- Тебя сейчас может интересовать техника рисунка? - Анджей пожал плечами.
- А почему бы и нет? Это лучше чего-нибудь другого.
- Удивительная сила воли.
- А может быть, это, наоборот, слабость?
Снова выпили по рюмке "крови".
- Видишь ли, там, кроме всего, - Бронек впервые коснулся того, неизвестного им мира, - там, кроме всего, есть жизнь. А помнишь, что я сказал когда-то, когда Губерт купался в Висле? Как можно решиться на самоубийство, на убийство жизни?
Анджей вдруг взял Бронека за руку.
- Послушай, что я скажу тебе, - он серьезно посмотрел на него, - оставайся. Не возвращайся туда завтра… никогда. Мы тебе поможем.
Бронек рассмеялся.
- Какой ты наивный, Анджей. К сожалению, я должен вернуться туда, это решено. - А затем добавил: - Неизвестно только, приду ли я к вам сюда еще когда-нибудь.
В эту минуту панна Текла вошла сказать, что кто-то спрашивает Анджея.
- Может быть, это Губерт? - спросила Геленка.
- Нет, не Губерт.
- Жаль, - сказал Бронек. - Я с удовольствием повидал бы его.
Когда Анджей вышел, Геленка спросила:
- Зачем ты возвращаешься в гетто?
- Там мои родители.
- Ты хорошо знаешь, что твое присутствие родителям не поможет, - с обычной своей жестокостью сказала Геленка.
- Вероятно, но мне кажется, что я должен там быть.
- Но ведь ты совсем "не похож на еврея", как сейчас принято говорить, - сказала Геленка. - Спрятать тебя будет нетрудно.
- У меня не еврейский нос?
- У тебя и характер не еврейский.
- Вот, наконец-то сказано самое главное. Значит, ты считаешь, что у евреев какой-то особенный, еврейский характер?
- Ну, знаешь!.. - Геленка рассердилась.
- Так вот. Именно потому, что ты находишь мой характер не еврейским, я и должен вернуться в гетто. Понятно?
- Не совсем. Даже совсем непонятно. Темно до черта.
- Своими словами ты подтвердила, что я еврей, значит, мне следует идти туда, где все евреи, вот и все.
Геленка положила руку ему на плечо.
- Знаешь, - сказала она, - ты всегда был такой умный, я полюбила тебя за ум. Сумасшедшей всегда была я, а теперь вдруг ты впадаешь в истерику.
- Поживи с мое в том мире, тогда посмотрим, не потеряешь ли и ты окончательно рассудок.
- Так ведь поэтому мы и хотим вырвать тебя из того мира.
- Э, нет, извините. Хоть у меня и не еврейский характер…
- Истерик!
- … но там я почувствовал себя евреем. Должно же Сыть на свете какое-то чувство солидарности.
- Ты получишь великолепную возможность быть "солидарным" поляком.
- Это не так просто, как кажется. Тебе никогда не приходилось решать подобные вопросы.
- Я дочь пекаря…
- Сова, которая была дочкой пекаря…
- Не издевайся.
- Но ведь это не мои слова, это Офелия так говорит: "Сова, которая была дочкой пекаря…"
- Непонятен мне этот намек.
- Не понимаешь, что ты сова? - сказал Бронек и поцеловал ее.
- Я вижу, ты не хочешь разговаривать серьезно.
Они выпили еще по рюмке душистого вина. Бронек перестал улыбаться.
- Видишь ли, я не могу разговаривать серьезно. Всякий серьезный разговор сейчас не был бы ни интересен, ни даже серьезен. Он был бы трагичен. Я знаю, что это мой последний приход к тебе. И я как раз хотел просить тебя не говорить ни на какие серьезные темы. Будем говорить о самом главном: о живописи.
- Ты идиот, - беззлобно сказала Геленка. - Рушится весь мир, а ты заявляешь, что самое главное в мире - это живопись. Право, ты меня удивляешь.
- Видишь ли, с миром дело обстоит так, что сколько бы раз он ни рушился, все равно потом снова восстановится. Важны не дома, не школы, не музеи, важно главное - человек. А такой человек, как я, полнее всего выражает себя в живописи. Надо, чтобы человек выражал себя как можно более полно. И если я исчезну, то живопись ведь не исчезнет. Вот в чем мой оптимизм.
- Довольно банальный оптимизм, - Геленка презрительно улыбнулась.
- Конечно, это не ново, зато утешительно. Не очень большое, но все-таки утешение. А ты отнимаешь его у меня.
- Значит, я должна тебе поддакивать? Ты стоишь на пороге чего-то самого ужасного, а я должна говорить: "Да, Бронек, ты прав, на свете нет ничего важнее живописи".
- Можешь этого не говорить. Мне будет достаточно, если ты это поймешь и согласишься со мной.
- Дорогой мой, как могу я с тобой согласиться? Я просто не хочу, чтобы ты умирал.
- Можешь поверить, - с улыбкой сказал Бронек, - мне страшно не хочется умирать. Поэтому я и не покончил самоубийством.
- Как, как?
- Родители мои покончили с собой. Я сказал, что мне надо вернуться к ним. Это неправда, я возвращаюсь к другим.
- Поэтому ты не покончил самоубийством?..
- Да, я сказал когда-то Алеку и Губерту - Анджея тогда с нами не было, - я сказал: "Не понимаю, как можно решиться на самоубийство, на убийство жизни?"
- Но что значит твоя жизнь?
- Видишь ли, я не хочу продать ее дешево.
- Не понимаю.
- Нравятся тебе мои рисуночки?
- Нравятся, ну и что же?
- Видишь ли, я не просто приношу к вам мои рисуночки. В этих рисуночках я уношу кое-что в гетто. Для евреев.
- Продовольствие?
- Нет, не продовольствие.
- А что же…
- Ничего. Больше я ничего сказать не могу.
Он поцеловал ее. Геленка вырвалась из его рук, хоть и очень худых, но все еще сильных.
- Что ты задумал? Что ты хочешь сделать?
- Это не я. Я ничего не хочу делать. Я хочу жить.
- Но все же?
- Что? - Бронек сжал ее в объятиях. - Что ты хочешь сказать?
- Все-таки?
- Ты хочешь сказать, что все-таки там жить невозможно? Что там не жизнь?
- Нет, нет.
- Жизнь - всюду жизнь. Она всегда дорого ценится. Но ты права.
- Я ведь ничего не сказала.
- Но подумала… И ты права: жизнь там невозможна. Придется умереть, но не так, как мои родители.
Геленка выскользнула из его объятий, отбежала.
- Вы хотите бороться?! Вы?! - крикнула она, указывая на него пальцем.
Бронек схватил ее, обнял, закрыл рот поцелуем.
- Что это тебе пришло в голову? Борьба - это ваша привилегия, да, ваша, нееврейская привилегия. И погибать - бессмысленно и бесцельно - это тоже можете только вы, поляки… Как я мог, как я осмелился посягать на ваши дворянские, крестьянские и рабочие привилегии? Я, никчемный, еврейский буржуй…
Геленка колотила его кулаками по спине.
- Пусти!
- Не пущу, - спокойно сказал Бронек, - не пущу. - И добавил бесстрастным голосом: - Презренный еврей хочет изнасиловать сову, дочь пекаря.
II
Когда Анджей вошел к себе в комнату, он в первую минуту не узнал человека, ожидавшего его. В углу стоял высокий и словно закопченный Лилек. Он в нерешительности переступал с ноги на ногу, и по его напряженной позе видно было, что в любую минуту он готов бежать. Лилек нервно мял в руках и без того измятую кепку, а когда начал говорить, губы его задрожали.
- Анджей, - сделав усилие, вымолвил он, - я провалился. Негде переночевать. Нельзя ли у тебя?
Анджею стало немного не по себе. Он и сам не знал отчего.
- Ну разумеется, - сказал он. - Но почему ты стоишь? У тебя такой вид, будто ты собираешься бежать.
- Потому что, если здесь нельзя… - пробормотал Лилек.
- Садись, - резко сказал Анджей.
- Я целый день бегаю по городу.
- Надо было сразу прийти сюда, - как-то сухо сказал Анджей, но затем добавил мягче: - Садись, парень.
Лилек сел на кровать.
- Если позволишь, я бы сразу же лег, - сказал он просительно. - Всю ночь не спал.
- Ложись, конечно. - Анджей пожал плечами. - Что за церемонии!
- Я боюсь… за тебя, - сказал Лилек.
Он снял ботинки и лег на кровать, забившись к стене, в угол, как загнанный зверь.
- Что произошло? - спросил Анджей, садясь на стул.
- Я выполнял задание.
- Гнались за тобой?
- Нет, сам носился.
- А почему ты сказал, что провалился?
- Мне дали знать. Соседи. Возвращаться домой нельзя, там сгребли всех.
- Скверная история, - сказал Анджей.
- Что мне теперь делать? - спросил Лилек.
- Пока спать, - сказал Анджей. - Завтра все обдумаем. Хочешь есть?
- Нет. Пожалуй, нет. Пить хочется.
- Я принесу тебе чаю.
- Никто не должен знать, что я здесь.
- Только панна Текла. Это она тебя впустила?
- Старушка? Да.
- Никто ничего не будет знать. Принесу тебе чаю. Я сам.
- Как хочешь.
- Будем спать на одной кровати. Подвинься к стене.
- А тебе не будет неудобно?
- Да нет же.
Когда Анджей вернулся с чаем, Лилек уже спал. Не дождался, заснул, пока Анджей кипятил воду. К Геленке Анджей не пошел - не хотелось ни красного вина, ни разговоров с Бронеком. Час был еще ранний, но в доме все уже укладывались на ночь: каждый запирался в своей комнате. Анджей опустил маскировочную штору, зажег настольную лампочку. Попробовал читать, но как-то ничего не шло в голову.
Лилек спал, тяжело дыша. Анджей вытащил из-под него одеяло и хотел раздеть его, но Лилек отбивался во сне. Анджей оставил его в покое и вернулся к книге. Однако тишина замершего дома, примолкшей улицы усыпляла его. Глаза стали слипаться. Он разделся, пошел в ванную, умылся и вернулся в комнату. Тем временем Лилек, видно, проснулся, снял с себя одежду, сложил ее на стуле и снова улегся. Анджей лег рядом с ним и, погасив свет, тотчас же заснул.
Среди ночи он проснулся. Лилек держал его за руку.
- Ты не спишь, Анджей?
- Не сплю, - сквозь сон пробормотал Анджей.
- Слушай. А если немцы придут сюда?
- Не придут.
- А если? Погибнете все.
- Ну так погибнем. Так или этак, риск ведь всегда есть.
- Собачья жизнь.
- Спи, Лилек. Завтра что-нибудь придумаем.
- Что же тут можно придумать?
- Надо же тебе куда-то скрыться! По-моему, тебе надо идти до лясу.
- Черт бы их побрал, всю эту шайку! Гоняют человека, как кота по двору.
Уснуть они уже не могли. Лилек пошевелился.
- Что этот Януш - твой дядя? - спросил он.
- Никакой не дядя. Просто я привык так называть его.
- А почему?
- Давно знакомы. Он мою маму знает с детства.
- А откуда он знал Вевюрского?
- Не помню. Кажется, встречались еще в Париже.
- В Париже?
- Ну, ты ведь знаешь, Вевюрский был в эмиграции. Оттуда он и привез эту Ядвигу.
- Так-то оно так, но вот что они были хорошо знакомы - это совершенно непонятно.
- Почему же? И тот человек и этот человек.
- Знаешь сам, - Лилек вздохнул, - человек человеку волк. Преследуют друг друга.
- Не знаю, зачем бы Янушу преследовать Вевюрского.
- По самой природе.
- Ну, может быть… Спи-ка ты лучше.
- Нет, нет. Теперь я не засну. Я прислушиваюсь.
- Что тебе прибавится от этого прислушивания? Придут так придут.
Они замолчали. Весенняя ночь была безмолвна. За окном, завешенным черной бумагой, темной плитой лежал сон.
Лилек опять взял Анджея за руку.
- А ты был в Париже?
- Нет, не был.
- Какой он, этот Париж? - равнодушно и сонно пробормотал Лилек.
- Город как город.
- Э, нет, говорят, что красивый.
- Говорят.
- А как там людям живется?
- Как везде - плохо.
- А почему про него говорят, что красивый?
- Ну как почему? Улицы красивые, большие. Светлые улицы. Дома, парки. Старый костел готический, Нотр-Дам де Пари…
- Как?
- Нотр-Дам де Пари - так называется этот костел. Река Сена. Много мостов. И художников там много.
- Художников?
- Ну, тех, что рисуют картины. Природу, реки, мосты, цветы, девушек. - Рассказывая Лилеку о том, чего никогда не видел и никогда не увидит, Анджей и сам увлекся.
- Вевюрский в тюрьме мне рассказывал. Женщины, говорит, у них красивые и всем глазки строят.
- Ого, - засмеялся Анджей.
- Вевюрский говорил, что рабочим там тоже плохо живется.
- Ну, сейчас там вообще всем плохо. Ведь там тоже война. Женщины строят глазки - но немцам.
- Наши-то на немцев не обращают внимания, - с твердой верой в это заявил Лилек.
- Ну, это смотря кто, - с горечью сказал Анджей.
Лилек приподнялся на постели и склонился над Анджеем.
- А что, Анджей, - с неожиданной теплотой спросил он, - она правда с немцами водилась?
- Ты же сам говорил. Ведь ты же сам об этом говорил! - рассердился Анджей. - Ведь ты хорошо знал это?
Лилек сел на постели. С минуту молчал, потом сказал в раздумье:
- Да, знал.
- Слушай…
- Знал, знал, - твердо сказал Лилек. - Получила пулю в черепок по заслугам. За доносы.
- Ну конечно, - неохотно согласился Анджей.
Они замолчали. В полузабытьи перед Анджеем всплыли две картины: тусклые, невидящие глаза Валерия, лежащего на пыльной осенней дороге, пятна желтых листьев вокруг его головы и другое, черное пятно, подтекающее под его распростертые руки; а затем наплывала другая картина: бар, сорванная занавеска, за которую схватилась, падая, Марыся.
- Ты говоришь… - сказал он вдруг Лилеку, хотя тот молчал.
- Я ничего не говорю, - шепотом запротестовал Лилек, - я только спросил тебя о Париже.
- О Париже! - иронически фыркнул Анджей.
- Я ведь думал, что ты, такой богатый, поездил по свету. А ты что, нигде не был?
- Ездил в Пустые Лонки.
- Что это за Пустые Лонки?
- Деревня такая, - сказал Анджей и подумал, что не сможет объяснить Лилеку, что такое Пустые Лонки, Никому, даже более тонко чувствующим людям, не мог бы он объяснить, что это такое - Пустые Лонки. В общем он и самому себе не может объяснить, что для него значат Пустые Лонки. Дом, парк, лес - в этом вся его жизнь. Его невинная жизнь в той, навсегда исчезнувшей эпохе. Там он ходил. Там был отец, была Кася. Что теперь с Касей? Ромек говорил, что она в Варшаве, что муж ее расстрелян. Но Ромек в Освенциме, и никто уже больше ничего не расскажет ему о Касе.
- Пустые Лонки, - повторил он. - Там у меня была девушка.
- Красивая?
- Не знаю. Но была. И Пустые Лонки были. Их больше нет.
- Немцы захватили?
- Нет. Просто их больше нет. Ничего больше нет.
- Чепуха, - грубо оборвал его Лилек. - Немцы еще есть.
- Это верно. Немцы еще есть.
- Но скоро их не будет.
- У нас не будет, похоже на то. Но вообще-то они будут.
- Их прикончат, ликвидируют всех до последнего. Иначе быть не может. Необходимо их уничтожить.
- Так же, как они евреев.
- Ну, нет! Всех до единого. А хорошо, что их совсем не будет?
Анджей вдруг накинулся на него:
- Замолчи, иначе я тебя выгоню.
- Не могу я любить их.
- Это от тебя и не требуется.
- Э, ты уж сразу на меня напустился, - сонно сказал Лилек. - Наверно, ты прав. Вевюрский тоже мне так говорил. А я - что я знаю?.. Несознательная масса.
- Ну, этого нельзя сказать. Ты очень заметно развиваешься.
- Вевюрский мне в башке все прояснял.
- Ну вот видишь.
- Но в ней еще осталась темнота. Видно, слишком били меня по башке. Шпандырем доставалось.
- Твой отец был сапожник?
- Да нет, каменщик он. Это дедушка был сапожник, отец матери.
- И что же? Били тебя?
- Недолго. Все рано умерли. Отец жив, да его угнали на работы в Германию. Написал раз из Дрездена.
- А что же ты говоришь, что сегодня твоих всех забрали.
- Моих, да не совсем. Я у тетки жил. Она-то вывернется, за нее я не боюсь. Но у нее двое сыновей. Мне ровесники. Вот их и забрали.
- А из-за чего?
- Наверно, что-то пронюхали. У нас там была типография.
- Типография?.. Но не у вас же в доме?
- Да нет. Но мы все в той типографии работали.
Разговор оборвался. Где-то очень далеко раздался взрыв.
- Что-то там происходит, - шепнул Анджей.
- А мы тут спим, - с болью сказал Лилек.
- Вот как раз и не спим.
- Один должен бодрствовать, чтобы другой мог заснуть.
- Откуда ты это знаешь? - заинтересовался Анджей.
- Ну, просто пришло в голову.
- Так сказано у Шекспира. Был такой писатель.
- Знаю, Вевюрский мне рассказывал. А может, это Вевюрский мне и говорил: один должен бодрствовать, чтобы другой спал. Мы должны бодрствовать, - повторил Лилек, уже почти сквозь сон. И вдруг с оживлением спросил:
- Слушай-ка, а в Москве ты был?
Анджей пожал плечами.
- Каким образом? Туда трудно попасть.
- Это правда. Но, наверно, красивый город.
- Большой, - неопределенно сказал Анджей.
- Большой, просто огромный! Наверно, весь в огнях.
- С ума сошел! Сейчас ведь война.
- Они не боятся войны. Кремль светит на весь мир.
- Огромная сила.
- Вот если бы у нас так было!
- Именно, - вздохнул Анджей. - А у нас неизвестно, кому верить.
- Нам верь, коммунистам, - с неожиданной силой сказал Лилек. - Вернутся наши коммунисты сюда - все будет хорошо. Как в России. Все станут равны. Землю раздадут.
- Только там порасстреляли кое-кого из вас, польских коммунистов. Рассказывал мне один такой. Оттуда приехал.
- Что ты говоришь! А нельзя ли и мне с ним встретиться?
- Не знаю, где он сейчас. Такие, как он, умеют прятаться.
- А где же ты его встретил?
- Да уж встретил. А где - не буду рассказывать.
- И что же он говорил? Хорошо там, правда?
- Может быть, и хорошо. Но некоторых из ваших там расстреляли.
- Что он в этом смыслит! Если расстреляли, значит, так надо - враги.
- Коммунисты - и враги?
- Притаившиеся. Когда армия Советов сюда придет, я, наверно, с ума сойду от радости.
- А чему радоваться? Люди как люди.
- Нет, они не просто люди, они принесут нам настоящую свободу…
- Да, наверно. Свободу…
- Свобода для каждого человека - это как воздух.
- Да, но только сейчас люди напирают друг на друга, тесновато немножко. Вот и не получается свободы.
- Глупости какие-то говоришь.
Лилек сел на постели и осторожно коснулся рукой Анджея.
- Ты, однако, буржуй, - сказал он беззлобно, - ты нашей пролетарской жизни совсем не знаешь. И счастья нашего понять тоже не можешь!
- Вполне возможно.
- Ох, дорогой мой, - подражая Вевюрскому, сказал Лилек, - я и сам не очень-то хорошо могу все это представить.
- А где они сейчас?
- Уже на Днепре.
- Значит, долго еще ждать.
- Долго.
- Только бы дождаться.
- Только бы дождаться, - повторил Лилек. - Но если мы и не дождемся, другие дождутся. Увидят. Ах, даже думать боюсь, какое это будет счастье.
И Лилек порывисто поцеловал Анджея в голову.