- Слух потом был, что четверо из той колонны рисковали все же в тот вечер бежать. Все равно было пропадать. Бросились на две стороны от шоссе, трех тут же и пристрелили, а четвертому будто удалось до фиорда достигнуть - это такие заливчики на берегу моря. Ночью сижу у себя в сторожке и мечтаю, что этот четвертый, который усчастливился бежать, и есть Андрей. Кому же еще другому было бежать? Ночь была темная, если он успел до фиорда достигнуть, там рыбацкие лодки стоят, очень просто отвязать одну и переплыть через пролив в Данию. Дома он, бывало, в самую страшную бурю баркас на тот берег перегонял, особенно когда Дарья рубила там с бригадой чакан, лозы подвязывать. А днем иду по саду и вздумается: сейчас за спиной услышу голос: "Мосье Поль". Оглянусь, а он стоит, одежка на нем нерусская, на голове шляпа, а в руке чемоданчик. Но глаза и вся ухватка его, Андрея. Чего только не втемяшется в голову человеку, когда он целый день один со своими думками! Нет, с двадцать восьмого километра еще ни один не вернулся!..
И Сулин смущенно опустил глаза, будто он в чем-то провинился. Знойную тишину спугнул голос Демина:
- Его и родная жена перестала ждать, а ты все дожидаешься. Михайлов резко повернул к нему голову, он уже не мог оставаться только слушателем. Но Сулин его опередил.
- За что ты на нее так злуешь, Стефан? - сурово спросил он у Демина.
Если Демин смутился и кожа у него на скулах слегка пожелтела, то совсем не надолго, всего лишь на полминуты.
- Я к тому, что если он и живой, то, может, самое лучшее для него - не ворочаться.
Сулин быстро спросил:
- Почему?
Демин посмотрел на него и на Михайлова, сглотнул комок слюны.
- Независимо. По причине будущего отношения. Начнутся расспросы-допросы. И, может, еще придется ему потом по гроб жизни на Колыме золото мыть.
Скорее всего Стефан Демин тут же и пожалел, что не сумел себя вовремя, когда его подмывало сказать эти слова, остановить, ущипнуть за руку. Теперь уже все лицо его, обтянутое желтовато-смуглой кожей, побелело, а седельце носа заблестело испариной. Но и сказанного было не вернуть.
С величавой задумчивостью Павел Васильевич Сулин посмотрел на него своими тусклыми, как слюда, глазами:
- Все равно, кроме дома, некуда ему больше идти. Каждый ручей бежит к своей речке. И не такому, как Андрей, Колымы бояться. Ну, а если по ошибке и послали бы золото мыть, все равно на Родине. Потом разберутся. А, может быть, есть другая дорога? Ты ее, Стефан, знаешь?
На этот вопрос Демину помешал ответить Пират. Все время спокойно лежал он у ног хозяина, положив на лапы черную морду с подрубленными ушами, а тут вдруг затрепетал ими, вскочил и серой тенью ринулся в верхний угол сада. За ним, подхватив ружье и как-то весь избочившись, бросился Демин на одних носках, легкой и мягкой побежкой. Суглинистая пыль вспорхнула из-под его ног.
Потом в углу сада загремели один за другим выстрелы, подхваченные эхом и отраженные водой.
- Пират! Пи-и-рат!.. - донесся яростный, задыхающийся крик Демина.
Должно быть, он гонялся за ребятишками или же за телятами. Сулин взглянул на Михайлова. Михайлов взглянул на Сулина. Они молча поднялись с земли и расстались.
Никто не видел, как вскоре после этого из сада, из зеленых, отягощенных дымчатыми гроздьями кустов, вышла на дорогу женщина с круглой плетеной корзинкой на согнутой руке. В таких корзинках здесь жены обычно носили мужьям в бригады харчишки. Но почему же у этой женщины расплескивалось из непочатого кувшина и проливалось в корзину молоко? Отказался сегодня от обеда ее муж, что ли? И она совсем не замечала, как молоко сквозь плетеное дно корзинки белой росой кропило дорогу. Как чем-то неописуемо взволнованная, она все быстрее шла по дороге к хутору и вскоре уже не шла, а бежала. Большой платок сбился у нее с головы на шею, и концы его трепетали у нее за плечами.
* * *
Елена Владимировна встретила Михайлова в коридоре, у лестницы в мезонин, и по его лицу увидела, что произошло что-то непоправимое. Она посторонилась, ни о чем не спрашивая и пропуская его наверх.
… Еще никогда не казался Михайлову таким крутым и невыносимо тяжелым этот подъем - всего одиннадцать ступенек деревянной лестницы. И какой же он грузный, этот до предела высохший в загоне колючей проволоки человек, как давит, гнет книзу эта тягостная ноша!
В конце концов он поднял ее на эту последнюю вершину, с которой с такой ясной отчетливостью видны и Дон, и вся задонская даль, куда в этот предзакатный час долетает и женская песня из виноградных садов, из Дарьиной бригады. Ну да, и ее, Дарьи, голос можно угадать в грубовато-мягком созвучии других голосов - у кого же еще столько в голосе неизрасходованной силы и ласки? Если бы ты, Дарья, только знала, ты бы сейчас предназначала ее с песней не кому-нибудь другому, а ему, чтобы он вздрогнул веками и захотел привстать, услыхав твой голос! Но похоже, что это не под силу теперь и твоей песне.
Вот когда не стало Андрея! Можно своими руками разрыть землю, вытащить дорогого человека из могилы и вынести его на себе на свет, но ведь все равно он уже неживой, мертвый.
….Смерть обычно старит людей, а вот Андрей лежал совсем молодой, гораздо моложе, чем в жизни. И это несмотря на то, что мягкой и светлой, как нити кукурузного рыльца, бородой покрылись в плену его подбородок и щеки, и невозможно было представить, что может быть еще более худым человек даже в смерти. Но не это ли сделало лицо Андрея таким совсем юным? Блеклый и синеватый пергамент кожи стал таким тонким и так обтянул все углы и впадины лица, что кость уже белела сквозь нее, как мрамор. И только там, где пергамент кожи совсем уж туго обтянул лицо, на углах скул, белый мрамор казался чуть смуглее, как будто он слабо тлел под кожей. Но, может быть, это и закатное солнце прощально окутывало мертвое лицо красноватой дымкой.
Но солнце сейчас садилось за правобережные бугры и никак не могло достать сюда, в окно, своими лучами. Если же это не оно, то чем же еще тогда другим можно было объяснить этот едва видимый смуглый отблеск на скулах лица - не отблеск, а скорее тлеющий под мертвенной кожей жар?
Михайлов становится на колени, прикладывает ухо к груди Андрея и слышит далекий-далекий гул, как будто где-то в глубочайшем подземелье идет поезд. Он движется медленно, с частыми остановками, и иногда остановка длится страшно долго. Кажется, что это и есть уже последняя, роковая. Но потом опять зарождается гул, и поезд возобновляет движение к далекой, едва светящейся впереди во мраке подземелья точке.
Да, это жизнь! Вот откуда и этот то отливающий, то опять приливающий к острым скулам тусклый, сухой огонь, будто где-то глубоко под кожей тлеют, разгораясь и угасая, мерклые угли. Жив он, живой! Пусть воронье подождет слетаться клевать ему глаза под чужим закатным небом! Рано и оплакивать его, убирать это совсем еще молодое лицо васильками. Было бы похоже на предательство поверить, что он так сразу и согласился расстаться с жизнью, сам спрыгнул в яму.
Это правильно, что слово "мертвый" никак не подходит к Андрею. И разве тут же этот сторож не сказал, что четверо смертников рискнули бежать в тот вечер из колонны, спрыгнув с обочины горного шоссе, и троих из них здесь же убили, а четвертый?.. Он, сторож, твердо не знает, но он тоже надеется, что спасся этот четвертый военнопленный.
Разумеется, скорее всего мог благополучно уйти только наиболее опытный и сильный. Можно сказать, что судьба благоприятствовала ему, если он к тому же был еще молод и не окончательно утратил в плену запас былого здоровья.
Если не Андрею было решиться бежать в тот день на шоссе в горах, то кому же еще другому? Обязательно сказалось и то, что это уже был не первый его побег из плена. Не для того он три раза под пулями уходил из лагерей, чтоб теперь, в четвертый раз, подойти к краю могилы и добровольно в нее спрыгнуть.
Он просто не мог не оказаться среди этих четверых человек, которые не захотели умирать, как овцы. И если из них посчастливилось уйти только одному, а троих тут же застрелила охрана на обочине шоссе, все равно это была смерть не в глухой яме, вырытой своими руками.
* * *
На первых порах ему помог туман и то, что сами охранники в горячке бросились за теми тремя, которые попрыгали с откоса шоссе направо. Должно пройти время, прежде чем они спохватятся, сосчитают пленных и вернутся с ищейками назад, в поисках следов, оставленных Андреем.
Благословенны вы, туманы, выпадающие в горах Норвегии в это время года и превращающие день в непроницаемое подобие ночи! В двух шагах теряется человек, и торопливый звук его шагов тут же и глохнет, как в вате. Сказывается и то, что Андрей уже достаточно коротко был знаком с повадками эсэсовской охраны. Обнаружив свою ошибку, она сразу бросится от шоссе круто влево, а он еще долго бежит назад и лишь потом начинает углубляться в горы.
Мозжит… Серое сеево оседает на гранитные камни, на горный альпийский мох мельчайшей пыльцой, скользкой, как плесень. До этого жил Андрей в степи, там, куда ни шагни - ровно, не оступишься. Не знал он, что потребуется ему и скакать с камня на камень. Руки и ноги часто срываются, неумело цепляясь за шероховатый гранит, и что-то быстро захлебывается сердце, как мотор под непосильной нагрузкой. Хорошо еще, что можно напиться из выбоины в гранитной плите, куда капля по капле набежала влага, сочащаяся с гор, сверху.
Ему ни за что бы не сориентироваться в чужих горах, если бы в зеркале его глаз не отражалось и не отпечатывалось все-все, когда их колонну гоняли день за днем по шоссе на рубку мачтовых сосен. Не случайно он выбрал себе и этот путь, хотя с ним и не согласились его товарищи - те трое, что бросились от шоссе вправо. Этим путем он обязательно должен выйти к руслу потока, который стекает из седловины в горах, с ледника, вниз к фиорду. И потом нужно только строго придерживаться русла потока. Если на фиорде не удастся набрести на сговорчивого хозяина рыбацкой шхуны, который согласился бы перевезти его через пролив, то ничего другого не останется, как украсть шхуну. А что же еще делать?
А за проливом - Дания, материк, там можно будет опять нырнуть на платформу под брезент и теперь уже не слишком забываться и не спешить чувствовать себя на чужой земле, как дома.
Товарищи Андрея отказались от этого пути и предпочли ему свой: все время сухопутьем - в Швецию. Кто знает, может быть, потом Андрей и увидится с кем-нибудь из них и доподлинно узнает, как им удалось уйти от погони.
Но тут же ему приходится и отказаться от этой надежды. За его спиной, по ту сторону шоссе, вдруг сразу прекратилась, оборвалась беспорядочная стрельба, и зловещая тишина повисла над горами. Можно наверняка сказать, что это должно означать. Слышно, как там весело взлаивают собаки, как всегда, когда они возвращаются с удачной охоты. Но это также означает, что сейчас они возвратятся назад по шоссе и займутся поисками четвертого.
Необходимо идти побыстрее. За это время Андрей углубился в торы километра на три, на четыре. Идет он правильно. Отдаленный звук потока, жужжащего в ущелье, как рой пчел или ос, приблизился, превратился в гул. За ним неотступно катился в горах другой - эхо. Туман… От собак он не может спасти. Сейчас по их виноватому, жалобному тявканью и по окрикам охранников можно догадаться, что они еще мечутся из стороны в сторону вдоль шоссе в поисках следа, но это не будет продолжаться особенно долго. Постепенно они станут все дальше и дальше отбегать от колонны, расширяя круги, и в конце концов обязательно дойдут и до места, где Андрей повернул от шоссе в горы.
Но если даже им сегодня и не поможет этот их прием, рано или поздно их должна будет навести на след кровь, оставляемая на камнях в горах босыми, израненными ногами Андрея. Когда ротенфюрер Карл сказал, что там принимают и разутых, он не знал, что Андрею еще предстоит совершить этот путь по горному бездорожью в тумане. В сером сумраке нога слепо нащупывает тропу, натыкается на острый излом, на сколок с гранита. На ступне, на щиколотке остается ссадина, порез, а на граните - пятна крови и багровая роса мельчайших крапин. И из самого маленького пореза, из царапины, оказывается, может выбежать много крови, и главное - ее ничем не остановишь. Прежде стоило лишь послюнить ссадину и заклеить ее листком. Но этих камнях только и растет ржавый мох, а повыше, в складках гор, - сосны и кедры.
Как и всегда в таких случаях, эсэсовцы уложили сейчас всех пленных вниз лицом на шоссе, и кто пошевелится, тот и останется потом лежать с круглой дырой в затылке. Товарищи Андрея сейчас лежат грудью на мокрой булыжной груди шоссе и тоже по тявканью собак, по окрикам охранников силятся определить, далеко ли он уже успел уйти за это время от погони. И вдруг тявканье прекратилось.
Так и есть, теперь они молча идут по следу! Вот когда началась охота. С этой минуты, кроме однообразной, угрожающей песни быстротечного потока в горах, - ни звука.
С котелка бурачного варева быстро не побежишь в горах, перескакивая с камня на камень. И с этим серым месивом - с туманом - можно мириться лишь до поры, пока он еще скрывает тебя от погони. Его нужно разгребать руками. Почему такие вязкие, непроницаемо густые выпадают в горах Норвегии туманы?
Он возвращается по своим следам назад и потом круто берет влево, выходя к руслу потока. Вскоре за его спиной пробежали мимо собаки, и вот уже они опять виновато, жалобно заскулили.
Тем временем он вышел к потоку и пошел вниз, вдоль его русла. Нет, он забрел в воду и идет по щиколотки в воде к фиорду. Пусть они думают что он переправился через поток и поищут его на той стороне ущелья.
Так мало осталось мяса под кожей у Андрея, что студеный холод горной ледниковой воды тотчас же достал до костей и, как жестким обручем, охватил его ноги. А стремительное течение даже здесь, на мелководье, так и хочет свалить его с ног и завертеть с порога на порог, как вертит оно темные коряги-корневища и гнилые стволы рухнувших где-то вверху в эту горную реку мертвых кедров и сосен.
Ему не под силу идти в этой быстрой и холодной, как лед, воде. Метров через пятьсот или шестьсот он вышел из нее на берег и сел на плоский камень спиной к другому - побольше этого - камню. Ноги он свесил в воду: у него нет другого средства остановить кровь, хоть их и сжимает холодом, как тисками. И сейчас же окрасилась кровью, окаймилась желтыми каемками вокруг его ног ноздреватая белая пена потока.
Сперва он сидел на камне, привалившись к другому камню спиной, а потом стал медленно сползать по граниту как-то в сторону, боком. Надломилась на тонком стебле шеи голова, упала на плечо… Она-то и перевесила его тело. Так и лег он на камень боком.
* * *
Ничего нет зловещее этой тишины в горах, отчеркнутой ревом потока. Разбуженный ею, Андрей вздрогнул и поднял голову. Ищейки смолкли. Значит, опять уверенно взяли след и выполняют свою работу.
И теперь, в третий раз, они вряд ли дадут обмануть себя какой-нибудь новой уловкой.
Да, время ему уже и подниматься с гранитной плиты, на которой так хорошо сидеть, привалившись, как к спинке стула, к другому камню. Но тело не слушается, никак не хочет вставать и опять брести на израненных ногах, разгребая руками туманную муть.
Андрей поднял голову и внимательно посмотрел на воду и дальше вниз, по бурному течению реки, раздвигающей горы. А что, если?…
Собаки не лаяли, они снова нащупали след и теперь обеспокоены единственно тем, как бы опять не сбиться. Конечно, это их безошибочно ведет кровь, оставленная на каменистой тропе Андреем. Кажется, она уже не течет из ссадин и порезов на ступнях и на щиколотках ног, вода вокруг них уже не окрашивается, не желтеет. Но она же и ухватила, сдавила их, эта струящаяся с гор ледниковая вода, достала до самых костей.
Уже отчетливо доносятся по ущелью и голоса проводников овчарок. "Форвертс, форвертс!"- понукает ищейку ближайший к Андрею голос. Ого, значит сам ротенфюрер Карл принимает участие в погоне, со своим зеленоглазым черным псом-переродком, помесью немецкой овчарки с австрийским бульдогом! В лагере у Андрея достаточно было времени убедиться в том, что обычно, натравливая собаку на дичь, голубоглазый ротенфюрер Карл никогда не запрещал ей воспользоваться и трофеями своей охоты.
Они заходят снизу и уже почти под самым валуном, за которым сидит, свесив ноги в поток, Андрей. Слышно, как под ними осыпается каменное крошево, и даже сквозь туман виднеются их фигуры. Скулит и повизгивает пес, учуявший дичь. "Форвертс!" - ласково поощряет его хозяин. По-русски это означает "вперед!".
Почему бы и тебе, Андрей, не воспользоваться этой командой? Так вперед же, если тебя не устраивает компания этих двуногих и четвероногих зверей, вырвавшихся из преисподней вселенной.
Из тумана у самого подножия гранитной глыбы, за которой укрылся Андрей, показывается длинная, с оскаленной красногубой пастью и свешенным набок языком голова, и вслед за ней другая - круглая, в глянцевом дождевике-капюшоне. Андрей встает. Весь остаток своих сил в руках и измученном теле он собирает в последнем усилии, чтобы обрушить на них гранитную глыбу, и ногами вперед соскальзывает в студеную кипящую воду. Странно и согласно слившийся - звериный с человеческим - душераздирающий вопль тут же и заглох среди гор в яростном грохоте потока.