и, если бы не война, никогда бы ее здесь не увидели.
Рюмин и другие врачи на это смотрели сквозь пальцы, а фельдшер Овчинников почему-то бесился и даже поклялся, что он из "этой птахи" дурь выбьет, однако слова своего сдержать не сумел. Таня узнала о его намерении и заговорила первой:
- Филя... Да не дергайся ты. Я не виновата, что тебе такое имечко дали. Так вот что, Филя, если ты не перестанешь ко мне приставать со своим уставом, я сбегу на передовую. Понял?
- Я?! К тебе?! Да нужна ты мне...
- И ты мне - тоже. Вот и давай жить мирно, Филя. Я тебя не знаю, и ты меня никогда не видел, - бросила руку к непокрытой голове, повернулась через правое плечо и, переваливаясь, словно уточка, пошла прочь.
Что с такой чумной возьмешь? Поплевался Овчинников и махнул рукой - другие "новгородские" не намного лучше, набрали деревню-матушку. Фельдшер успокоился окончательно, когда узнал, что Дроздова проделала с ведущим хирургом, который нарушил установленный ею раз и навсегда порядок.
В операционном блиндаже должно быть чисто. Чтобы не сыпалась сверху земля при близких разрывах бомб и снарядов, к потолку подбили простыни, а за полом, как и за инструментами, следила Таня. И все знали, что во время уборки вход в операционную закрыт, но Рюмин или забыл об этом, или решил, что Дроздова не посмеет сделать ему замечание, и зашел в блиндаж, когда Таня еще не закончила уборку. Сердито косясь на оставляемые на свежевымытом полу грязные следы, она сдерживалась до последнего, но когда хирург выходил, хлестнула его мокрой тряпкой.
- Дроздова, эт-то еще что такое?! - крикнул Рюмин по-старшински.
- Извините, тряпка как-то сама махнулась, - не поднимая головы, сурово ответила Таня. Ее лицо выражало крайнее осуждение, губы были плотно сжаты.
Рюмин все понял и расхохотался. Он был мягче Головчинера, уровновешеннее, и голос у него был мягкий, деликатный, но когда скапливалось много раненых, нервничал и ругался не хуже Головчинера. Высокий, с черной бородкой и усиками, Рюмин был быстр и в разговоре, и в движениях, и в работе. Катя приноровилась к нему легко, кое в чем пришлось, однако, и переучиваться. Ученик Вишневского, Рюмин был приверженцем местной анестезии, общий наркоз давал в исключительных случаях, при самых тяжелых операциях.
- Если грамотно сделать блокаду, операция пройдет безболезненно и мы избавим больного от целого комплекса отрицательных ощущений, неизбежных после общего наркоза, от серьезных послеоперационных осложнений, обеспечим быструю поправку и скорое возвращение в строй. Новокаиновая блокада хороша и тем, что позволяет находиться в контакте с раненым, следить за его состоянием и вовремя принимать соответствующие меры, - учил Рюмин.
Начнет делать "лимонную корочку" - уколы по линии разреза, - сразу заведет разговор на отвлекающие темы:
- Молодым-то ты красивым был, да? С девушками поди всласть погулял и изменял им, конечно? Нет? А я - бывало, да у меня столько девчонок было! Арию герцога из "Риголетто" помнишь? "Но изменяю им первый я. Им первый я".
- Ой, доктор, что ты мне зубы заговариваешь? Плохи мои дела?
- Кто это тебе сказал? Сорока на хвосте принесла? Заштопаю, что продырявлено, и здоровее прежнего будешь.
- Больно, доктор!
- Знаю. Сейчас укольчик сделаю, и все пройдет. Легче стало? Я же тебе говорил. А вот когда зашивать стану, потерпи.
Умел Рюмин и по-другому разговаривать:
- Ты о чем думал, когда в бой шел? Почему наелся до отвала? Прежде чем операцию делать, тебе надо два дня желудок промывать. Вон сколько дыр немец наделал! Из них же все лезет. Как мне стерильность обеспечить прикажешь? Не подумал! А не подумал, так не кряхти, и всем бойцам накажи, чтобы в бой с пустыми желудками ходили. Злее будете, и мне с вами легче управляться. Проведешь такие беседы?
- Неужели я еще воевать смогу? - с надеждой спрашивал раненый.
- А ты что, на тот свет засобирался? Для тебя там еще места не приготовлено. Тебе еще надо немцам отомстить. Отомстишь?
- Еще как! Лишь бы выздороветь.
Уныние и безнадежность на лице оперируемого сменялись улыбкой, глаза загорались - ему обещана жизнь, он поверил сердитому доктору, который и отругал за дело, и полезный совет дал.
* * *
Нашла свое место в отряде и врач по имени Берта. Вначале на нее поглядывали с жалостью: на фронте ли быть этой худенькой и пожилой женщине (в двадцать лет и тридцатилетние кажутся стариками). Намаемся с ней, думали, а врач рассказами о себе как бы крепила эту мысль:
- Я, конечно, для военной службы не гожусь, даже шинель под ремень заправлять никогда не научусь, но что делать, раз такая война случилась. Тут надо всем за руки браться, стенку, как говорят футболисты, ставить. Семьи у меня нет, и умереть мне не страшно. Что смерть? Особенно здесь. Мгновенье. Яркая вспышка в мозгу. Я леса больше всего боюсь, боюсь заблудиться в нем и в руки к немцам попасть, - говорила врач виновато. - Я все буду делать, все, за санитарку готова работать, но одну вы меня никуда не посылайте. Хорошо?
Ее никуда и не посылали. И нужды в этом не было. Врач знала лишь три тропки: в блиндаж раненых, в аптеку и в жилую землянку, а "заблудиться" все же сумела. Ночью, во время затишья, раздался вдруг ее испуганный вопль: "Спасите! Спасите меня, люди!" Каким-то образом залезла она на крышу аптеки (как ее туда занесло, так и осталось невыясненным), и показалось ей от страха и отчаяния, что она зашла в какое-то незнакомое место, и запросила о помощи.
В землянке не могла сказать и слова, зубы ее стучали, она долго и недоверчиво оглядывалась по сторонам, то и дело протирая очки, как бы приходя в себя и узнавая сослуживцев.
Смеялись над этим происшествием с пониманием - у каждого есть свои причуды, должны они быть и у Берты, и простить их ей было легко - она даже не вздрагивала, если снаряды рвались рядом с блиндажом, наоборот, как-то вся распрямлялась, начинала шутить и успокаивала других, упоминая о какой-то теории вероятности, говорила: "Чему быть, того не миновать".
В конце мая было принято решение о выводе остатков 2-й ударной армии без техники, ради спасения людей. Бои за расширение горловины коридора вспыхнули с новой силой, среди раненых стало много окруженцев, дистрофиков. Тут и совсем расправила плечи болезненная женщина. Любо было посмотреть, как она возилась с ранеными, точно с маленькими, поила с ложечки особыми, собственноручно приготовленными отварами.
В июне, трава уже загустилась в тех местах, которые не были изрыты воронками, женщина-врач вывела из окружения двух истощенных красноармейцев. Вид их был ужасен: изорванная в клочья одежда, покрытые струпьями руки и ноги, свалявшиеся бороды, обтянувшая кости лица желтая кожа и громадные, полыхающие каким-то внутренним огнем, блестящие глаза. Врач, добравшись до своих, свалилась мертвым сном, а за красноармейцев взялась Берта. Такие истощенные и такие измученные к ней еще не попадали, и она не разрешила отправлять их в тыл.
- Что вы. Это невозможно! Они еще так слабы. Какого черта! По этим "клавишам" и здоровые больными станут. Нет! Нет! Нет!
Еще не просохшие болотные дороги, кое-как покрытые лежневкой, выматывали кишки и у здоровых.
Берта делала все возможное, чтобы подольше подержать у себя дистрофиков, подкрепить их перед трудной дорогой. Не отпустила и этих.
- Ничего, кроме того, что вам дают. Ни крошки хлеба! - без конца внушала истощенным людям. Красноармейцы согласно кивали головами, а глаза их молили об еде. В ней, в ее обилии, видели они свое спасение и не верили врачу. И нашелся доброхот, воспользовался кратковременной отлучкой Берты, поделился с дистрофиками своим пайком. Красноармейцы умерли в одночасье от заворота кишок. Отвыкшие от пищи желудки не переварили чечевичной каши.
- Кто это сделал? Кто? - в исступлении кричала Берта.
- Вы... вы убили их! Убили, когда они только начали снова жить!
Артиллерийская канонада не смолкала, немецкие бомбардировщики, казалось, ночевали в небе, раненые поступали непрерывно, и надо было продолжать жить и работать, а нервы не выдерживали, и мысль: "На передовой, в боях, еще хуже" - помогала плохо.