Новый комбат Радкевич приезжал в головной отряд часто, помогал делать операции, присматривался к людям и удивлялся их выдержке и самозабвению, а чтобы как-то скрасить быт отряда, раздобыл патефон и несколько пластинок. Патефон играл круглосуточно. Освободится кто и, прежде чем лечь спать, поставит пластинку. Пока она крутится, разрывы вроде бы стихают, и заснет человек, слушая танго "Под крышами Парижа". Другой придет, снова заведет патефон. Опять звучит в блиндаже музыка, покой в нем и почти домашний уют.
* * *
Закончив последнюю операцию, Рюмин присел на табурет, опустил вниз руки и мгновенно заснул. И таким усталым было его лицо, что Катя не стала будить хирурга, когда принесли нового раненого. Приготовила инструменты, перевязочный материал. Операционное поле протерла спиртом, йодом, сама сделала "лимонную корочку", соображая, что минут десять Рюмину еще можно дать поспать, но он проснулся сам, поблагодарил и приступил к операции.
- Скальпель! Зажим! Сушите! Зажим! Разводите! Вытащил и уложил на полотенце кишки, метнул взгляд на Катю - смотрите и удивляйтесь, как удачно прошла пуля.
Операция подходила к концу. Оставалось провести ревизию желудка, уложить кишки на место, зашить разрез. В это время блиндаж потряс сильный взрыв. Из железной печки, на которой кипятились инструменты, выметнулось пламя. Погасли лампы. Закричал, пытаясь соскочить со стола, оперируемый.
- Лежать! - раздалась в кромешной темноте властная команда хирурга. - Зажгите, пожалуйста, лампы. Побыстрее, Таня.
Таня чиркнула спичку и в ее свете увидела, что Рюмин, согнувшись пополам, прикрывал собой живот раненого. Простыни, которыми был обит потолок, полны земли и угрожающе провисли. Если оборвутся?..
- Стол от меня в дальний угол, - приказал хирург.
Санитары подхватили, понесли стол вместе с раненым. Рюмин в полусогнутом положении на ходу прикрывал операционное поле и разогнулся лишь после того, как стол установили в надежном месте.
- Халат, шапочку. Вы смените тоже, - приказал Кате.
С улицы вбежал санитар:
- В самый угол попал!
- Как перекрытие?
- Два наката разбросало, а нижние держатся.
- Все хорошо, что хорошо кончается, - повеселел Рюмин. Вы готовы, Катя? Продолжаем. Лампы ближе - ничего не вижу.
Они быстро осмотрели операционное поле и облегченно вздохнули - земля на него не попала.
- В рубашке родился, а паникер, - упрекнул хирург раненого. - Чего кричал, куда бежать собирался? Накрыло бы - так всех, не тебя одного. Тихо лежать у меня. Слышишь?
- Слышу. Я ничего, я потерплю, доктор.
- "Потерплю". У меня до сих пор в ушах звенит от твоего вопля. Завизжал, будто его режут, - не осознавая шутки, снова упрекнул Рюмин бойца и, догадавшись, что "звенит" у него не от крика, спросил: - Обстрел давно начался или случайный прилетел?
Вразумительно ответить на этот вопрос не смогли. Кажется, было тихо, а может, и постреливали.
* * *
- Многоуважаемая Катя, вам следует немедленно подшить новый подворотничок, по возможности погладить гимнастерку, до блеска начистить сапоги и сиять, как ясное солнышко. Через полчаса придет автоматчик, под его охраной пойдете на тот берег, в штаб дивизии, - все это Рюмин выговорил, загадочно посматривая на свою помощницу и чему-то улыбаясь.
- А зачем, Павел Александрович? Рюмин продолжал посмеиваться в усы:
- Знаете такой анекдот: "Куда едещь?" - "Военная тайна!" - "А что везешь?" - "Патроны". Я вам его наоборот выдаю. Куда следует прибыть, сказал, а зачем - тоже военная тайна. Ну ладно, ладно, раскрою: правительственную награду получать за образцовую службу, за стойкость и мужество... Что с вами, Катя? Вам стул подать или стакан воды?
- Все шутите, Павел Александрович.
- Не шучу, Катя. Меня тоже наградили, но мне пока нельзя отлучаться, а вы идите, готовьтесь.
Награжденных для безопасности собрали в овраге. Все смущены не меньше Кати, на нее поглядывают удивленно - девчонка-то зачем здесь? И Кате так кажется. По команде построиться в две шеренги она заняла место на левом фланге во втором ряду, чтобы в случае ошибки можно было уйти незамеченной. Награжденные один за другим строевым подходили к столу, и генерал, член Военного совета армии, вручал им ордена и медали. Катю не выкликали долго, и все это время она думала о том, как бы не сбиться с шага, ловко подойти, доложить, принять награду, поблагодарить...
- Медалью "За боевые заслуги" награждается медицинская сестра Мариничева Екатерина Григорьевна.
Эти слова дошли до Кати не сразу. Лейтенант из первой шеренги сделал шаг вперед и принял вправо, освобождая ей дорогу, а Катя все стояла на месте, потом заспешила, споткнулась о корень и едва не упала. От этого из памяти вылетело все, что Катя так старательно запоминала. Строевого у нее не получилось, шла, как самой казалось, какими-то зигзагами и пунцовая от стыда предстала перед генералом. Он говорил что-то утешительное, но его слова скользили мимо сознания. Генерал сам прикрепил медаль к гимнастерке, крепко пожал руку и извинился:
- Подарка мы вам не приготовили. Мужчинам табак и кисеты даем, а вы ведь не курите?
- Нет, товарищ генерал, - начала приходить в себя Катя.
- И не надо, - одобрил генерал. - Но подарок мы вам найдем и вручим за праздничным столом. Не возражаете?
- Так точно. Большое спасибо, товарищ генерал.
В шеренгах словно мелкий горошек рассыпался и перекатывался до тех пор, пока Катя не спряталась за спиной впереди стоявшего. Еще раз, не щадя ладоней, дружно грохнули за столом, когда Кате торжественно вручили духи и коробку с кедровыми орехами.
3
Тамара Антонова первый раз была ранена утром седьмого ноября сорок первого года. На Красной площади проходил парад войск, страна отмечала двадцать четвертую годовщину своей новой жизни, и точно в это время фашисты нащупали батарею, в которой Тамара была санинструктором.
В первую военную зиму небывалые холода грянули рано, и снег выпал раньше обычного, но во время обстрела земля стала черной и влажной. Тамара металась по ней среди свежих воронок от одного раненого к другому, успокаивала, перевязывала и оттаскивала в укрытие, пока не подцепило и ее. Накладывала шину, и что-то ударило по ноге. Думала, камнем или комом земли, а когда поднялась, резкая боль свалила на землю, стало вдруг жарко и удушливо. Доползла до воронки - осколок пробил бедро, ей надо было укрыться от глаз еще живых артиллеристов, - и только перевязала ногу, в воронку прыгнул разъяренный старшина:
- Ты чего здесь расселась?
- Ходить не могу.
- Вот тебе и на! Что же теперь делать-то? Руки целые? Тогда мы к тебе раненых стаскивать будем. Воронка большая, в ней много уместится.
В госпиталь Тамара попала на четвертые сутки. Операции не боялась, понимала, что она не из сложных, но как лечь на стол, не представляла. Хирург наверняка мужчина, а на ней кальсоны, их придется снимать.
- Дай трусики! - попросила сестру.
- Зачем? Тамара объяснила.
- Что ты? - удивилась сестра. - Иван Васильевич так разойдется... Да и велики тебе мои трусы. Я грузная, а ты маленькая и тощенькая.
- Ушить можно.
- А я как буду? Я лучше тебе плавки из марли сделаю.
На хирурга, высокого и полного мужчину лет сорока пяти, стоило посмотреть в тот момент, когда он увидел такое "кощунство". Он промычал что-то неразборчивое, пластанул ножницами по плавкам и швырнул их в таз. Тамара зажмурилась, лежала на столе ни жива, ни мертва, крепко сцепив зубы, и молила неведомо кого, чтобы все поскорее кончилось. Ждала конца операции с таким нетерпением, так была занята мыслями, наивными для взрослого человека и такими болезненными для ее возраста, что и боли не почувствовала, и не ойкнула ни разу - все заслонило собой жгучее чувство стыда и беззащитности.
Она еще была в операционной, ей помогали одеться, а в соседней комнате рокотал бас хирурга:
- Надо же додуматься - под нож в трусиках! Будто у меня есть время разглядывать ее мощи.
Хирург рассказывал о ней, не стесняясь в выражениях, не беспокоясь, что она слышит его, и хохотал.
- Хулиган! - крикнула Тамара, когда ее проносили мимо хирурга, и показала ему язык.
Он согнулся пополам и загрохотал на весь этаж.
Тамара выросла в Одессе и характера была не робкого. Наверное, из-за деда по матери, старого моряка Михаила Михайловича Пампушко. Это он впервые завел Тамару в море и приказал: "Плыви, внучка!" Дед же однажды посадил на лошадь, понужнул ее, и Тамара, повизгивая от охватившего ее восторга, понеслась и не свалилась. Тамара никогда не играла в куклы и не водилась с девчонками, не раз вламывалась в кучу свалки, защищая старшего брата, не боялась даже бывать в покойницкой при больнице, где работала мать. Мать же и говорила ей: "Тебе, Томка, надо было мальчишкой родиться, а не Олегу. Сорвиголова какая-то, а не девчонка. Из тебя же слезу колом не вышибешь!" И правда, сколько себя помнила Тамара, она никогда не плакала, а в своем закутке, за занавесочкой (девичьих палат в госпиталях пока не было), увидела на тумбочке цветок распустившейся герани, плитку шоколада, пробежала глазами открыточку, в которой раненые поздравляли ее с днем рождения, и разрыдалась.
- Спасибо! - поблагодарила сестру. - А как узнали?
- Из истории болезни. А спасибо раненым скажи. Они шоколад где-то добыли. - Поправила одеяло, подушку. - Очень уж мы огорчились, что тебе в день рождения операцию делают, вот и решили как-то порадовать. - Сестра не уходила, все приглядывалась к Тамаре, будто что-то оценивая в ней, и наконец спросила: - Тебе на самом деле семнадцать стукнуло, или в приемной что-то напутали? Правда, выходит. А как же тебя в армию взяли?
- Благодаря настойчивости, - превозмогая боль, ответила Тамара.
Наркоз начал терять силу, и рану будто каленым железом прижигали.
- Раз, два, три, - тихо раздалось за занавеской, и раненые громко прокричали: - По-здра-вля-ем! По-здра-вля-ем! По-здра-вля-ем!
- Спасибо, товарищи бойцы! Спасибо! - отозвалась Тамара, и на ее глаза снова навернулись слезы.
Отец Тамары был ленинградцем, его все время тянуло на север, к настоящим лесам, и в тридцать шестом он перевез семью в поселок Сиверский недалеко от Гатчины. Отсюда брат Олег ушел в Ленинградское военное училище, а Тамара в Псковскую фельдшерско-акушерскую школу.
В первое утро войны, еще не зная о ней, она пошла с подругами в сад "Медик" готовиться к экзамену. Отыскали тихий уголок и залегли, уткнувшись носами в учебники. Зубрили до одиннадцати и уже собирались идти, да Тамара запротестовала:
- Стоп, девочки! Надо мозги проветрить. Уселись на скамейки, вновь открыли конспекты и книги - перед экзаменом всегда что-то забывается, - а она засмотрелась на небо. Было оно синим-синим, бездонным, а облака по нему плыли белые и пушистые, как гигроскопическая вата. Неподалеку резвилась малышня. Тамара напросилась играть с ними в классики, потом в ее руках оказалась скакалка, и не забыла, оказывается, что и как с ней делать.
- Покажи, как крест-накрест прыгать, - требовательно просила маленькая толстушка.
- Смотри. Вот раз, вот два, вот раз, вот два. Поняла?
- Я сама. Сама!
- Да не так же. Посмотри еще. Видишь?
Так и учила и сама прыгала, пока не возмутились подруги:
- Хватит тебе, Томка, опоздаем!
На мосту через реку Великую милицейский патруль почему-то проверял документы. На улицах было почти безлюдно, лица редких прохожих чем-то озабочены. В школе на Тамару налетел взъерошенный секретарь комсомольской организации:
- Антонова, где тебя черти носят? Получай носилки! Командир сандружины называется.
Она возмутилась:
- Час от часу не легче? Вчера сдала, сегодня "получай". Ты о чем раньше думал?
- Дура! Война же началась!
Войну ждали. С весны танки часто не давали спать. То на Ригу пройдут, то обратно. И слухи, что вот-вот она должна начаться, ходили, но чтобы так неожиданно? Тамара не поверила:
- Чего мелешь? Какая еще война?
- Фашисты напали! Неужели не слышала?
Учебники пришлось забросить, вместо стареньких портфелей нагрузить на себя тяжелые санитарные сумки, занять боевые посты. Все перевернулось, смешалось в один день, а через два Тамара увидела на заводе первых убитых фашистскими бомбами, сделала первые настоящие повязки, увезла в больницу настоящих раненых.
Третьекурсников сразу же призвали в армию, брали и со второго, но по выбору, тех, кто покрепче и постарше возрастом. На Тамару и смотреть не хотели, от нее отмахивались, как от назойливой мухи. Только восьмого июля она прорвалась к военкому, упросила, уговорила его, получила призывную повестку. Сжимая ее в руке, побежала в ближайшую парикмахерскую. Две светлые косы с голубыми бантиками упали на пол. Тамара взглянула на себя в зеркало и не узнала - на нее напряженно смотрели незнакомые синие глаза какого-то мальчишки.
На другой день немцы вошли в Псков.
* * *
Запущенная рана не заживала долго, все сочилась гноем. Пришлось вооружаться костылями. Тамара научилась ходить на них так же быстро, как плавать и ездить на лошади. Встала и пошла, скоро стала прыгать через несколько ступенек по лестнице, делать "гигантские шаги". Мускулы на руках окрепли, плечи развернулись, правая нога стала тоже сильной и выносливой, а левая, на которую долго нельзя было ступить, занежилась.
Тамара почувствовала это, пройдя несколько кварталов по Валдаю после выписки из госпиталя.
Тихий, почти сплошь деревянный городок этот, со всех сторон окруженный лесистыми холмами и переполненный военными, понравился Тамаре, но она не поддалась соблазну побродить по его улицам, всего час позволила себе провести на берегу озера. Наслышалась о нем и от сестер и нянечек много: и большое-то оно, и глубокое, и синее, как море, и красивое. Все так и оказалось. И острова на озере хороши, и на Иверский монастырь с его Успенским собором не насмотришься, и синь в воде проглядывается, но далеко не черноморская.
Тамара ополоснула лицо, попила из ладошек воды, побродила босиком по проклюнувшейся травке - когда еще придется? - и поспешила на дорогу. Там тоже не задержалась. Водитель первой же машины притормозил, стоило взмахнуть над головой тощим вещмешком.
- Куда тебе?
- До Новоселиц. Возьмете? - строго ответила Тамара.
- Отчего не взять, если документы в порядке.
- Документы предъявлю на КПП, - еще строже сказала Тамара и забралась в кабину.
Без костылей она проходила в госпитале всего ничего, и раненая нога давала о себе знать тупой, не прекращающейся болью. Устроив ее поудобнее, присмотрелась к шоферу.
Черные от грязи и обжигающего солнца руки его, казалось, ничего не делая, лежали на баранке, а машина шла ровно, без рывков и торможений, вовремя делая крутые повороты. Глаза смотрели на дорогу с прищуром, на лбу гнездились глубокие морщины. Из-под распахнутого ворота промасленной гимнастерки выпирала мощная, поросшая седыми волосами грудь. Бирюк, подумала Тамара, будет молчать всю дорогу.
Серо-грязная лента шоссе придерживалась подножий окружающих холмов, но все равно ныряла с горки на горку, иногда взбиралась так высоко, что горизонт раздвигался до бесконечности и неохватная глазом даль влекла к себе, завораживала. Только здесь, в центре Валдайской возвышенности, поняла Тамара отца, так и не полюбившего красавицу Одессу.
Воевать Тамаре пришлось недолго - без одного дня всего три месяца. Прошла и проехала она за это время много, но такой красоты еще не видела - не до нее было. Когда отступаешь, не трогает ни зелень перелесков, ни простор полей, птичьего гомона и то не слышишь. Теперь у Тамары было время присмотреться к окружающему и оценить широкий размах лесов и холмов, синь неба и покой в природе. И чувство Родины затрепетало в Тамаре пронзительной любовью и болью.
Следом за отцом мать как живая встала перед глазами. Приглушенная на какое-то время тревога за судьбу родителей вновь захлестнула Тамару.
Поселок Сиверский фашисты захватили в августе, успели мама с папой уйти от них или остались в оккупации, приходилось только гадать. Невеселые размышления прервал шофер:
- Яжелбицы впереди. Отсюда дорога на Демянск начинается. Скоро свороток будет. О Демянском котле слышала? Дали мы там прикурить шестнадцатой армии фрицев! - повеселел лицом водитель и тут же разочарованно протянул: - Дать-то дали, а раздавить силенок не хватило. Пробили себе коридор, гады, держатся.
Проехали Яжелбицы, и леса снова начали подступать к дороге, оставляя для нее все меньше места. Когда слева показались Крестцы, шофер новую историю рассказал:
- Тут такое случилось, что и не поверишь. Как придет на станцию эшелон с пополнением или с боеприпасами, он и летит. Ну, дураку ясно, что шпион завелся. Лес на десять рядов прочесали, все деревни вокруг проскребли, а он бомбит и бомбит, и никакого с ним сладу. Нашли подлюку необыкновенно, можно сказать. Девчонки малые однажды заигрались, и дочь начальника станции остановилась вдруг, будто ей на тормоза нажали, спрашивает: "Ой, девочки, а сколько сейчас времени?" - "Рано еще. Играй давай". - "Не буду больше. Мне домой надо". Подружки не отпускают: "Тебе водить. Начинай!" Она и взмолилась: "Пустите! И вы домой бежите - мне папка ровно в час велел в окопе быть". Вырвалась, убежала, и тут же эшелон подошел и немец на него налетел. Девчонки, хоть и маленькие совсем, сообразили, что тут что-то не то, с матерями своей догадкой поделились, и закрутились колеса. И что ты думаешь? Сам начальник станции сведения об эшелонах передавал, дочь родную, жену, мать под бомбы подставлял! Да на такого пули жалко, его, как в старину, на осиновый кол посадить надо.
Этот рассказ расстроил и шофера, и Тамару: есть же еще такие, что врагу помогают, их и людьми-то назвать язык не поворачивается.
Долго ехали молча, поглядывая на бегущую под колеса дорогу, потом шофер о следующей деревне речь повел:
- Скоро Вины проезжать будем. В нее бояре пировать приезжали, вино рекой текло, вот и появились Вины.
Перед Зайцеве снова заговорил:
- А здесь все больше ямщики жили. Лошадей в Зай-цево меняли, и у каждой под дугой валдайский колокольчик звенел. Знаменитое село было! Богатое! Радищев его даже описал, когда из Петербурга в Москву ехал.
По главной дороге России, единственной до постройки стального пути соединяющей две столицы, возвращалась на фронт Тамара Антонова. Петр Первый здесь ездил когда-то, Суворов, Кутузов, Пушкин, Лермонтов, Некрасов видели те же холмы и леса, что и она, проезжали те же самые деревни. Миронеги, Яжелбицы, Крестцы, Бронница, а неподалеку Любница, Ростани, Веребье! Одни названия Русью пахнут, на язык просятся и слух ласкают. И почти в каждой деревне Тамара видела отряды марширующих или разыгрывающих учебный бой людей в гражданской одежде. Думала, что призывники, но вездесущий шофер пояснил с уважением:
- Партизаны! Мы отсюда, считай, всю Ленинградскую область отрядами снабжаем. Эти тоже освоят азбуку и уйдут в тыл к фашистам урон им наносить. Раз заявились к нам без спроса, надо их бить и в хвост и в гриву, чтобы подольше помнили и на чужой каравай рта не открывали.