- Надо было ехать, возвращаться в Варшаву.
- Антония тебе не удалось уговорить?
- Даже если бы и удалось… - сказал Анджей.
- То что? - спросила Марыся. - Что тогда?
- Ты ничего не знаешь?
- Ничего. Мы с Анелей удрали. Спрятались в чулане. Я успела только схватить свой мешок. Потом через парк…
- А где Анеля?
- Она осталась. Побежала в деревню.
- А потом?
Марыся прикрыла глаза.
- Там стреляли, - прошептала она.
- Еще бы! Он успел донести! - сказал Анджей, чувствуя, что в его словах слышна фальшь.
Марыся пристально взглянула на него.
- Ты думаешь? - спросила она едва слышно.
- Этот, твой… - сказал Анджей.
- Ты похож на него.
- Перестань, - угрожающе сказал Анджей и сжал ее руку. - Перестань, слышишь?
- Какой ты нервный, - спокойно сказала Марыся и высвободила руку.
Анджей видел, как она постепенно приходила в себя, как к ней возвращалась уверенность. Пригладила волосы, обтянула по фигуре свитер. Затем вытащила из мешка какой-то шерстяной шарфик и повязала на шею. Теперь у нее был совсем приличный вид, и Анджей снова подумал о том, что Марыся все-таки очень красива. Кое-кто из пассажиров окинул ее любопытным взглядом.
Поезд полз медленно, задерживаясь на станциях. Время перевалило за полдень. Хотя на остановках людей прибывало, но прежней давки не было, а вокруг Анджея и Марыси стало даже совсем просторно. Теперь можно было разговаривать свободнее, но они больше не возвращались к вчерашним событиям. Марыся заметно избегала упоминать о Кристине.
- Как идут дела в твоей кофейне? - спросил Анджей.
- Так себе. Впрочем, на жизнь хватает. Еще несколько актрис из театра подают у меня. Дело в общем идет. Живу в чудесной комнатке - прямо над кофейней. Это очень важное обстоятельство - комната так расположена, что о ней почти никто не знает.
- Интересно, - сказал Анджей, только чтобы что-нибудь сказать.
- Правда? Ты навестишь меня?
- Я? - удивился Анджей. - А зачем?
- Ты очень любезен, - сказала Марыся с наигранным кокетством.
Анджей с острым любопытством смотрел на нее. Он начинал подозревать, что это она привела немцев в усадьбу. Валерий ведь не мог сообщить, а они все-таки явились вовремя. Ей одной удалось уцелеть. Могла, конечно, но только не знать об этой расправе, но даже не догадаться. Да, наверняка эти человеческие жизни были на ее совести… Но поезд шел вперед, все дальше от тех страшных мест, и испуганная, жалкая Марыся снова становилась красивой, изящной, прелестной женщиной, жаждущей испробовать на Анджее свои чары.
Анджею пришлось собрать всю силу воли, чтобы не вызвать у нее подозрений и беспокойства. Он сжал в кулак свои чувства.
"Конечно, я должен ее прикончить так же, как его, - думал он, - только вот нет оружия. Она предательница, это ясно".
И в то же время он не мог не поддаться ее обаянию. Казалось, чем ближе они подъезжали к Варшаве, тем лучше становилось настроение у Марыси, она уже чувствовала себя в привычной атмосфере. В ответ на ее длинные монологи Анджей отвечал только "да" и "нет".
Он видел, что Марыся во что бы то ни стало решила заполучить его, и думал: "Даже и не надейся, милочка. Ни за что на свете!"
Марыся рассказывала ему о своей театральной жизни до войны, об истории со старым Губе; она говорила громко, не стесняясь, и все вокруг могли ее слышать. Но слушать было некому - бабы, едущие с товаром или за товаром, наверно, даже не понимали, о чем говорит эта красивая артисточка, а те, кто догадывался о ее профессии, только окидывали ее с головы до ног недоброжелательным взглядом. Следуя за этими взглядами, Анджей увидел необычайно красивые ноги Марыси, едва прикрытые слишком короткой юбкой. При этом отметил, что чулки, обувь - все было отличного качества.
- Что слышно о Губи-Губи? - спросила вдруг Марыся.
Анджей насторожился. "Берегись", - сказал он себе и равнодушно ответил:
- Понятия не имею, давно его не видел.
- Скрывается? - спросила она.
- А зачем ему скрываться? Немцы заняли "Капсюль", но без всякого сопротивления. Учится, наверно. А может, развлекается.
- Приходи вместе с ним ко мне в кофейню. Мне хочется повидать его. Он такой веселый.
- Не слишком сейчас подходящее время для веселья.
- Ах, - Марыся прижалась к нему грудью, - да не будь же таким серьезным, у меня в кофейне бывает очень весело. И так мило. Иногда приходит Эльжбетка Шиллер. Хочу ее попросить, чтобы она как-нибудь у меня спела. Что ты скажешь о таком концертике?
- Не будет она петь в такой дыре.
- О, это вовсе не такая уж дыра, - как-то многозначительно произнесла Марыся.
- Я не хотел тебя обидеть, - засмеялся Анджей.
Марыся благодарно взглянула на него.
- У тебя такая улыбка, ну просто… - сказала она вдруг.
Анджей с неприязнью подумал, что атака ведется слишком напористо, и насторожился. Марыся это заметила.
- Не хмурься, - сказала она, - я просто так это сказала… без всякой цели.
- Что это тебе пришло в голову? - Анджей взял се за руку. - Я вовсе не хмурюсь.
И вдруг в памяти опять всплыла сцена на ночной дороге, лицо убитого, освещенное слабым светом фонарика, стеклянный блеск его мертвых зрачков. Это возникло перед Анджеем так ощутимо, словно он и сейчас был там и снова видел это. Невольно он крепче сжал руку девушки. Та поняла это по-своему и на пожатие ответила пожатием.
Поезд приближался к Пулавам. Пассажиров стало заметно больше.
Вдруг Анджей почувствовал на себе чей-то взгляд. В толпе, из-за голов стиснутых, как сельди в бочке, людей, на него пристально смотрели большие черные глаза. Не сразу, но все-таки он узнал их. Это был Лилек.
Анджей улыбнулся ему. Но Лилек незаметным движением приложил палец к губам. Взглядом показал на Марысю и, отвернувшись к окну, стал смотреть на потянувшиеся однообразные пригороды Варшавы, словно увидел там нечто очень интересное.
"Черт возьми, - подумал Анджей, - они уже что-то знают о ней. Они - это значит кто же?"
То была не первая его встреча с Лилеком со времен Коморова. Иногда он встречал его в обществе Ромека, иногда - одного. Несколько раз встретились в кофейне "Люля" на Жабьей. Анджей догадывался, что Лилек с головой ушел в политическую работу, но ничего не знал об этом точно.
Инициатива этих встреч принадлежала всегда Лилеку - похоже было, что он хотел о чем-то поговорить с Анджеем. Но каждый раз этот разговор почему-то не начинался. Лилек все кружил вокруг да около - то вспоминал о смерти Янека Вевюрского, то о встрече у Януша, то рассказывал о событиях на фронте, о которых Анджей и без него был великолепно осведомлен, но ни слова не говорил о том, что делается в подполье. А ведь вообще-то молодые подпольщики не так уж таились друг от друга и если даже не работали вместе, то, во всяком случае, много знали друг о друге, несмотря на клички, пароли и тому подобную конспиративную липу. Проболтав с Анджеем час, Лилек так и не сказал ничего конкретного и все петлял, как молодой пёс, потерявший след зайца. Анджею хотелось похвастаться перед ним своим участием в конспиративной работе, но Лилека это как будто вовсе не интересовало. Наконец на последнее свидание, назначенное Лилеком, Анджей не пошел и с тех пор потерял его след. И вот они опять встретились - и в каких неожиданных обстоятельствах! Это заставило Анджея задуматься. Он снова начал всматриваться в Марысю. На лице ее уже не было и следа усталости. "Зато я словно дохлая кляча", - подумал он.
Но вот и Варшава. На перрон высыпало множество людей, сразу стало тесно и как-то серо. Жандармов здесь было мало, и они никого не трогали; видимо, им уже сообщили, что по дороге были расставлены сети.
Когда Анджей выходил с перрона Восточного вокзала, он почувствовал, что Лилек идет следом. Но не оглянулся.
- В четверг, в пять часов, будь в "Люле", - услышал он за спиной.
- Ладно, - ответил Анджей, не поворачивая головы. Он вел под руку Марысю.
Вслед за толпой они вышли на вокзальную площадь. Анджей остановил извозчика и посадил Марысю - хотел отправить ее одну.
- Как там? - спросил он возницу, молодого парня.
- Проеду, - со спокойной уверенностью ответил извозчик.
- Разве ты не поедешь со мной? - встревожилась Марыся.
Анджей не знал, как быть. "Может, и в самом деле лучше отправиться с ней?" - подумал он. Поискал взглядом Лилека, но тот уже исчез.
И он поехал с Марысей.
Поезд прибыл с опозданием, короткий октябрьский день кончался. Все торопились добраться домой до наступления темноты. Тротуары были заполнены молчаливой толпой. Анджей слишком хорошо знал оккупированную Варшаву, чтобы не заметить, что сегодня здесь что-то произошло. Расстрелы, облава? Он не хотел расспрашивать извозчика - а вдруг это шпик? Впрочем, как правило, это были парни из подпольной организации.
Несмотря ни на что, на лицах спешащих людей не было и следа угнетенности или отупения. Наоборот, эти замкнутые лица говорили о целеустремленности, об упорстве! Анджею пришло в голову, что "победителям", наверно, не так уж приятно видеть это. Зрелище этой холодной замкнутости должно приводить их в бешенство, а более прозорливых, вероятно, заставит задуматься над тем, как развернутся дальше события.
Впереди засверкала серебром Висла. Когда они выехали на мост Понятовского, солнце в окружении облаков смотрело с высоты как-то особенно величественно.
Всю дорогу Анджей избегал взгляда Марыси.
- Взгляни, какой прекрасный закат, - сказала она ему.
Извозчик сплюнул.
- Не хочет солнце видеть это поганство!
Они оставили эти слова без ответа. Когда приехали на Кредитовую и извозчик остановился перед домом, Анджей расплатился и хотел было идти пешком на Брацкую, но Марыся удержала его за руку.
- Идем ко мне, - сказала она. - По крайней мере хоть выспишься.
V
После встречи с "Пиленом в кофейне "Люля" на Жабьей для Анджея наступили недобрые дни. До сих пор он как-то справлялся со своим душевным состоянием и спал спокойно. То, что происходило кругом, конечно, и прежде угнетало его, как и других, но теперь стало совсем невмоготу. Ему не хотелось задумываться над причинами, которые после поездки в Пулавы лишили его спокойствия. Помимо этих причин, слишком много разных обстоятельств переплелось вместе. Прежде всего отношения с Марысей. Он не мог сказать, что любит Марысю. Однако ее женственность, чуть-чуть искусственная, все больше притягивала его и вовлекала в тот образ жизни, который был ему противен.
У него не было ни минуты времени для серьезных размышлений. Работа в подразделении, где он был уже инструктором, вечера и ночи с Марысей, страх перед каждым днем и воспоминания, которые так хотелось поскорее стереть из памяти, - вот что составляло его жизнь, беспорядочную, торопливую и отвратительную. Так хотелось вырваться в Пустые Лонки! Казалось, стоит ему только посидеть ночью на крыльце, особенно сейчас, в начале зимы, когда голые и недвижные деревья своим шелестом не нарушают спокойного течения мыслей, и забудется все: война и кровь, этот ужасающий хаос вокруг и оторванность от всего мира - и он снова обретет себя.
Но это было невозможно.
Однажды декабрьским утром он вернулся домой. Низко нависли тучи, было темно, как бывает перед рассветом, хотя стрелка часов уже приближалась к восьми. На цыпочках вошел он в дом и поднялся по лестнице, на цыпочках прошел по коридору, словно и в самом деле была глубокая ночь, и открыл дверь своей комнаты.
С кресла (того самого кресла, в котором так любила сидеть мадемуазель Потелиос, прежняя обитательница этой комнаты) поднялась мать.
Анджей был не совсем трезв и не сразу собрался с мыслями. Однако овладел собой, сделав глубокий вдох, словно перед прыжком в воду.
- Мама!
Оля стояла перед сыном и молча смотрела на него.
- Как мало я о тебе знаю, - сказала она тихо.
- Ты меня ждала?
- Всю ночь ждала, всю ночь. - Мать произнесла эти слова как-то беспомощно и безучастно.
- Зачем?
- Хотела спросить тебя…
- Ну почему же ночью? - удивился Анджей. Он сел на кровать и стал переобуваться. Пора было идти "в район".
- Но когда же? - вдруг рассердилась Оля. - Тебя ведь никогда нет дома.
Анджей уже все понял. "Этого только не хватало!" - мелькнула мысль. Но притворился:
- О чем же ты хочешь спросить?
- Что тебе известно о смерти Антося? - с усилием сказала Оля, опираясь на поручни кресла.
Анджей свистнул.
- Ты, мама, подозреваешь, что я что-то знаю?
- Безусловно. Ведь ты ездил туда. Ты говорил, что видел его.
- Я его не ликвидировал! - сказал он со злостью.
- Анджей! - крикнула Оля. - Как ты можешь…
- А что? - спросил Анджей вызывающе.
- Как ты можешь произносить такие слова!
- А что, разве не может брат брата? В нашего время!
А про себя подумал: "Будто не все равно - я или моя любовница".
- Я ничего не понимаю. Как это могло случиться?
- Очень просто. Как только я выехал в Пулавы, появились немцы, окружили усадьбу, ну и перестреляли всех. Я рассказывал тебе уже сто раз.
- Да, но я не могу этого понять. Как они могли?
- Они могут и не только это.
- И почему в этот же самый день Валерий…
- Валерия немцы убрали - он уже не был им нужен. Это, наверно, он "продал" Тарговских и всех этих Скшетуских или Заглоб, которые там торчали.
Оля вздохнула.
- Ты стал такой… такой грубый.
- Ты хотела бы, мама, чтобы я сюсюкал?
- Больше ты мне ничего не скажешь?
- Ничего. Скажу только, что ты сентиментальна, как старая дева.
Оля возмутилась.
- Ну это уж просто подлость! - И пошла к двери.
Анджей сорвался с места.
- Мама! - закричал он, когда она была уже на пороге. - Мама!
- Что тебе? - обернулась мать.
Анджей схватил мать в объятия, крепко прижался к ней. Спрятал лицо на ее плече.
- Ты меня еще любишь, мама?
Оля положила руку на голову сына.
- Это я должна тебя спросить. Ты стал так далек от меня.
Анджей оставил ее, отошел к окну.
- Но ты ведь, наверно, понимаешь… - сказал он тихо.
Оля застонала, словно от боли.
- Дети не должны судить родителей.
Анджей повернулся к матери.
- Кто любит, тот имеет право судить.
Оля прижала руки к сердцу.
- Если вообще кто-нибудь имеет право судить на этом свете.
- А в тот свет я не верю, - сказал Анджей и добавил нервно: - Я не осуждаю тебя, мама, можешь быть спокойна.
Большие глаза Анджея смотрели на нее серьезно, с тем особенным выражением, которое ей никогда не удавалось определить.
- Я очень люблю тебя, мама, - сказал он глухо.
Оля резко вскинула руки, будто пораженная выстрелом, закрыла лицо и, шелестя шелковым халатом, быстро выбежала из комнаты.
С минуту Анджей стоял молча. Потом начал собираться, поглядывая на часы.
- На Мокотов к девяти уже не успею, - сказал он себе.
Но он не торопился. Стоя перед зеркалом, старательно натягивал перчатки и смотрел на свое отражение. Лицо его очень исхудало, глаза беспокойно блестели.
"Что сказал бы обо всем этом отец?" - подумал Анджей, отходя от зеркала.
Глава тринадцатая
Еще один концерт
I
Какими путями Брошек выбирался из гетто - известно было только самому Иегове. Когда он иной раз появлялся к вечеру на Брацкой, ни Анджей ни Геленка ничего не могли от него добиться. В ответ на все их вопросы он только загадочно улыбался.
Обычно он оставался ночевать. Ему отвели комнатушку рядом с комнатой Анджея, но Анджей прекрасно знал, что Броней проводит ночи у Геленки, и думал, что в доме все уже догадываются об этом. Однако он ошибался: ни панне Текло, ни Оле не приходила в голову мысль объяснять ночные визиты Бронека подобным образом.
Ничего не рассказывал Бронек и о своем пребывании в гетто, а настойчивые расспросы предупреждал словами: "Не хочу сейчас думать об этом". И все уважали его молчание, тем более что и правда никому не хотелось думать об ужасах, если все равно ничем нельзя помочь.
Такова была общепринятая "теория". Анджей не разделял ее, однако в последнее время был так занят, вернее, до такой степени оглушен событиями, что сам не замечал, как становился все более равнодушным. Он не любил встречаться с Бронеком. После смерти Марыси Татарской он все больше сидел дома и почти никогда не оставался нигде на ночь.
Вместо рассказов Бронек приносил из гетто свои эскизы и рисунки. Видимо, он нашел какой-то легкий путь из гетто. Предполагали, что он шел прямо через Сонды и что там у него был знакомый полицейский, который пропускал его. В общем все это казалось настолько фантастичным, что никто даже не пытался проникнуть в его тайну.
Итак, дорога была, по-видимому, очень удобна, если Бронеку удавалось даже проносить контрабандой большие листы картона. Он показывал их Анджею и Геленке. Оля и Спыхала обособились от молодежи, а панна Текла, не перестававшая вздыхать по Алеку, уединялась в своей комнате.
Молодые люди собирались в комнате Анджея и старательно делали вид, что во всем, что они совершают и говорят, нет ничего необычного. Иногда Анджей приносил откуда-то спиртное, и они довольно много пили.
В те дни в Варшаве появились разнообразные вина, вытащенные из старых подвалов; были и трофейные, вывезенные немцами из Франции, совсем не известные в Польше напитки (например, "Мари Бризар"). В бесчисленных комиссионках и кофейнях всегда можно было найти что-нибудь любопытное.
Однажды в каком-то ресторане бармен (до войны это был один из известных режиссеров кино) вытащил из-под прилавка бутылку старого рейнского, совсем особенного, какого не только Анджей, но, пожалуй, и Януш никогда не пробовал. У этого красного вина был такой аромат, что, когда откупорили бутылку, комната Анджея наполнилась запахом каких-то цветов.
Геленка назвала это вино "кровью героя" - Анджей терпеть не мог в сестре ее цинизма. Тем не менее все напились допьяна этой "кровью героя".
То было в середине апреля 1943 года. В этот вечер Бронек пришел более чем всегда оборванным и был до такой степени возбужден, что ему с трудом удавалось владеть собой и спокойно беседовать о живописи и искусстве. Он упрямо цеплялся за эти темы, желая скрыть то, что занимало его мысли. Невозможно было не напиться в таких условиях.
Рисунки Бронека ни в какой степени не были отражением его переживаний. Не рисовал он ни "мадонн из гетто", ни умирающих или умерших на улицах, не делал зарисовок кошмарного быта еврейского района. Правда, может, он и делал их, но не выносил из стен гетто.
Те, что он показывал Анджею и Геленке, изображали исключительно женские и мужские тела. Некоторые рисовались явно с натуры - об этом говорила их худоба, - но на большей части его картонов, больших и маленьких, лежали, раскинувшись, прекрасные тела девушек и юношей во всей красоте молодости, в ничем не нарушенном очаровании. Геленка рассматривала эти рисунки молча, но Анджей не мог сдержать своего удивления.
- Странно, - сказал он, - как можно сейчас больше всего интересоваться красивым телом?
- Просто поворот в технике к Гизу, - равнодушно ответил Бронек.