- Не гомони, людей разбудишь. Ну, ладно. Пойдешь вот здесь, - Данилин посветил на карту. - Смотри, здесь и здесь два минных поля, между ними проход полтора метра. Ориентир…
Они сидели долго. Пока, наконец, не определились с деталями: Калюжный был убит сегодня, значит, стрелок после удачного выстрела переждет сутки, двое. В вечер нынче, чтоб уж наверняка, Буча и решил ползти на нейтральную сторону.
До темна шел снег. К ночи ударил минус, землистый пластилин прихватило, приморозило. Иван попробовал - продавил сапогом тонкий грязевой наст. Захрустел ледок. Данилин протянул ему фляжку.
- На. Спирт. Бурмистрова.
- Спасибо, товарищ старший лейтенант. Да вы не волнуйтесь, срастется.
Черно в степи. Дождаться бы луны, - она по морозцу проглянется не позднее как к полуночи, - тогда и ползти через минные поля будет веселее. Весело, да опасно по светлому, по темну бы лучше. Мины те сам Иван и ставил, каждый кустик ему там знаком.
Данилин торопит.
- Давай, пошел. Сейчас луна вылезет, ты как на ладони будешь. Мы пошумим, как договаривались. Я тебе трассерами ориентир обозначу, зажигательными. Прямо на заводик и выползешь…
Иван кинулся через бруствер в черноту.
Метров сто он прополз без опаски, - здесь своя территория; колышек нащупал - его, сам втыкал. Значит, полметра влево первая "озеэмка". Данилинские саперы ставили мины на неизвлекаемость: растяжками закидали глинозем - крыса не проползет.
Ждал Иван, когда свои начнут стрелять, но когда стрельнули, ахнули разным калибром, инстинктивно ткнулся лицом в подмерзшую грязь, содрал кожу с носа. Поднял Иван голову, смотрит, куда летят трассеры. Красота: оранжевые стрелы мечутся над степью. Лучше взводного никто не стрелял из пулемета: рисует Данилин с "пэка" - не налюбуешься, глаз не оторвать - короткими мазкам: ту-дум, ту-дум, ту-ду-думмм…
- Ат, красавчик! - радуется Буча.
Трассеры неслись через степь; почти сразу на нейтральной полосе загорелось. Попал Данилин, всадил в этот чертов заводик десятка два зажигательных, как и обещал. Иван перехватил ловчее автомат и, не обращая внимания на грохот стрельбы вокруг - с той стороны начали палить в ответ, - пополз на заданный ориентир.
Конторка был в три этажа. Поодаль чернела полоса забора. Иван разглядел подъемный кран, взрывом сложенный пополам; котлован с фундаментом. Забрался Иван на третий этаж, устроился так, чтобы лестница просматривалась. Слышно будет, если кто пойдет: в пустом помещении человек ступит - шаги отзовутся гулким эхом.
"Главное не уснуть, - думал Иван, - не уснуть".
Сначала он замирал от каждого шороха, но скоро научился распознавать звуки: ветер гудит в проходах и меж окон - музыкально гудит, как в трубе - то сильнее, то затихает вовсе; крысы скребутся - шур, шур.
Артиллерия далеко забила. Содрогнулась контора. Близко лег снаряд.
Иван вжал голову в плечи: "Шальной".
К рассвету он окончательно замерз. Глотнул из фляжки. Спирт не чувствовался, но внутри сразу потеплело: захотелось курить и спать. Иван вытянул ноги и закрыл глаза.
Стрелок пришел…
Иван слышит осторожные шаги по лестнице.
Нужно встать, схватить автомат и стрелять! Но что-то с головой. Веки потяжелели. И руки стали ватными. Враг все ближе, ближе… Неужели конец? Страшно… Придется копать сортиры до дембеля…
Иван открыл глаза, некоторое время не мог вздохнуть от навалившегося страха. Нащупал под рукой автомат; вслушивается напряженно. Но тихо было, только далекие раскаты доносились, да ветер гудел. Он поднялся, с трудом разогнул затекшую спину; уперся ладонями в грязный пол, отжался не считал сколько раз.
- Сегодня придешь, - всматривается Иван в серое утро за окном. - К вечеру придешь, куда ты денешься, потрох сучий.
Спать все еще хотелось, сказывались последние бессонные недели. Иван нащупал в кармане "Приму". Достал сигарету, понюхал и убрал обратно. Подложив под зад кусок фанеры, Иван принялся ждать.
Вспомнилось ему…
Может, все это было месяца три назад, а может пять. Может, совсем и вчера. А может, и не было вовсе, а только примерещилось солдату…
Комбат стоял перед строем, таинственно заложив руки за спину. Уже объявили по дивизии четырехчасовую готовность, и теперь майору предстояло довести до личного состава, в чем же собственно дело. Понимал комбат, что тревога не учебная, а значит там за чертой - за росчерком пера, за приказом "по машинам" настоящая опасность, настоящее дело, которое называется простым словом - война. Но какая это будет война, главное, с кем и за что, комбат не знал. Так же как не знали этого командиры полков, дивизий и даже армий.
Буча хорошо запомнил глаза комбата и голос его всегда твердый, но в этот главный для батальона момент, будто рассеянный, будто что-то не договорил тогда комбат.
- Летим в Чечню. Там небольшая заморочка. Будем поддерживать конституционный порядок, - комбат исподлобья пробежал взглядом по ровному строю десантников. - Командирам рот организовать сбор рапортов и доложить.
Через полчаса стопка тетрадных листков в клеточку с одинаковым текстом: "Прошу отправить…" и даже с одинаковыми грамматическими ошибками легла на стол в командирской канцелярии. Написали все без исключения.
В начале декабря десантников перебросили в заданный район, и колонна двинулась на Грозный. Батальон буксовал в солончаковой степи, кружил по незнакомым селам. Чем меньше километров оставалось до Грозного, тем ожесточенней становились улыбки местных жителей, и ненависть их была уже столь явной, что солдаты не ставили оружие на предохранители.
Торжественный день первого боя был хмур, из неба сочился скудный дождь.
Длинные бестолковые очереди хлестанули по колонне с окраины села.
Запомнил Иван в своем первом бою урчащие воздушные потоки слева и справа. А больше ничего не запомнил. Он выпустил бестолковую очередь, увидел как его пули или чьи другие вспучили шифер над красным кирпичом. Батальон так дружно ответил из всех стволов, что бой закончился почти сразу.
За селом, в поле - там, откуда просматривались заретушированные туманом сельские околицы, колонна встала. От комбата пошли команды: разобраться, доложить о потерях. Солдаты сыпанули из грузовиков, выстраивались у обочин; еще серьезны все: дышат тяжело, броники оправляют; кто-то магазин перестегнул, защелкало вокруг. Пока сержанты считали, а взводные докладывали, солдаты как по команде зажурчали под колеса "шишиг".
Закурили казенные "Примы".
Солдатик - круглолицый розовощекий - сдвинул на затылок каску и говорит радостно:
- Ё-мое, че думаю, смотрите, чудеса какие: война, ведь, ё-мое, а птички-то как поют.
Иван слушал и ухмылялся про себя.
Взводный Данилин не смеется, серьезно так и говорит:
- Дурак ты, Прянишкин. Это не птички пели, а пули свистели у тебя над головой.
Каска у чудного солдатика съехала на затылок, - лоб у него белый широкий. Иван подумал, что хорошо по такому "леща" отвесить. И тут как давай все хохотать. Данилин тоже улыбнулся. Прянишкин сразу обмяк, захлопал глазами.
Ивану вдруг совсем не смешно стало - страшно ему стало: "А вдруг бы меня зацепило? А вдруг бы убило? А как это - больно, наверно?.. Что дальше-то будет?"
Пошла расслабуха: по второй закурили, по третьей.
С полчаса колонна стояла на окраине села.
Стадо буренок выползло из тумана. Пастушонок с ними, мальчишка лет десяти, любопытный. Встал, ноги растопырил и смотрит на военных, а сам прутиком целится в них, скалится белозубо. Ближе всех к пастушонку, скатившись с дороги, стояла БМДшка; на гусеницы глины ей намотало, как фарша на мясорубку. Сержант к башне прислонился, глядит во все стороны; пацана заметил, крикнул ему:
- Ей, пацан, иди сюда. Жрать хочешь?
Мальчишка перестал махать прутиком и настороженно посмотрел на чужого солдата.
- Чего молчишь, бестолочь? Ты с этого села? - сержант спрыгнул на землю и шагнул к пареньку. - Не боишься штоль? Не боись. Мы не страшные. Коров твоих не тронем. Но лучше гони их от дороги, да и сам не сиди здесь. Видишь, техники сколько. Чего молчишь, говорю? Тебя как звать?
Мальчишка наклонил голову, исподлобья чертит сержанта сорочьим взглядом. Потом попятился назад - все быстрее, быстрее. И вдруг побежал. Отбежав метров на десять, он громко закричал на ломаном русском:
- Ухады! Здохнэшь! - и во всю припустился прочь от дороги, нырнул в гущу коровьих тел и пропал из виду.
Сержант даже попятился от удивления, машинально дернул автомат с плеча.
И в этот момент плесканулась с окраины села длинная автоматная очередь.
Когда не ждешь, и шарик лопнет - в штаны наложишь. Народ носом в снег, кто в грязь повалился - кому как повезло. Залегли. С той стороны больше не стреляли. Снайперы взяли на прицелы калитки, заборы. Только все без толку - тихо на той стороне. Напуганные выстрелами коровы сбились в кучу, добрыми влажными глазами косились на людей, мычали - словно просили не пугать их, не мучить без надобности.
Комбат уж на нервах: "грузиться!" кричит. Кричат лейтенанты: "по машинам, маму вашу!" Поднимаются солдаты, метут с бушлатов крошевой землистый снег, а снег тает прямо на руках - стынут солдатские руки.
Только сержант не поднялся…
В суете поначалу не обратили внимания.
Когда стрельнуло, сержант боком неловко пошел, дошел до БМДшки, грудью в борт уперся и сполз вниз под гусеницы. Сержанта перевернули на спину; он потерял сознание и начал умирать. Кровь алыми шариками пузырилась на его губах, шарики лопались. Тело ритмично вздрагивало в смертных конвульсиях.
Тот смешной солдатик, розовощекий Прянишкин, вдруг зарычал - вскинув автомат, застрочил без остановки. Заходил автомат в его руках и стал харкать огнем прямо в лупоглазых толстых буренок - в самую гущу коровьего стада. Махнули буренки врассыпную, взревели раненые животные; одна легла сразу - припала на передние ноги, захрипела. Опустошив магазин, Прянишкин прижал к "бронику" горячий автомат, опустился на истоптанную коровьими копытами жухлую траву и заплакал.
Умирала буренка тяжело: удивленно водила черным глазом, мычала утробно, сучила копытами; кровь перемешиваясь с пахучим спекшимся навозом разжижала его. И талая земля под теплым еще коровьим телом становилась красной.
К Прянишкину подбежал взводный Данилин, выхватил у него автомат и стукнул солдата кулаком по каске…
По-настоящему войну ощутили, когда батальон заходил в Грозный.
Грузовики катились по городским улицам, разбрасывая по асфальту прилипшую к колесам глину. Мимо на бешеной скорости пронеслась грязнущая БМДшка с батальонной разведкой. Иван подумал: "Не нам первыми быть… Говорят, город артиллерией обработали. Во, дают! Это что ж за дела такие?"
С этого момента все события того дня записались в памяти как на черно-белую кинопленку - без красок и почти без звука.
Пока Иван размышлял что, да почему, на пути стали вырастать городские кварталы. С балкона первого этажа за ними, движущимися теперь в колонне по городской улице, наблюдали мужчина и женщина. Мужчина нагнулся и что-то стал говорить женщине. Та игриво захохотала, дружелюбно помахала военным. И спокойно стало у Ивана на душе. Страхи пропали. Город обычный, как все другие города. Ну, постоят они, пошумят местные. Что ж делать? Демократия! Пошумит народ и разойдется.
Их обстреляли, когда первые машины выруливали с улицы на широкую площадь.
Иван, когда вспоминал этот бой, не мог назвать улиц и площадей, но всегда удивлялся, как их всех в тот момент сразу не поубивало.
Подбили головной танк: сорвало гусеницу, вспыхнуло в силовом отсеке. Танк пошел юзом, закрутился на месте - взревел как бешеный. Медленно завращалась башня. Чуть перепонки не лопнули, - схватился Иван за голову, - бахнул выстрел, вырвалось пламя из танковой пушки. Огрызался, плевался танк огнем. Взрывалось в домах: летели по улице камни, стекла с бетоном и домашней утварью, заполыхало в окнах и на балконах. Иван успел подумать, что поздно теперь назад, теперь хана им всем, но от кого наступит "хана" он не знал, потому что врага не видел.
Не урчало теперь в воздухе, но грохотало все вокруг неистово.
По танку дали залп гранатометчики. Присел Иван, повалился под колеса от страшного грохота, а когда поднял голову, увидел башню танка, как в замедленной съемке летящую по воздуху.
Десантники прыгали с бортов, рвали на себя холодные затворы автоматов, искали глазами противника. Вся площадь грохотала и взрывалась. Иван стрелял. Кончились патроны. Но ему казалось, что стрелял он мимо, и в какой-то момент стало ужасно обидно, что мимо. Дернул на себя затвор - заклинило автомат - ствол задымился. Вокруг стали падать солдаты. Он подбежал к одному - тронул - к другому. Не видел лиц, но понимал, что убиты они. Рвало боекомплект в той самой грязнущей БМДшке. Двое еще живых обгоревших до неузнаваемости разведчиков корчились под гусеницами: как рыбы засыпающие, разевали красные рты без губ, скребли скрюченными черными пальцами.
Рядом взорвалось.
Посыпалась земля камни, осколки. Горячим обожгло щеку. Повалился Иван, рукой за лицо. Отнял, смотрит, кровь на ладони. Зацепило? Царапина! Шквал огня снова придавил его к земле: он рухнул в грязь, больно стукнулся подбородком о холодное цевье чужого автомата. Автомат был Прянишкина, того самого - чудного из третьего взвода. Прянишкин лежал рядом, свернувшись улиткой, прижав руки к животу, смотрел стеклянными глазами на Ивана.
"Готов, готов… Может, ранен? Надо посмотреть… Нет, готов. В живот, в живот прямо попало".
Разворотило Прянишкину внутренности; он кишки руками пытался обратно запихать в разорванный живот, так и умер. Пополз Иван, прихватив автомат с двумя магазинами, остальные покорежило и смешало с кровью и чем-то черным густым из живота Прянишкина.
За сожженной БМДшкой пристроился пулеметчик, ефрейтор Мишка Дорничев из Подмосковья. Второго номера убило у Мишки. Ефрейтор отстегнул короб от пулемета, отбросил в сторону; вокруг пустые ленты змеями вьются. Взводный Данилин орет Ивану в ухо:
- Дорничева видишь? "Бэка" ему тащи, - и взглядом указал на убитого второго номера, в руке у того коробка с лентами. - Позицию поменяйте. Я прикрою.
Иван схватил коробку с пулеметными лентами, чуть не с силой вырвал из окостенелых рук второго номера. Побежал через площадь. Зацокало по асфальту. Рухнул Иван под гусеницы на Дорничева ноги. Дышит, дышит. Ефрейтор от неожиданности чуть не кинулся на Ивана: узнал, шмыгнул носом.
- Ленты? - ткнул грязным кулаком по коробке. - Куриво есть?
Перезарядили пулемет. Иван видит фигурки в конце улицы у перекрестка. Дорничев та-да-дакнул разов пять в их сторону - сдуло фигурки. Но там, видно, засекли пулеметчика. Из гранатомета дали залп: первый - мимо, второй - прямехонько по машине. У Ивана звон в голове. Он ефрейтора по спине лапанул, подхватил. И тащит. У ефрейтора кровь из ушей струйками. Только они поднялись, дернулись бежать, тут Дорничев как охнет, и сразу ноги у него подкосились.
Иван его за ворот тащит, не останавливается. Ефрейтор стонет:
- Убило меня… не больно… ног не чувствую.
- Пулемет брось, брось, брось! - Иван ему.
Дорничев сознание теряет, но в пулемет вцепился так, что ладонь прикипела к горячему стволу, а он уж боли не чувствует, только мясом горелым пахнет.
- Ты, что! Я ж расписывался за него. А сдавать, когда на дембель… сдавать…
Бредит ефрейтор. Иван дотащил его, упал рядом. Щупает себя по бокам - не ранен он, не ранен! Везет ему как черту, как ста чертям!!
Бушлаты, бушлаты вокруг. Свои. Лица. Рты черные, глаза из-под касок…
Очухался Иван. Прихватил пулемет: ленту вправил, затвор рывком на себя. Стрелял Иван прицельно - не торопился. Видит человечков - маленькие такие, будто игрушечные. Прикинул, метров сто пятьдесят. Подправил прицел. И короткими очередями, как учили, застрочил по врагам. Старался Иван, язык даже прикусил, а когда увидел, что упали двое и не поднялись больше, закричал, стал кулаком грозить. Страшно Иван кричал, матерно, как на войне всегда кричат. И откуда знал-то? Выходит, что солдат он, солдатом стал, само собой так получилось.
Часа через два жестокого боя к окруженным и истекающим кровью десантникам прорвалась родная пехотная "мабута". Стали грузить раненых. Подкатили два бэтера. Наводчики ливанули крупным калибром во все стороны. Утих бой на время. В бою Иван то терял слух, то снова слышал рваные крики, команды:
- Мать еп… возьми этого…
Данилин, Данилин… На месте командир…
Вдвоем они подхватили раненого. Вдруг толкнуло Ивана: почувствовал он, что по лицу потекло у него. Но к удивлению своему не падал Иван, не подкашивались ноги. Он снова потянулся к истерзанному осколками бушлату. Тут и заревел Данилин матюгом:
- Все, все, брось! Да не держи, брось, говорю. Убит.
Пуля попала раненому в голову - размозжило лицо. Кровью и забрызгало. Данилин пригнулся, Ивану показывает, чтобы назад отползал.
- Теперь подождешь, торопиться тебе некуда, некуда… - бормочет Данилин.
Остаток дня эвакуировали раненых, на следующий воевалось уже как обычно. Вспомнить Буча остальные дни по отдельности не мог, как ни пытался: все одинаково было. Одинаково - как на войне.
Когда ж все было-то? Хоть убей, Ивану не вспомнить: так помнит, а чтобы разложить по дням - ну, хоть убей. "На войне, как на войне", - подумал Иван и стал глаза тереть что есть силы, чтобы не заснуть ему. А в глаза хоть спички вставляй.
К вечеру сильно похолодало, и в здании, где теперь прятался Иван было ничуть не теплее, чем за стенами и оконными провалами.
Снег больше не шел.
Ветер гудел, подлый ветер - все остальные звуки глушил. Днем сильно стреляли, к вечеру, будто отдыхать народ разошелся. Тишина, только вуу… вууу-оо-ыы!
Иван ворот поднял, фляжку нащупал в кармане.
Эх, погорячились они с Данилиным. Надо было хоть день выспаться. Все время, что они стояли под Аргуном на позициях (последнюю неделю особенно) урывками спали. Оттого голова тяжелая, глаза - будто песка в них насыпали.
Дрожит Иван от холода: зубами стучит - так стучит, что слышно всему городу, да что там городу, всему миру! Сунул он меж зубов платок, стиснул зубы. Фляжку нащупал: холодная фляжка, ледяная. Стал он проваливаться в черноту - внутрь себя: будто затягивало, засасывало его тягучей дремой.
Лопухи, лопухи кругом…
Странно - зима, а зелено вокруг. Иван сообразил - сон это. Опять, опять!.. Надо бы очнуться. Но он знает, что это всего на минутку. Чего случится, если он посмотрит сон всего минутку и снова станет ждать - ничего ж?
Холодный сон…