* * *
- Устроились мы в блоке на одной наре, под самым потолком. Рассказывал мне Андрей по ночам, как он три раза бежал из лагерей и как его все разы ловили. Спасался от смерти тем, что каждый раз новой фамилией назывался. И теперь в Лимож он под фамилией Черкасова попал. А в первый раз взяли его в плен под Моздоком, раненого товарища, нашего хуторянина Василия Сухарева на себе от фашистов хотел унести - и не успел, попался. Сухарева немцы пристрелили, а ему повесили на шею бирку. И пошел он по лагерям. "Я, говорит, всю географию Европы изучил - Румынию, Венгрию, Австрию, Польшу, Югославию. А сюда из Италии попал. Меня, говорит, уже ничем нельзя удивить, но этому лагерю я удивляюсь. Первый раз в такой попадаю…" Но не он один удивлялся…
Демин в этом месте прервал Сулина, покачав за горлышко бутыль.
- Еще по одной?
Никто не протестовал. Сулин поднялся, сходил в сторожку и принес полхлебины, три луковицы, соль в жестяной чайной коробке. Демин опять налил вина ему в кружку, а себе и Михайлову в стаканы. Порезанный ножом лук выжимал из глаз слезы. Сулин смахнул их ладонью, как росу с листьев.
- Мы все удивлялись. Мало того, что нас разместили не в бараках, а в хороших казармах. Выдали немецкое солдатское обмундирование - правда, старое - и с баланды перевели на паек. Чудеса! Еще никогда этого не было. И на работы не гоняли, номера с нас сняли, а охрана стала вежливая - как подменили немцев. Или, - думаем, - оттого, что их наши стали так бить на фронте? Как от Сталинграда начали, так и не переставали. Но собака, чем больше ее бьют, тем она становится злее. Что-то тут было другое… В город Лимож стали нас отпускать по увольнительным, как, скажем, в армии. Поотъелись мы и начали даже в Лиможе с французскими женщинами знакомство заводить. Ты чего Стефан? - Он сердито посмотрел на Демина.
Демин пощупал двумя пальцами кончики усов:
- В каком-ся старом журнале, помнится в "Ниве", еще в молодых летах я читал, что все французские бабы худущие, как глисты. И чем у нее спереди и позади меньше мяса, тем над нею больше муж трясется. Из корсетов и ночью не вылазят, специально себя голодом морят. А, по-моему, рядом с такой и замерзнешь в постели. Чем баба ни толще, тем она лучше тебя греет.
- Такие же, Стефан, там женщины, как и у нас, разные, - сухо ответил Сулин. - Брешет твой журнал! Тоже больше солдатские жены и вдовы. С самого тридцать девятого года, как началась у них на Западе война, не видали они своих мужей. А мы своих жен тоже по три года не видели, и наши русские ребята почему-то им понравились. "Вы, говорят, не хуже наших, ласковые".
- И у тебя там своя французская жена была? - сощуривая один глаз, будто прицеливаясь из ружья, поинтересовался Демин.
Сулин вздохнул, признался:
- Как там ее ни назови - была. Мадлен. Глазастая, чем-то она мне мою Клавдию напоминала. Мужа ее, Мишеля, убили еще в сороковом году на речке Мозер. Жила с сынишкой шести лет и с матерью-старушкой, работала официанткой в немецком ресторане на станции Лимож. Благодаря этому сравнительно ничего жили, не голодали. За полгода привязалась ко мне, как кошка, а ее сынишка Жак еще пуще. Понравилось ему, как я водяные мельнички и разные колясочки из щепок мастерил. Я у них в доме, пользуясь новыми порядками, по целым дням пропадал, а в лагерь только ночевать ходил. Хорошая была женщина Мадлен… Не раз она говорила мне, чтобы я согласился ей мужем стать, и тогда немцы могли меня совсем из лагеря отпустить. Иногда они отпускали.
- Понятно, своей Клавдии ты потом об этой Мадлен ни гу-гу? - покручивая каштановый ус, сказал Демин.
Сулин не ответил, только покосился на него.
- Но Андрей, правду сказать, так никого себе и не завел. И не потому, что к нему ни одна не присмотрелась. Была у нас в лагере одна переводчица Женя, по-французски Эжени; ему надо было только один раз ей и моргнуть, она его глазами ела. Парень он был, несмотря что худой, собой красивый, и сразу можно было понять, что орел.
- Орел.
Но Сулин от его поддержки тут же и отказался:
- Я бы на твоем месте, Стефан, об этом лучше помолчал. По-моему, вы всегда с ним находились в контрах, и тогда ты о нем таких слов не говорил.
- Это было, - к удивлению Михайлова, охотно согласился Демин. - А потом, когда мы поженились на родных сестрах, все и прошло. Он скоро понял, что никакой я не элемент и тоже за колхоз.
Сулин внимательно посмотрел на него, их взгляды встретились и разошлись.
- Не было у него никого, - твердо повторил Сулин, как будто кто-то собирался ему в этом возражать. - "Как, говорит, я бы после этого Дарье в глаза глянул…"
Демин кашлянул:
- Кгм…
- Что? - спросил его Сулин.
- Нет, ничего. Независимо, - ответил Демин.
- Чем вежливее с нами немцы обращались и лучше нас кормили - ну, прямо-таки на убой, - тем он все больше хмурился и совсем уже стал клацать зубами, как волк. Меня затерзал: бежать - и вся! "Ты, говорит, думаешь, это спроста они свою шкуру наизнанку вывернули, за наши красивые глаза, думаешь, сделали нам из плена курорт? Это же, Павел, фашисты! Сегодня они на нас свою позорную форму надели, потом на усиленный паек перевели, а завтра всунут в руки автоматы и прикажут стрелять в своих. К этому все идет. Не заметишь, как из тебя изменника Родины сделают и заставят в Советскую власть стрелять. На убой и откармливают. Своего мяса им уже не хватает, и надеются они нашим свои дырки залатать. Но этому не бывать!" Я и сам уже к тому времени начал задумываться и соображать, какой всему этому расчудесному житью может быть конец. Стали уже нас в лагере разбивать на роты и эскадроны и выделять из нас командиров. Короче, договорились мы с Андреем, что нужно, больше не откладывая, бежать. Задержаться на ночь в городе и нырнуть под брезент на платформу на проходящий через станцию Лимож эшелон.
- А как же Мадлен? - спросил Демин.
- Когда я ей об этом сказал, она, бедняжка, загоревалась, сделалась черная как уголь, но в глазах хоть бы слезинка. За полгода привыкла ко мне, и я ее полюбил. Уговаривала меня остаться. "Давай, говорит, завтра сходим в мэрию или к кюре", - это у них батюшка, только без бороды, у них и попы бреются. "Обвенчаемся, говорит, и будешь ты, Поль, хозяином надо мной и над моим домом. Я все бумаги перепишу на тебя". - "Как же, отвечаю, Мадлен, я могу это сделать от живой жены? Во-первых, я православный, а ты католичка, а во-вторых, Клавдия меня ждет, и не одна, а с четырьмя нажитыми нами совместно детишками. Меньшего я не видел еще, перед, тем как мне принесли из райвоенкомата повестку, он еще только начал выстукивать у нее в животе ножками. Не знаю, кто и родился: мальчик или девочка. Я не какой-нибудь сукин сын, чтобы ее одну с этой командой оставить. И я к тебе, Мадлен, привык, жалко мне тебя, но детей мы с тобой, слава богу, не нажили. Ты поплачь, и тебе полегшает. Наши русские бабы все так делают". Но она себе губы до крови покусала, а не плачет. Стала просить меня хотя бы до конца войны остаться. Очень боялась за меня, что я могу и домой не попасть, и жизни лишиться. Добираться нам нужно было до линии фронта не через одну страну. "И это, говорю, Мадлен, мне не с руки. Что же это получится? Получится, что я буду сидеть и держаться за юбку до окончательной победы над врагом и дождусь уже готового. А мне не чужими руками нужно с сердца эту ненависть смыть, иначе она меня задушит. За все, что сам испытал, самому и должок вернуть и еще за своих товарищей рассчитаться. Спасибо тебе, Мадлен, за все, но решение мое твердое". Перебыл я у нее до полночи, и мы простились. Насовала она мне в чемодан харчишек на двоих, надел я костюм ее мужа Мишеля, убитого на войне, и…
Сулин сам налил себе из бутылки в кружку вина и залпом, одним дыханием, всю ее выпил. Никого не стыдясь, тщательно вытер ладонью мокрые глаза.
- К тому времени эшелоны уже один за другим начали греметь через станцию Лимож на восток. Хоть немцы, конечно, старались и виду не показать, что им приходит капут, но мы-то знали, что наши уже под Варшавой. И по ихним газеткам научились понимать, как они выравнивают фронт, и французские партизаны, маки, заклеивали по ночам листовками заборы. Отчаянные ребята, эти маки, не хуже наших советских партизан! Ночами только они и хозяиновали во Франции.
- И не попадались? - удивляясь, спросил Демин.
- А как по-твоему? - встречно спросил у него Сулин.
- По-моему, они тех, кто им попадался, редко миловали.
- А чего же спрашиваешь? - рассердился Сулин, и усы у него, приподнимаясь, обнажили беззубые десны. - Лишь бы время засорять… Один за другим эшелоны шли. Из Нормандии, с других мест они снимали технику и войска И все это гнали на советский фронт. Мы с Андреем под брезентом без всякого беспокойства через всю Германию проехали. Часовых всего две души - в голове и в хвосте состава, и, считай, не солдаты, а гражданские люди, фольксштурм - по-русски сказать, ополчение. Кто в очках, а кому офицер должен команду на ухо кричать. Харчами нас Мадлен обоих обеспечила: знала, что у Андрея французской жены не было. Да, благополучно с запада на восток через всю Европу промчались, а в Польше не побереглись.
В пальцах Сулина застрял сибирьковый прут. Он примолк и сердито метнул своими маленькими, как две капельки, глазками в сторону Демина, который вдруг привстал и насторожился, вытягивая голову и вглядываясь по междурядью через плетень в верхний угол своего сада. Навострил обрубленные уши и Пират, но с места не поднялся, а лишь, поглядывая на хозяина, заюлил по земле хвостом, подметая под кустом пыль.
- И охота тебе, Стефан, с ребятишками воевать? - спросил Сулин у Демина. - Виноград еще зеленый, а если он с того старого дерева десяток-два жердёл сорвет, от этого колхоз не обедняет.
- Не в том дело. Из маленького вора потом вырастет большой, - вытягивая голову и продолжая вглядываться, ответил Демин и прикрикнул на собаку: - Пират!
Повинуясь его окрику, Пират встал, всматриваясь по направлению взгляда хозяина умными, узко поставленными глазами, и опять лег на свое место.
- Показалось, что кто-то в тернах зашумел, - сказал Демин. - Они теперь научились из степи, из тернов заходить.
Он сел. В пальцах Сулина опять ожил, зашевелился прут, усыпанный жесткими лепестками. Пахли они так, что щемило сердце.
* * *
- Из-за него, из-за Андрея, и влипли. Сам на себя беду накликал. Дальше на восток осмелел, забывать стал, что не по своей земле едем - надо и остерегаться. Дом почуял. То все время сидели на платформе, под брезентом, как суслики в норе, только ночью и рисковали поглядеть на звезды, а то он и днем стал полегонечку приподымать нашу крышу. Отвернет угол брезента и наблюдает. И с каждым разом норовит пошире отвернуть. Не нравилось мне это. Сперва уговаривал я его, а потом стал ругаться. "Если, говорю, тебе еще не надоело по фашистским лагерям костьми греметь и каждое утро своей кровью умываться, то с меня хватит!" А он оскаляется: "Этому, мосье Поль, больше никогда не бывать, по славянской земле едем. Чуешь, по ночам и полынью в ноздри шибает? Скоро нам тут и высадка, а там своим ходом будем к нашим через фронт добираться". Никакой полыни я там по пути не заметил, это ему так хотелось, чтоб она была, а насчет предстоящей нам скорой высадки он не ошибся. Высадились мы и опомниться не успели. В Польше нам чаще стали встречаться санитарные поезда. Из-за них и наш эшелон на каждом паршивом разъезде держали. А Андрей радовался этому, чисто малое дите. "Это, мосье Поль, все русская работка! Гляди, сколько они ломаных костей с горелым мясом везут в свой фатерланд". Смеется, а глаза у него, как у коршуна, всякую жаль из них плен выпил. "И нам бы, говорит, не опоздать в этой работенке участие принять". На одном разъезде остановился против нашего состава офицерский санитарный эшелон. В зеленых пассажирских вагонах их, офицеров покалеченных, везли, должно быть, не одну сотню. Андрей отвернул брезент и шепчет: "Погляди, Павел, как против нашей платформы какой-то один всю купе занимает. В других, как селедок в бочонке, а он один. Должно быть, важная птица, а и его не пожалели, обработали наши. Как бы не из "катюши". Забинтованный, как кукла, и глаза на желтом лице не открывает…" В эту секунду раненый офицер открыл глаза и вонзился через стекло прямо к нам под брезент. Мы так и отскочили под танк, и тут наш эшелон тронулся. Едем дальше не очень-то веселые, а я, правду сказать, и совсем духом пал. Взгляд у этого офицера был пронзительный и совсем ясный. Чует мое сердце близкую беду. Андрей меня успокаивает: "Это только видимость, ему "катюша" все памороки отшибла, ему не до нас. Если у тебя, Павел, еще остались в чемоданчике харчи, давай ужинать и ложиться спать". Залез он под танк и тут же захрапел, а мне не спится - и все. И все время у меня перед глазами этот перебинтованный офицер стоял. А проснулся я оттого, что кто-то мне лицо фонариком щупает и смеется: "Русс, гут морген!"
Демин схватился руками за голову и закачался из стороны в сторону.
- Ай-я-яй, из-за его глупости и ты попал!..
Сулин вдруг возмутился, нос у него побагровел:
- Умные в это время сидели дома по ямам и погребам!
Демин потянулся рукой к карману:
- У меня освобождение было, могу показать. Какие-то раны открылись на ногах.
Сулин остановил его руку своей рукой:
- Я не райвоенком.
В это время Пират, спавший под кустом, подсунув морду под лапу, сам, не дожидаясь окрика хозяина, забеспокоился. Вздернув обрубленные хрящи ушей, он вскочил, обежал вокруг сторожки и, повиливая хвостом, вернулся на свое место.
Сулин, прислушиваясь, посмотрел на Демина:
- Никак, кто шумнул?
Демин довольно улыбнулся.
- Это он инструкцию соблюдает. - Он взглянул на солнце - Но, между прочим, скоро мне Любава должна обед принести.
- Заботливая у тебя жена! - похвалил Сулин.
Демин погладил пальцем один и другой ус:
- По взаимности.
Во второй раз за это время Сулин сам налил себе вина в кружку из бутыли, но отпил только половину и отодвинул кружку в сторону. Из почти исчезнувшего серебристого вороха сибирька он выбрал последние еще пригодные прутья и, замолчав, не поднимая глаз, сосредоточенно занялся ими, связывая последний веник.
Затянувшееся молчание прервал Демин.
- Ну и тогда же его расстреляли, Андрея? - спросил он у Сулина.
- Нет, позже, - не поднимая головы, глуховато, неохотно ответил Сулин. - В горах Норвегии. Туда исключительно отправляли штрафных всех наций. Специально построили большой лагерь в самой середке гор. Мы его между собой так лагерем смерти и называли. Оттуда не возвращались. Были там, кроме наших русских, поляки, сербы, французы и арестованные немецкие коммунисты. Интернационал. Сперва прорубали и мостили мы в горах дорогу, а потом стали возить по ней корабельный лес на станцию. Сосны там, в норвежских горах, растут неподобной вышины и прямые, как свечки. Есть и кедры. Мы орешками с них - махонькие такие семечки - голод замаривали. По этой же дороге гоняли и на расстрел, там на двадцать восьмом километре сверток был на глухую тропу. Если колонну прогнали мимо этого километра - значит, еще живем, а если остановили - все! И убежать оттуда невозможно было - горы. А кто все же пробовал, все равно не мог уйти от собак: на месте рвали. Так их, значит, обучили в Мюнхене, в специальной школе. Там у одного ротенфюрера Карла черная овчарка была с годовалого теленка, с зелеными глазами. Не чистая овчарка, а помесь с каким-то австрийским бульдогом, переродок. Кто из пленных упадет от голода или под бревном, она сейчас же и сигает на него и клыками за горло. За самую трубку. А хозяин подзовет ее после этого и даст грудочку рафинаду. Сам тоже здоровющий был, пудов на семь, и круглолицый, как месяц, а глаза голубые-голубые. Такие, знаете, добрые, хорошие глаза… Да, если партию останавливали у этого проклятого километра, то это уже конец. Конечно, рано или поздно каждому на этом двадцать восьмом километре назначен был поворот, но все же каждый и надеялся, что как-нибудь дотянет до конца войны. Я же, например, дотянул, а он…
Рывком Сулин взял свою кружку и опрокинул остаток вина себе в рот, а Михайлов в это время обернулся: ему показалось, что за спиной у него хрустнула ветка. Он обернулся, рассеянно заглядывая за угол сторожки, возле которой он сидел, и невольно вздрогнул.
Любава Демина стояла за сторожкой, плотно прижавшись спиной к стене, и тоже слушала Сулина с расширившимися, горящими на бледном лице глазами. Через одну руку у нее была перекинута небольшая круглая корзинка, в которой она принесла мужу в сад харчи, а другую руку она плотно прижала к кофточке на груди.
Михайлов уже хотел поставить Демина в известность, что пришла его жена, принесла ему обед, но Любава прижала палец к губам, призывая его к молчанию. И взгляд ее глаз был так умоляющ, что он, внутренне недоумевая, не решился отказать ей в этой немой просьбе. Вероятно, были у нее какие-то основания не открывать сейчас своего присутствия мужу. И все остальное время, пока заканчивал свой рассказ Сулин, нехорошее чувство раздвоенности испытывал Михайлов, один зная о том, что здесь и еще слушатель, в то время как об этом не подозревали остальные. Правда, знал еще Пират, но он спокойно лежал на своем месте, положив умную морду на вытянутые широкие лапы, и лишь изредка, поглядывая за угол сторожки, начинал постукивать хвостом по земле.
- Под вечер гнали нас, две партии, одна за другой, с лесоучастка в лагерь, - не выпуская порожнюю кружку из руки и невидяще глядя прямо перед собой, продолжал Сулин. - Андрей шел в первой колонне, а я во второй. Туман. Идем как слепые. Там эта пакость в горах каждый день. Слышим, впереди нас какая-то задержка, затор, и нас по шоссе по одной стороне гонят. Оказывается, передняя колонна остановилась. Я глянул сбоку от шоссе и вижу: на белом столбе большая черная цифра "28". Прогоняют нас мимо товарищей, а ротенфюрер Карл стоит с собакой и приказывает им разуваться. "Там, - кричит, - и разутых принимают!" Тут нас прикладами погнали бегом по дороге…
Кончил рассказывать Сулин, и последний веник был готов. Вся земля вокруг светилась серебряными лепестками.
Михайлов поднялся, чтобы уйти, но Сулин движением руки остановил его:
- Но, между прочим, все мне как-то не верится, что они его могли убить. И знаю, что с двадцать восьмого километра живым никто не возвращался, но как-то не подходит к нему это слово: "мертвый". Может быть, потому, что своими глазами я так и не видел, как они его расстреляли. Какой-то он не такой, чтобы его могла смерть достать, сколько раз он уже от нее уходил, неужто на этот раз промахнулся?
- От нее не уйдешь, - заметил Демин.
Сулин оставил эти его слова без внимания.