Обозники опасливо оглядываются, видят в окне ее горящие глаза, и кажется им, что это и в самом деле прицеливающиеся в них глаза русского снайпера. Они разбирают винтовки и автоматы. На изготовку с ними идут к дому, сопровождаемые приплясывающим от удовлетворения Скурстеном, - вот и у него есть заслуга перед немецким командованием! В случае чего можно сказать, что это он, Христофор Скурстен, сообщил о жене красного командира, это он...
Родятся же такие! Носит же их земля...
С треском открывается входная дверь. Стучат сапоги на кухне. Вот и все! Сейчас все кончится и не будет у нее, никогда не будет, ни сына, ни дочери. Ничего больше не будет... Марта бросает последний взгляд на улицу и, не отходя от окна, поворачивается лицом к врагам, отыскивает взглядом Скурстена. Скрестив на груди руки, статная и в своей полноте, безотрывно смотрит она в сморщенное, злорадно ухмыляющееся лицо предателя, видит, как мечутся зрачки его едких глаз, бьется на желтом виске синяя жилка. На лице Марты ни страха перед немцами, ни отвращения, которое обычно вызывает у нее Скурстен. Только изумление совершающейся на ее глазах подлостью. Со стороны может показаться, что она рада приходу нежданных гостей. У нее почти такое же выражение лица, что и на фотографиях в рамке на стене, где она еще не женщина, а девочка, изумленно-радостно открывающая для себя неведомый, но приятный ей мир. Кажется, вот-вот Марта пригласит всех к столу...
Трое опускают оружие. Недоуменно переглядываются. Они должны стрелять в эту красивую девушку? Мать, готовая заслонить собой дочь, переводит дыхание - пронесло! Черный верзила грохочет на весь дом:
- Ой, какой страшный партизан! - И первый хватается за бока.
Ржут, отдавая дань шутке товарища, немцы, весело подмигивают застывшим на своих местах женщинам: мы веселые люди, мы все понимаем, вам нечего бояться...
Всего ожидал Скурстен, но такой развязки не предвидел. И вмиг исчез, растаял, словно его и не было. Когда немцы, просмеявшись, повернулись к нему, чтобы потребовать объяснений, кухня была пуста.
- Швейн! - рявкнул верзила. - Швейн! Швейн! - И, выскочив на крыльцо, разрядил с досады автомат в воздух.
Чувство омерзения от только что разыгравшейся сцены горячей волной подкатило к горлу Марты. Подошла мать, обняла, хотела что-то сказать, но Марта вдруг ослабла и разразилась долго сдерживаемыми и только сейчас прорвавшимися спасительными для нее слезами.
Катилось к закату лето. Утрами землю все чаще окутывала белесая полоса тумана. Потом ее растапливало солнце. Ему не мешали обнадеживающе освещать и обогревать мир ни облака, ни тучи, ни война, третий месяц хозяйничающая на земле.
Однажды утром в окно резко застучал двоюродный братишка Марты - Альберт Лаубе:
- Марта! Мы раненого красноармейца нашли!
- Где? Да ты иди в дом - кричишь на всю улицу.
- За деревней, в кустах, - выпалил одним духом Альберт, вбежав в дом, - он идти не может, его в ногу ранило. Надо перевязать! - Строгие мальчишеские глаза в упор взглянули на Марту.
- Да, да, конечно! - качнулась она к нему.
Вот оно - ее дело! Будто неведомый горнист сыграл боевую тревогу. Бросилась к шкафчику, нашла пузырек с йодом, марганцовку, бинт.
- Марта! - В голосе матери мольба и предупреждение. Марта резко повернулась:
- Что Марта? Что Марта? Я знаю, что ты хочешь сказать. Расстреляют! Ну и пусть! Чем такая жизнь... И нет, не может быть такого закона, который бы запрещал оказывать помощь раненым!
Первый раз Марта закричала на мать. Лицо ее побледнело от гнева. Эмилия Ермолаевна взглянула на нее с удивлением:
- Ты не дослушала меня до конца. Я хотела сказать, что к раненому пойду я. Тебе нельзя, ты же...
- Знаю. Но я тоже пойду. Захвати воды, чтобы обмыть рану. - И не слушая больше возражений, бросилась за припустившим по улице Альбертом.
* * *
Она заканчивала перевязку, когда столпившиеся вокруг ребятишек растолкал Скурстен. Быстро оглядел раненого, бросил Марте:
- Ловко у тебя получается - не первый раз...
- Не первый! У меня есть и значок "Готов к санитарной обороне!" Снова донесете? - выпрямилась Марта.
Скурстен отвел глаза, не выдержав взгляда Марты, и, не скрывая ухмылки, пообещал:
- Там видно будет. - Окинув всех липким взглядом и давнув каблуками землю, зашагал прочь.
- Кто это? - настороженно спросил красноармеец.
- Наш, деревенский... Скурстен его фамилия.
- А что это он так?
- Всю жизнь между двух стульев сидит. Да бы не беспокойтесь - немцев в деревне нет, рана нетяжелая. Поправитесь. Мама, помоги мне.
Они подняли красноармейца и повели к дому, но он, поняв их намерение, остановился:
- Нет! Если они заберут меня у вас... я не могу... Марта перебила его:
- Ничего нам не будет - вы же раненый. Он усмехнулся:
- Вы еще не знаете фашистов, а я насмотрелся - от границы отступал...
- Марта, - вмешалась в разговор мать, - а если в пустой дом? Он близко к лесу. В случае чего...
- Вот это правильно. Давайте туда, - одобрил красноармеец, и, видя, что Марта колеблется, добавил: - Не надо упрямиться, так будет лучше.
* * *
Песня послышалась Эмилии Ермолаевне:
В далекий край товарищ улетает,
Родные ветры вслед за ним летят,
Любимый город в синей дымке тает,
Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд...
И так это было неожиданно, что не сразу и вспомнила, что это любимая песня дочери. Неужели Марта? Осторожно заглянула в комнату. Слава богу, не померещилось - дочь напевала чуть слышно.
"Отошла, значит!" - облегченно вздохнула Эмилия Ермолаевна.
Боясь спугнуть настроение дочери, вышла во двор. Прислушалась. Тихо в деревне. Сторожко. И в той стороне, где Новгород, тоже тихо: бои отодвинулись на север, к Ленинграду, сюда лишь изредка доносились скоротечными всплесками.
Не знали в Николаевке, что фронт встал по Ильменю, Малому Волховцу да Волхову, что в эти дни решается участь Ленинграда, а под Новгородом происходят лишь мелкие стычки, называемые боями местного значения. Не знали и не могли знать, что, к великой их беде, фронт будет стоять почти неподвижно чуть ли не два с половиной года и, если бы кто сказал такое, не поверили. Потому что ждали другого - начнется наступление, освободят Николаевку в первый же день. Близко она от фронта - каких-нибудь пятнадцать-двадцать километров.
"Уж скорее бы", - думала мать. И все вглядывалась, вслушивалась, не загремит ли на востоке, не начнется ли наконец там все по-настоящему? И за Марту радовалась: как-никак, а забота о раненом отвлекла ее от своих дум и бед, заставила выпрямиться.
* * *
В тот первый день, когда устроили они красноармейца в пустом доме, накормили и уложили, мальчишки дождались Марту у крыльца. Глаза вопрошающие.
- Все в порядке, - ободрила их Марта, - только не надо здесь бегать, чтобы не привлекать внимания. Хорошо?.. А если появятся немцы, найдется кто смелый, чтобы предупредить?
- Я!
- Я!
- Я! - каждый вперед с поднятой, как в школе, рукой.
- Мы его караулить будем!
- Я так и думала, а сейчас уходите...
- Это мы его нашли, мы его и караулить будем!
- Хорошо! Хорошо! - чувствуя, как влажнеют у нее глаза, заверила Марта мальчишек. - А сейчас давайте все-таки расходиться.
Ребята долго еще спорили. Каждому хотелось остаться дежурить первым, но караул несли исправно. И все равно тревожно, неуютно Марте. Вся деревня знает о раненом. Сначала только они с матерью кормили его, потом осмелели другие. Все вроде бы хорошо, но кто знает... За что можно поручиться, если в деревне живет Скурстен?
Смолкла песня. Марта выглянула в окно - ничего подозрительного. А это кто идет? Николай! С ума сошел - среди белого дня в гимнастерочке расхаживает! Ох, беда с ним! Нагрянут немцы - ни за что пропадет!
Вскочила с места, бросилась к двери, чтобы отчитать его, но раненый обезоружил ее улыбкой:
- Не сердись, Марта. Я проститься зашел. Спасибо сказать. Если бы не ты...
- Решил уходить все-таки?
- Пора. На ногах уже крепко стою и вообще...
- Крепко? Видела, как морщишься. Не рано?
- В самый раз, чтобы поздно не было.
- Если решил, надо идти, нечего судьбу испытывать, - поддержала Эмилия Ермолаевна, - а пока садись, я на стол соберу и на дорогу чего-нибудь.
- Не откажусь, тетя Миля, - повеселел Николай, - тем более что за столом, судя по всему, мне последний раз сидеть придется, - потер он от удовольствия руки, - а там пенечки да бугорочки... - Он вдруг оборвал себя на слове и сузившимися глазами посмотрел в окно. - А черт, накаркал на свою голову!
Марта метнулась к одному окну, к другому. Поздно! Дом окружали фашисты. Позади них маячил Скурстен. Вдали тесной испуганной кучкой держались мальчишки - прозевали!
Взгляд Марты затравленно заметался по комнате: куда бы спрятать? Николай понял ее.
- Бесполезно, Марта. Они знают, что я здесь и без меня не уйдут. Лучше будет, если я выйду к ним сам. Не повезло на этот раз. Ну, ничего, мы еще посмотрим. Прощайте!
Он одернул гимнастерку и, стараясь не хромать и опередить немцев, бледнея, вышел навстречу стальным зрачкам автоматных стволов.
- Ну, куда спешите? Здесь я. В чем дело?
Сын родился!
Установленный оккупационными властями "новый порядок" с каждым днем все больше давал о себе знать. Оставшись без работы, исчезли с улиц почтальоны. Закрылись магазины, медицинские учреждения, клубы. Умолкло радио. Попутно были упразднены сельсоветы и колхозы, с их сложной, непонятной немецкому уму системой демократии. Вместо них появились старосты и комендатуры. Они взяли власть в свои руки и для поддержания благополучия поспешили объявить о запрещении появляться на улице после восьми часов вечера, пользоваться колодцами, отведенными для немецких солдат, и о десятках и сотнях других ограничений.
Стремясь как можно скорее приобщить людей к "новому порядку", комендатуры без устали множили приказы и распоряжения и ревностно следили за их выполнением. Не полагаясь на безукоснительную сознательность вновь обращенных, авторы приказов и распоряжений непременно заканчивали их коротким и звучным словом - расстрел.
За мелкие нарушения вошли в обиход пинок сапогом, удар прикладом или плетью, в зависимости от настроения или желания. Все идет по заранее намеченному и хорошо продуманному плану - пружина заведена до отказа...
Горькие эти мысли горячат подушку. Сон бежит мимо.
А деревня спит, а может, и нет - "новый порядок" приучил людей самое сокровенное делать ночью, чтобы ни одна душа не знала. По ночам, таясь друг от друга, закапывают ценные вещи, прячут зерно. Копают землю без устали. Поплевывают на руки да про себя приговаривают: подальше положишь - поближе возьмешь.
Ни огонька в деревне, ни звука. Промозглая осенняя ночь за окном. Но вот раздался неблизкий хлопок, яркое солнце взвилось в темное небо и тут же понеслось к земле, прочерчивая на стене решетчатые переплеты окон. Это часовой с перепугу или от скуки запустил в ночь осветительную ракету.
Не может заснуть Марта. Лежит с раскрытыми глазами, слушает, как ровно и спокойно дышит сын.
Борька лежит рядом, чмокает во сне влажными губами, егозится и не знает, что родился в самое неподходящее время. Ничего не знает сын ее. Спит...
В войну детям родиться плохо - холодно, голодно. Заболеет ее сын, так и лекарства не найти. А долго ли заболеть такому крошке? Чем кормить его? Как вырастить?
Пискнул Борька. Еще. Понятно - мы промокли. Нам нужна сухая пеленка - где их только набраться? Мы еще ничего-ничего не понимаем, но уже любим чистоту.
Марта поднялась. Не зажигая огня, подошла к сыну, хотела взять на руки, да шорох за окном послышался. Вроде хрустнуло что под ногой? И вновь тишина. Показалось? Нет! Кто-то пробирается к дому. Какая она нервная стала - сразу застучали в голове молоточки, мешая слушать. И Борька не ко времени раскричался! Ему что - он свое требует. Кто же это в такую пору? Ночью так осторожно могут ходить только свои, кому нельзя появляться днем и кому нельзя не идти. А вдруг Миша?..
- Мама! - шепотом позвала Марта.
- Я слышу, - отозвалась мать и сразу поднялась, накинула что-то на себя, затаилась у двери.
Тихо за ней. Ни звука. Может, показалось? Может, собака пробежала? Нет... Скрипнула доска на крыльце. Едва слышный стук раздался.
- Кто там? - негромко спросила Эмилия Ермолаевна.
- Свои. Коля я, Николай? Раненый?
Эмилия Ермолаевна откинула крючок, Николай бесшумно проскользнул в дом, зашептал, не здороваясь:
- Сбежал я. Чистенько сбежал. С полкилометра болотом прошел - собаки след не возьмут, но к вам прийти эти сволочи могут. Раз здесь взяли, придут обязательно. Мне бы переодеться только. Гражданского у вас не найдется?
- Мама! Найди папину одежду - она должна подойти. Да проходи ты, садись. Мы тебя уже и живым не считали, а ты... Расскажи, как бежать-то удалось?
- Некогда, Марта. Уходить надо. Пуганая ворона, она, знаешь, куста боится. Еще раз засыплюсь - каюк, прошьют красной стежкой крест-накрест. А это кто? Сын или дочь?
- Сын!
- Поздравляю, Марта! Мужик нам пригодится!
- Нашел мужика. Переодевайся, а я его пока перепеленаю. Ну и обрадовал ты меня. Не верится даже, что с тобой разговариваю. Возьми вот шапку - скоро холода начнутся.
- Спасибо, Марта! Ты делай свое дело - видишь, парень как раскричался.
- Сейчас, сейчас. Ну, что, маленький? Замерз? А матери твоей некогда. У матери руки от радости дрожат. Вот так. А теперь давай перевернемся. Молодец!.. Коля, ты, наверное, есть хочешь?
- Спасибо, а то опять застукают.
- Тогда с собой возьми. Мама, собери мешок. А обмундирование зачем забираешь?
- Не у вас же его оставлять! Найдут - пропадете. Да и мне оно еще пригодится.
- Верно. Не подумала я...
- Пошел я. Еще раз спасибо за все. До свидания, Марта! Тетя Миля, до свидания! Всего хорошего, бабушка! Жив останусь, найду вас. Такие костюмы сошью - портной я...
- Жив бы только остался. Ни пуха, ни пера тебе.
- К черту! К черту, Марта!
Скрипнула дверь. Надо будет смазать петли - как визжат они! Прокрались за окном шаги. Тявкнула в деревне собака. Разлается еще на беду! Слава богу, успокоилась.
Борька снова засопел. Хорошо ему - ничего-то он не понимает. А с Николаем так ни о чем и не поговорили. Не спросили даже, куда он сейчас. Через линию фронта не перейти - река, озеро. Одна ему дорога - к партизанам.
- Мама, ты дала ему спичек?
- А как же.
- А соли положила?
Как все быстро и неожиданно получилось. Да и был ли Николай? Может, приснилось все это? Нет, не приснилось - кисет вот забыл. Махоркой пахнет - даже закурить хочется.
- Как думаешь, мама, доберется он до леса?
- Должен, парень не промах.
- Хоть бы все у него обошлось! Хоть бы добрался до своих! А ты знаешь, мама, у меня такое настроение, что петь хочется, а спать нисколько... Мама, давай поговорим?
- О чем, Марта?
- Давай о том, как мы до войны жили. Вспомним, что мы делали в эти дни год назад. У нас уже вовсю шли занятия в институте, денег у меня не было ни копейки... хорошо было! И еще знаешь, что я сейчас вспомнила? Как первый раз пошла в школу. Боялась почему-то ужасно. Прямо тряслась вся. Учительница меня что-то спрашивает, а у меня голоса нет, пропал. Давлю из себя слова, а они не получаются. А ведь десять лет мне уже было...
- Десять. Раньше-то я не могла тебя отдать: с маленькими водиться надо было, да и по хозяйству помогать. И то сказать обошлось - ты же у меня за год два класса закончила...
- Мама, а ты сколько училась?
- Я? Я нисколько. Я пастушкой была.
- Пастушкой? Я тоже пастушкой была. Помню, как коров пасла, хорошо помню. Это еще до школы было, а потом в каникулы...
- Да, только потом у нас по-разному пошло: я читать и писать возле коров научилась, а ты школу закончила, в институт поступила, не война бы... Четырнадцать лет тебе всего было, а ты уже в Москве побывала, на курсы пионервожатых, что ли, тебя приглашали...
- Не четырнадцать, а пятнадцать.
- Ну, может, и пятнадцать. А вернулась, так прямо светилась вся. Еле в себя пришла после Москвы и песню все пела. Помнишь?
- Помню:
Мы шли под грохот канонады,
Мы смерти смотрели в лицо.
Вперед продвигались отряды
Спартаковцев, смелых бойцов.
- Эту, да?
- Ее. Ты всегда хорошо пела...
Больше они не ложились в эту ночь, тихо проговорили у окна, пока не взошло солнце.
А как поступить иначе?
От Николаевки до Борков, многолюдной деревни, оседлавшей шоссе Новгород - Шимск, идти-то всего километров пятнадцать. Но пока дошла Марта, ее три раза останавливали и проверяли документы. Без специального пропуска можно было и из дому не выходить. А идти надо было: чтобы посмотреть, как и что на дороге, в каких деревнях по пути стоят фашисты, а где их нет, узнать, сколько времени уходит, пока идешь от одной деревни до другой, и вообще днем ко всему как следует приглядеться, чтобы потом, ночью, не плутать.
В Борках Марта сразу же направилась к свекру - Медонову Николаю Федоровичу - и, едва успев поздороваться с ним, передать домашние гостинцы, которые послала с ней мать, сразу же уложила его в постель:
- Вам нездоровится. Придется полежать несколько дней, и об этом должны узнать как можно больше людей - это может когда-нибудь пригодиться. - Отвечая на его молчаливый вопрос, усмехнулась: - Наврала коменданту, что вы очень больны, чтобы получить пропуск. А мне надо посоветоваться с вами... месяц назад к нам пришли люди с обмороженными ногами. Командиры - политрук и комиссар. Сейчас они поправились, и их нужно переправить на ту сторону.
Николай Федорович приподнялся на локте.
- Они жили у вас месяц?!
- Да, в ямке под полом.
- У вас что, нет немцев?
- Постояннно нет, но иногда наезжают. Ночевали несколько раз и у нас, но пока обошлось. Нет ли у вас чего перекусить? Есть хочу - ужас. Вы лежите, я сама.
На крыльце кто-то застучал валенками, дверь распахнулась, и в избу влетела соседка. Зыркнула любопытно глазами, увидев аппетитно жующую Марту, удивленно воскликнула:
- Марта! А ты чтой тут делаешь? - Маленький, пуговкой, нос дрогнул от нетерпения.
- Как видишь, расправляюсь с капустой, - оторвалась от еды Марта и пояснила: - Николай Федорович вот приболел, дали пропуск навестить...
- Вон что! А я и не знала, а чтой это такое?
- Простыл, - махнул рукой Николай Федорович, закашлявшись.
Когда соседка, обрадованная тем, что ей так легко удалось перехватить щепотку соли, ушла, Николай Федорович снова поднялся на кровати.
- Так значит... немцы в доме, а они под полом? Марта пожала плечами:
- А что делать?