У подвигов, как и у людей, судьбы неодинаковы. Одни становятся известными сразу и одновременно поражают воображение миллионов людей. Другие длительное время остаются неоцененными, известными лишь немногим. Такие подвиги совершаются чаще всего в насыщенное бурными событиями время, когда трудно, да и некогда разбираться, где подвиг, а где просто честно выполненный воинский или гражданский долг. Эта документальная повесть тоже о малоизвестном подвиге новгородской комсомолки Марты Лаубе, о человеке кристально чистой души и очень доброго сердца. Она была зверски замучена гитлеровцами двадцать четвертого июля сорок четвертого года в молодом соснячке на берегу реки Венты, близ литовского города Мажейкяя, вместе с пятнадцатью другими патриотами.
Кодочигов Павел Ефимович
Из предисловия: У подвигов, как и у людей, судьбы неодинаковы. Одни становятся известными сразу и одновременно поражают воображение миллионов людей. Другие длительное время остаются неоцененными, известными лишь немногим. Такие подвиги совершаются чаще всего в насыщенное бурными событиями время, когда трудно, да и некогда разбираться, где подвиг, а где просто честно выполненный воинский или гражданский долг. Эта документальная повесть тоже о малоизвестном подвиге новгородской комсомолки Марты Лаубе, о человеке кристально чистой души и очень доброго сердца. Она была зверски замучена гитлеровцами двадцать четвертого июля сорок четвертого года в молодом соснячке на берегу реки Венты, близ литовского города Мажейкяя, вместе с пятнадцатью другими патриотами.
Содержание
Вместо предисловия
Пушки бьют по Новгороду
Встать и идти!
А как поступить иначе?
В фашистских застенках
Если бы не Марта...
"А теперь до свидания, родные..."
Пусть узнают люди...
Необходимое послесловие
Новгородской учительнице Ирине Александровне Жуковой посвящаю
Пали целые поколения героев. Полюбите хотя бы одного из них, как сыновья и дочери, гордитесь им, как великим человеком, который жил будущим... и умер за то, чтобы оно было прекрасно...
Юлиус Фучик
Вместо предисловия
У подвигов, как и у людей, судьбы неодинаковы. Одни становятся известными сразу и одновременно поражают воображение миллионов людей. Другие длительное время остаются неоцененными, известными лишь немногим. Такие подвиги совершаются чаще всего в насыщенное бурными событиями время, когда трудно, да и некогда разбираться, где подвиг, а где просто честно выполненный воинский или гражданский долг.
Эта документальная повесть тоже о малоизвестном подвиге новгородской комсомолки Марты Лаубе, о человеке кристально чистой души и очень доброго сердца. Она была зверски замучена гитлеровцами двадцать четвертого июля сорок четвертого года в молодом соснячке на берегу реки Венты, близ литовского города Мажейкяя, вместе с пятнадцатью другими патриотами.
На углу проспекта имени Ленина и улицы Первомайской в Новгороде стоит старинное, построенное еще в прошлом веке, здание. До революции в нем была гимназия, после революции - школа.
В войну здание было разрушено немецко-фашистскими захватчиками. Его восстановили в первую очередь, потому что в нем должна была снова разместиться школа. Она получила прежний номер - четвертая.
На втором этаже, на самом видном месте, там, где коридор расширяется, образуя нечто вроде небольшого зала, висят портреты известных всей стране героев-пионеров Павлика Морозова, Коли Мяготина, Гриши Акопяна, Кычана Джакимова, Вали Котика.
И рядом с ними - портрет Марты Лаубе. Ее жизнь стала примером для сотен, а сейчас уже и тысяч маленьких чистых сердец, горячо бьющихся под красными галстуками.
Марта погибла не на родине, война разбросала ее соучеников и учителей, в школе в первые послевоенные годы не знали о ее судьбе. Но яркая жизнь Марты оставила столь же яркий след. Школа узнала о своей отважной воспитаннице. Длительное время направляемые опытной рукой руководителя краеведческого кружка, основателя интереснейшего школьного музея Ирины Александровны Жуковой, по крупицам собирали ребята материалы о Марте, ее борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. И настал день, когда Люда Петрова, дочь Ирины Александровны Люда Жукова, Рива Фрадкова, Кира Егорова разыскали мать Марты Эмилию Ермолаевну, услышали и записали ее первый рассказ о дочери, увидели фотографии Марты. И этот рассказ так поразил пионеров, что тут же было решено: над Эмилией Ермолаевной взять тимуровское шефство.
Окончили школу эти ребята, на смену пришли новые тимуровцы: Таня Коркотко, Люда Цыганок, Надя Пряслова, Сережа Орлов, Саша Мишин, Валерик Ткаль, Леня Белов... Сейчас и они уже взрослые люди, давно работают, многие имеют своих детей, и их учат жить так, как жила Марта, не забывают об Эмилии Ермолаевне, навещают ее, хлопочут о ней, пишут письма.
Много лет в школе живет традиция - лучшему пионерскому отряду присваивается имя Марты Лаубе. Так будет и дальше...
Но перенесемся на минутку в Мажейкяй. Недалеко от города сохранилась почти правильной круглой формы поляна, обнесенная изгородью. Здесь братские могилы жертв фашизма, и среди них могила Марты и ее товарищей.
В вечном карауле - сосны, со следами зарубцевавшихся ран от фашистских пуль, и одна-единственная, неизвестно как сюда попавшая березка - немые свидетели зверской расправы над патриотами.
В Мажейкяе тоже чтут подвиг Марты. Каждый год, в день рождения пионерской организации, на ее могиле звучит торжественное обещание - литовские мальчишки и девчонки дают клятву быть верными ленинцами.
Это тоже традиция.
Марта хотела быть учительницей. В сорок втором году она должна была закончить факультет французского языка Первого Ленинградского государственного педагогического института иностранных языков. Война помешала этому. Ей не довелось прийти в свой класс, дать первый урок. Для людей она осталась просто Мартой - ни в институте, ни в ее родной Николаевке не успели привыкнуть к ее фамилии по мужу - Медонова, к ее отчеству - Федоровна.
Пушки бьют по Новгороду
В первое лето войны над землей часто грохотали грозы, и небо обрушивалось на людей потоками воды. "Это оттого, - говорили старики, - что испоганили воздух, перемешали его бомбами да снарядами, пожарами да взрывами". Может, и так, а может, просто такое грозовое лето пришло, но только грохотало постоянно. Не всегда и поймешь, то ли это дальняя канонада или бомбежка, то ли начало зарождающейся грозы.
На этот раз воздух застонал необычно от шума надрывно ноющих на высоких нотах моторов. Притихшая, ко всему приготовившаяся Николаевка услышала его в жаркий августовский полдень и содрогнулась: танки! Но из леса выползли не танки, а немецкие тягачи. Они тащили за собой дальнобойные пушки.
То, что казалось невероятным несколько дней назад, еще вчера было слухами, предположениями, стало действительностью. Никто не защищал маленькую, рассыпанную отдельными хуторами деревушку, и немцы пришли в нее, как к себе домой.
Эмилия Ермолаевна натужно, с хрипотцой, вздохнула и тяжело опустилась на стул, устало положив на колени руки и непривычно согнув спину. Невысокого роста, по-крестьянски плотная, она казалась сейчас Марте совсем маленькой. Губы плотно сжаты, у рта залегли жесткие складки. Небольшие светлые глаза смотрят в окно сосредоточенно и оценивающе, она будто взвешивает свои силы перед новым свалившимся на семью испытанием, прикидывает, как лучше его выдержать.
Марта знает, что мать просидит так долго и лучше не трогать ее, не лезть с утешениями. Тугой горячий клубок подкатывает к горлу Марты - точно так же мать сидела над гробиками дочерей Вильмы и Валентины, и потом - когда похоронили единственного ее сына Виктора и пришли с кладбища в опустевший дом...
Чувство досады, непоправимости случившегося охватывает Марту: в том, что они задержались до прихода немцев, виновата только она. Надо было бросать все и уходить, бежать, сразу же, как только она вернулась из Ленинграда. Сколько раз мать начинала разговор об этом, а она все отмахивалась.
- Что ты, мама! У нас же такая сила - они сюда не дойдут. Ну, как тебе еще объяснять? Когда действительно нельзя будет оставаться, эвакуируют всех организованно. Давай без паники, мама! Вечно ты всего боишься...
Эти доводы казались Марте разумными и единственно правильными. Ей все казалось, что причудливо выгнутая, нацеленная своим клювом на Москву тысячеверстная линия фронта вот-вот остановится, покатится назад и это "вот-вот" произойдет, если не сегодня, то завтра. Ведь захватывали же немцы Сольцы, подходили почти к Шимску, но выбили их оттуда, на сорок километров отбросили. Почему же здесь не могут сделать то же самое?
Мать тоже надеялась на лучшее, боялась бросить хозяйство: "Уйдешь - что найдешь потом?" Но настал день, когда она заявила бабушке и Марте:
- Завтра мы уходим, больше ждать нельзя.
Если бы они решились на два-три дня раньше! Может быть, даже на день...
Военный патруль задержал их почти у самого Новгорода. Заставил вернуться. У Марты затеплилась надежда: раз возвращают, значит, так надо, выходит, ничего страшного нет, и была права она, а не мама. Не надо было уходить - другие же остались.
Они пошли назад, не глядя друг на друга. Мать и бабушка молчали. Не заговаривала и Марта - боялась ненароком упрекнуть мать. Но раздавшийся позади них немецкий говор заставил Марту остановиться и прислушаться. Она осторожно выглянула из-за кустов и убедилась, что на чистейшем немецком языке весело болтали люди, одетые в красноармейскую форму и вернувшие их назад.
Будто кто хлестнул по ногам плетью. Чтобы не упасть, Марта ухватилась за куст. Холодея, вслушалась в чужую речь.
Увидев посеревшее лицо дочери, ее пепельные губы, мать бросилась к ней:
- Марта! Что с тобой, Марта?
- Это немцы! - чуть слышно прошептала дочь.
- Что ты говоришь? Какие немцы? - впились в лицо глаза матери. - Очнись, Марта!..
- Это немцы, мама, - пронзительно-горько улыбнулась Марта, - я слышала, о чем они говорили. Идемте отсюда. Скорее же!
И вот фашисты пришли в деревню.
Неслышно ступая по половицам, Марта подошла к окну. Немецкие артиллеристы, в непривычных глазу пилотках, штанах и коротких, с широкими голенищами, сапогах растаскивали орудия по позициям. В стороне стоял офицер и изредка отдавал приказания. Солнце пекло вовсю, и офицер часто отирал морщинистый лоб чистым белым платком, приподнимая фуражку с высокой, странно изогнутой тульей.
Это же оккупация!
Слово это вошло в обиход с первых дней войны, произносилось и слышалось неоднократно, но воспринималось как что-то очень далекое и ее лично не касающееся. Сейчас оно предстало перед Мартой, будто написанное большими корявыми буквами: ОККУПАЦИЯ!
И уже не верилось, что еще вчера можно было свободно ходить по улице, дышать полной грудью, чувствовать себя человеком. Что совсем недавно она училась в школе, институте, пела, танцевала, ходила в кино и театры. Сразу ничего не стоящими показались все прошлые огорчения, неприятности.
Всего несколько месяцев назад, зимой, бегая по Невскому в поисках апельсинов, чтобы послать их мужу, она едва не плакала от обиды. Апельсины несли многие, а она выстояла несколько очередей, но ей все не хватало. Отчаявшись, Марта долго уговаривала какого-то старика уступить ей несколько штук, но старик был неумолим. Уже не веря в удачу, покусывая губы, побежала она еще в один магазин, и тут ей повезло. В тот же день отправила посылку и радовалась этому как девчонка. Всего несколько месяцев назад она могла огорчаться из-за каких-то апельсинов. А какие беды и радости ждут ее сейчас?
Всего две недели назад она ездила в Ленинград, и ничто не предвещало быстрой беды. Многолюднее, чем обычно, было в поездах и на вокзалах. На окнах всюду белели не успевшие пожелтеть на солнце белые кресты бумажных лент, но ни один самолет врага еще не прорывался к городу. На своих местах стояли зенитные орудия и пулеметы. Спешно пропитывались раствором суперфосфата чердачные перекрытия, чтобы не загорались, как свечки, от зажигательных бомб. В садах и скверах таились колбасно-толстые тела аэростатов воздушного заграждения. По улицам то и дело проходили колонны военных, да и в сильно поредевшей толпе пешеходов преобладали защитные гимнастерки - Ленинград готовился постоять за себя.
Старшекурсников готовили к ускоренному выпуску, и поэтому начало занятий в институте перенесли на первое августа. Но они не начались - студенты и преподаватели уже вели первые бои, девчата копали окопы.
- Что делать вам? Трудно сказать, на окопы вас не пошлешь... когда рожать собираетесь? Ну вот, видите. Здесь вам тоже делать нечего. Поезжайте-ка, голубушка, домой. Отгоним немцев подальше, начнутся занятия - вызовем...
Уже не вызовут! А тогда она поверила, что все так и будет. До чего же все они были наивны...
* * *
За окном ухнул первый пристрелочный выстрел. Дрогнули стекла в доме, осел под ногами пол. Или это показалось? Куда они стреляют? Неужели по Новгороду? Марта бросилась к двери, но мать, словно стерегла ее, встала на пути, крепко взяла за руки:
- Не то делаешь, Марта! Этого тебе не остановить. Зря погубишь себя… и его. Пока не пришли в дом, надо спрятать Мишины фотографии, письма, форму... Ты собери все, Марта.
В омраченном бедой сознании светло мелькнула надежда:
- Подожди, мама! Раз стреляют, значит, наши не ушли совсем. Они близко. Могут вернуться!
Мать осторожно провела рукой по светлым тяжелым волосам Марты, всмотрелась в ее встревоженное лицо, в глаза - что это они такие темные у нее сегодня? - и отвела свои от вопрошающего взгляда дочери.
- Все может быть, но надо готовиться к худшему. - Эмилия Ермолаевна проследила, как Марта нехотя начала собирать все, что она ей сказала, и нахмурилась - не нравился ей вид дочери в последнее время. Будто потухли большие голубые глаза, голос и тот какой-то чужой, незнакомый...
Весь день дрожали в доме стекла, тяжело ухали за окнами пушки, и каждый их выстрел тупой болью отдавался в голове, заставлял вздрагивать, сжиматься. Марта не выдержала этой не прекращающейся ни на минуту пытки, кинулась на кровать в чем была, закрыла голову подушкой и замерла.
А мать, будто ничего не случилось, достала клубок шерсти, спицы и стала вязать. Она вязала привычно-ловко, вся уйдя в работу. И только по тому, как глушила она в себе вздохи, можно было догадаться, каково у нее на душе.
Ночью артиллеристы снялись с позиций и ушли.
Марта вышла на крыльцо. Привычно светила луна. Гроздья звезд дрожали в теплом и темном небе. На востоке стремительно разливалось зарево пожара - пылал Новгород. В деревне стоял едкий, въедливый запах сгоревшего в стволах пушек пороха.
Остаток этой ночи прошел в тягостном полузабытьи. Метались, не находя выхода, безрадостные мысли. Перед глазами стояла одна и та же навязчивая картина: бьющие по Новгороду пушки, серо-зеленые солдаты, вгоняющие в их стволы снаряд за снарядом, высокий и тонкий, с осиной талией, офицер, подающий все одну и ту же команду:
- Фойер! Фойер! Фойер!
Не просыпаться бы! Не видеть бы ничего и не слышать!
Встать и идти!
Артиллеристы никого не расстреляли и не повесили, не сожгли ни одного дома, даже никого не ограбили, но будто испоганили все вокруг, подвели невидимую черту: до и после.
После ухода немцев жизнь в деревне вошла в обычную колею. Люди поднимались с восходом солнца, спеша выгнать коров, затопить печи, успеть убрать созревающие хлеба, переделать тысячу других неотложных дел. На улице, как и раньше, горланили петухи, призывно-преданно квохтали наседки, сзывая подросших за лето длинноногих цыплят. Как всегда, шумели леса за околицей. Дождь порой стучал по крыше, бился в окна. Мутные, вобравшие в себя дорожную пыль потоки воды собирались в лужи.
Немцы пришли и ушли. И можно было пойти в лес за грибами или ягодами. Росистым утром безбоязненно выйти в огород, сорвать холодную морковку, впиться в нее зубами, почувствовать, как бежит по губам и подбородку ее сладкий сок. Люди вольны были делать все это и многое другое, но над ними, над всем вокруг словно нависла невидимая тень, прижимала к земле, гнула спины.
Чувствуя эти перемены в себе, Марта замечала, как меняются и жители деревни. Глаза их стали настороженными и недоверчивыми, чего-то ждущими. Они все время прислушивались к чему-то. Старческая печаль и опытность мелькали даже на лицах мальчишек.
Внешне все было как прежде, но все неуловимо, день за днем, перерождалось, становясь все более зыбким и ненадежным. Чего-то не хватало в этой нынешней, под немцем, жизни. Чего-то самого главного, что было прежде и что не сразу почувствуешь и объяснишь. Быть может, воли и свободы, ощущения, что они есть, доступны и ты можешь ими воспользоваться.
С изумлением приглядывалась Марта к матери, удивляясь ее выдержке и хладнокровию. Светлые глаза ее по-прежнему смотрели на мир доверчиво. Волосы всегда гладко причесаны и убраны под чистый платок. И говорила она, как и раньше, негромко и небыстро, точно взвешивая на невидимых весах каждое сказанное ею слово. При появлении немцев не суетилась, уходила в дом лишь после того, как заканчивала начатое дело. Шла не торопясь, даже медленнее, чем обычно, не интересуясь ни ими, ни их делами. И дома не замирала в тревожном ожидании у окна, а сразу находила себе работу. Лишь однажды не выдержала. Увидев, как группа немецких солдат шастает по домам, мать проворно подскочила к крыльцу, набросила замок на петлю, закрыв в доме Марту и бабушку, поспешила прочь. Ее заметили, закричали: "Хальт! Хальт!", но она не остановилась. Тогда в азарте погони за ней бросился один из немцев. Он уже настигал ее, потянулся к ней рукой, чтобы схватить за шиворот и рвануть к себе, когда мать запнулась и упала. Фриц кувырком полетел через нее. Раздосадованный неудачей, смехом других немцев, он изо всей силы ударил мать кулаком в ухо. С этого дня она стала плохо слышать на это ухо, но по-прежнему была ровной и выдержанной.
А Марта не могла так. Не умела. Ей недоставало опытности матери, ее знания жизни, и она походила на солдата, который потерял связь с соседями, судит о ходе войны из своей одиночной ячейки и потому уже не видит спасения не только для себя, но и для всего мира.
* * *
Окончательно доконал Марту Христофор Скурстен. Он, больше всех, казалось, боявшийся прихода немцев, едва ли не каждый день ездивший в Ермолинский сельсовет в надежде получить разрешение на эвакуацию, вдруг сыграл "отбой".
Христофор Скурстен, еще недавно хваставшийся тем, что он всю жизнь боролся за Советскую власть, сейчас семенит на своих кривых ногах за немецкими обозниками, снимает перед ними шапку, собачьи-преданно заглядывает им в глаза и, по-собачьи же дрожа старой кожей, шипит, коверкая русский язык на немецкий лад и показывая на окна ее дома:
- У нас есть жена командир Красной Армии. Она шиссен гут! Шиссен гут! У нее есть значок снайпер!