Прапорщик не знал, что отвечать. Он не имел права слушать такие речи от солдата. И увидел: по мосту идет вразвалку поручик Никонов.
Прапорщик крикнул тонким тенором:
- Молчать! Ты не смеешь!
И пошел к лавкам. Солдат глядел ему вслед, усмехаясь.
- Молодой еще.
Никонов нашел прапорщика у лавок. В руке прапорщик держал плитки шоколада "Фукс-нукс".
- Ну что, - спросил поручик, - побил жида?
- Побил, - отвечал прапорщик.
- Ну, молодец. Идем назад.
Прапорщику стыдно было признаться: он не только не побил еврея, но даже не в силах был даром взять в лавке шоколад. Лавка была пуста (торговец спрятался от бомб в подвал) - и прапорщик оставил на прилавке деньги. Поручик сказал:
- Медленней пойдем. Там уж, наверное, капитан с девочкой делом занялись; я для того и ушел. А капитан на девочек - хо-хо-хо!
И поручик радостно захохотал.
Прапорщик глядел на него с уважением: как спокойно говорил поручик о том, о чем прапорщику и думать стыдно было! И, главное, поручик, видимо, и не думал даже о бомбах и шрапнельных стаканах - так спокойно он шел и смеялся. Страх не находил места в его узком черепе, заполненном бессмысленной радостью. А Ротченко с Терезой ничем, кроме разговора, не занимались. Даже разговор стих. Ротченко глядел на Терезу так, что та отвернулась.
Заботы Терезы о фольварке были непонятны Ротченке. Какой тут фольварк, если все гибнет? И Ротченко усомнился: может быть, его непонимание оттого, что тело его избито и изломано войной? Ведь до войны он думал иначе. И штабс-капитан еле удержался, чтобы не кинуться на девушку: были ведь, может быть, последние дни затишья.
II
Было темно: не оттого, что солнце зашло уже, а оттого, что дым застлал небо и землю. Дым в лесу был желтый и едкий, как удушливый газ. Желтые космы его висели на соснах и плотной завесой ползли поверху, подымаясь к небу. Лес был огромный, и сосны в нем дрожали от корней до верхушек. Земля тоже дрожала: тысячи снарядов рвали ее уже десятый час под ряд. Направо и налево от дороги трещали и ломались деревья. А по дороге шел поручик Никонов.
Поручик искал штаб батальона. Но решительно ничего не было в лесу: ни штаба, ни батальона, ни офицеров, ни солдат. Были только дым и грохот. Но поручик знал точно: штаб должен быть. Штаб найдется, потому что у него, поручика Никонова, имеется важное для штаба сообщение.
- Кто идет?
- Командир пятой роты.
Голос Ротченки спросил удивленно:
- Какой бог пронес вас сквозь эту дрянь?
- Не могу знать, господин капитан, - отвечал Никонов, беря под козырек. - Честь имею доложить: рота моя выбита неприятелем до одного. Оставшиеся сдались. Прапорщик Каверин убит. Прапорщик Лосинский, посланный для связи в четвертую роту, не вернулся.
- Благодарю вас, - отвечал Ротченко. - Значит, все обстоит благополучно?
- Так точно, господин капитан, - согласился Никонов, Ротченко сказал:
- Остатки полка собираются у Красносельц. Мы сейчас отступаем туда. Из батальона осталось - полюбуйтесь - двадцать один солдат и два офицера, то есть вы да я. Идемте.
И они пошли.
Это был одиннадцатый час утра. Еще накануне снялись и ушли в тыл на новые позиции русские батареи, потому что на всю артиллерийскую бригаду было только девять снарядов, да и те старого образца. Сутки отбивалась отданная на разгром русская пехота.
Ротченко шел позади солдат, рядом с Никоновым. Они не вышли еще из области огня.
Никонов пошатнулся, схватился за живот и упал. Ротченко нагнулся и повернул тело поручика лицом кверху.
Лицо у поручика сморщилось, как у ребенка, которого купают. Глаза зажмурились крепко, открылись, и поручик заорал.
Ротченко сказал:
- Что вы? Молчите!
Но поручик продолжал орать громким голосом. Вся радость ушла из его тела, и ее заменил страх. Одновременно два чувства не умещались в узком). черепе поручика.
Ротченко отшатнулся и крикнул:
- Молчи! Молчи, сволочь!
Солдаты остановились. Ротченко знал: еще секунда такого рева - и заревут все двадцать один человек.
- Сволочь! - заорал он. - Молчать!
И поручик замолк. Теперь страх ушел из тела поручика.
Ротченко следил, усмехаясь, за превращениями поручика Никонова. Он знал, как умирают люди, и не ужасался. Лицо поручика покрылось потом. Глаза в упор глядели на штабс-капитана. Тот усмехнулся.
- Успокойся. Сейчас все пройдет. Помрешь - Георгия дадим в приказе, и больше ничего. Поручения есть?
- Ведь это мука, - отвечал Никонов. - Ведь это мука, - повторил он. - Ничего не понимаю.
И умер.
Солдаты побежали, бросая на ходу винтовки.
Ротченко пожал плечами и пустился вслед за ними: в конце концов сейчас, действительно, не было нужды отступать медленно.
Впереди - окрик:
- Стой! Стой!
Ротченко тоже крикнул:
- Стой!
Впереди, в кучке солдат, стоял прапорщик Лосинский. Он размахивал шашкой и кричал:
- Стой!
Солдаты остановились и сбились в кучу.
Ротченко спросил прапорщика:
- В чем дело? Это направление дал штаб полка.
Прапорщик, отвечая ему, продолжал кричать во все горло и размахивать шашкой:
- Я привел пулемет и пять солдат! Мы вырвались! Господин капитан!
- Вложите шашку в ножны и молчите целую минуту подряд, - приказал Ротченко.
Прапорщик опешил, вложил шашку в ножны и замолк.
- Так, - сказал Ротченко.
Солдаты глядели на него. Было ясно, что они ждут от него спасения, а он не знал, куда их вести.
- За мной - шагом марш! - скомандовал он и повел солдат вправо от дороги.
Солдаты, толкая его, понеслись вперед.
Ротченко заорал:
- Стой! Стой!
Прапорщик стоял у пулемета. Он; топал ногами и тоже орал:
- Стой!
Он ничего не понимал и решил повторять все слова и движения батальонного командира.
- Из пулемета их, - сказал Ротченко. - Валяй!
Прапорщик навел пулемет и опустил руки.
- Не могу, - сказал он, последнее, и вдруг понял, что его сейчас убьют: он выпал из войны. Он все увидел со стороны: лес, беспомощную кучку солдат, Ротченку и себя, совершенно непричастного к этому непонятному делу. Это было так страшно, и так ясно было, что все равно он умрет, - что, когда пулемет затрещал, направленный рукой Ротченки, прапорщик бросился за солдатами под пули, и первый упал лицом в сухие сучья. Он не видел уже, как остановились солдаты, и как Ротченко повел их дальше, не взглянув на труп прапорщика Лосинского.
К, ночи командир первого батальона штабс-капитан Ротченко и четырнадцать солдат подошли к фольварку. Тут собрались остатки дивизии.
Фольварк был цел: ни один снаряд не тронул его. Ротченко быстро вошел в дом. Дом был пуст: остатки дивизии переправлялись через Оржиц. Там, за рекой, новые позиции. Ротченко сам не знал, зачем ищет Терезу: спасти или убить. Но Терезы не было нигде.
Штабс-капитан вышел в сад, к солдатам, и приказал поджечь фольварк.
Он думал: все, что было с ним и со всеми, сделали люди. Создали чепуху и дрянь - и сами же ужасаются. Они никого не имеют права обвинять: ни бога, ни черта. Они сами виноваты, сами же и должны все исправить.
Прапорщик Лосинский, убитый в бою 30 июня у деревни Единорожец, награжден был Анной 4-й степени за храбрость. Поручику Никонову, убитому в том же бою, дали в приказе георгиевское оружие.
Варшава
I
Такой уж бзик у кандидата на классную должность Кроля - жениться на Марише.
- Раз, два! - и как деньги будут - женюсь.
А денег нет иной раз даже и на то, чтобы пойти в цукерню, поглядеть на Маришу, как ока бегает меж столиков, разнося господам офицерам шоколад.
Цукерня - вся белая, будто вылита целиком из молока, с белыми занавесками, стуликами и столиками. От беленьких прислужниц пахнет сливками. Речь у них сдобная и приветливая, и глаза, как изюм в булке, чернеют.
- Шоколаду пану?
И уже горячим паром дышит шоколад на столике, а рядом, вафля, которую как в рот возьмешь, так и жить больше не хочется: сколько ни живи, лучше никогда не будет. Бегает Мариша и не знает того, что сидит у столика будущий ее супруг. И никто не знает, кроме кандидата Кроля.
Когда совсем нет денег, кандидат Кроль останавливается у окон цукерни, глядит туда, где шум и веселье, и идет дальше, чтобы у себя в комнатушке развалиться, задрав ноги на спинку кровати и руки засунув в карманы.
Лицо у него острое, как топор, и весь он в острых стремительных углах. Когда же он заберется на ночь под одеяло, то можно даже испугаться его чрезвычайной длины: на подушке торчит маленькая острая головка, и вдруг на другом конце кровати, там, где никак нельзя ожидать - задвигаются ступни, оттопыривая одеяло, и кажется тогда, что голова у него - отдельно, и ноги - отдельно.
Деньги кандидат Кроль занимает у Егорца, солдата из военной гостиницы. Егорец дает рубль и указывает:
- Если сапогом да одеяло пачкать - так от этого денег не будет. Работайте.
Кандидат обижается.
- Кроль не работает? У Кроля в госпитале кипяченая работа. Раз, два! - ни раны, ни солдата: одна постель. Кандидат Кроль устал. Кандидат Кроль…
А у Егорца лысина прошла от лба к темени, и колыхается он на табурете, как круглое облако зеленого дыма. И вот-вот загремит гром, засверкает молния: озлится Егорец.
- Иная вам работа нужна, господин кандидат. С такой работой никогда у вас денег не будет.
А кандидат Кроль с рублем в кармане идет в цукерню, чтобы поднести Марише цветок, посидеть с ней за столиком, разговаривать с ней тонкими намеками и убеждать одноглазую мать Мариши, что деньги у него будут.
II
Война вот что сделала с корнетом Есаульченко: всадила в окоп, надышала в лицо копотью, залила глаза синим пламенем и сокрушила слух так, что казалось ему: вогнали ему от уха к уху железный кол и бьют по тому колу молотом. А лотом вытащила из грохота, дыма и пламени и пустила гулять по варшавским улицам.
Чуть приехал в Варшаву, - с вокзала к коменданту, оттуда в военную гостиницу и в "Римские бани". В "Римских банях" есть комнаты жарче Африки. Пройти из такой комнаты в соседнюю - все равно, что шагнуть одним шагом тысячу верст к северу. Выпарив засиженное в окопах тело, завернуться в простыню, забыться в теплой комнатке на диванчике и, очнувшись, отдыхать. Обставиться бутылками и пить, чтобы забылась война.
А войны не забыть. Везде - на севере, на западе, на юге, в пятидесяти верстах от Варшавы - война. И в командировке ясно сказано: "сроком на одну неделю". Как ни торопился отдохнуть корнет Есаульченко, но в одну неделю не успел заглушить и затмить войну варшавским весельем.
У него в номере военной гостиницы, на круглом столике - лимонадные бутылки с вином. У столика раскрытый чемодан, из которого торчит неплотно втиснутое мятое белье.
Завтра конец отпуска. Завтра корнет Есаульченко полетит по полю на коне сквозь дым и грохот или, оставив коня в обозе с денщиком, спрячется в окопе.
Вот что сделала война с корнетом Есаульченко, тем самым, который в "Римских банях" гулял голый, но при шпорах и сабле.
III
Егорец влетел в комнату рано утром, когда кандидат Кроль еще спал; заторопил, затормошил, задергал, и напрасно кандидат Кроль отгораживался подушкой и одеялом, приседал на корточки, упрятывая под длинную рубашку поросшие рыжими волосами ноги: Егорец не отцеплялся.
- Идемте! Идемте!
А по комнате от его дыхания пошел спиртной дух.
У кандидата Кроля зубы стучали от злости.
- Я тебя, нижнего чина, - раз, два! - и под арест. Ты - нижний чин, а я… Кандидат Кроль - не офицер? Нет? А если солдаты в госпитале Кролю честь отдают? А если господа офицеры с Кролем за руку знакомы?
- Я, господин кандидат, для вашего же удовольствия. Дело есть к вам, господин кандидат.
- А вот я - раз, два! - и чихнул на твое дело.
- Деньгу зашибете, господин кандидат!
И дымное лицо Егорца сразу стало серьезным.
- Без дела я, господин кандидат, вовек бы вас не обеспокоил. Офицер в вас нуждается, господин кандидат.
- А в чем дело? Какой это офицер? - спросил Кроль.
- А хороший офицер, - отвечал Егорец. - Усы, господин кандидат, такие усы, что белье на них сушить можно. Дли-инные! А говорит, господин кандидат, - что ни слово, то пуля в лоб. Прямо как винтовка разговаривает: пять патронов выпустит, и молчок - заряжается. А денег у него, господин кандидат, не иначе как миллион: всякого цвета деньги, мне гривенник-целковый дал.
Кандидат Кроль медленно одевался.
- Деньгу зашибете, господин кандидат!
- А он меня - позволь, позволь! - он меня звал?
- Звал, господин кандидат. Приведи, говорит, мне такого человека, который бы лучше всякого доктора бумагу мне написал. Как же не звал? Звал! Мало, что звал! Водкой, говорит, с ног до головы опою! Мне тоже коньяку вынес. А я в коньяке толк знаю. Я человек военный и сам на батарее пальца лишился. Как же не звал? Звал! Приведи мне, говорит, такого человека, которому скажу: весели господина корнета - и чтобы сразу девочки кругом. А я, говорит, час подожду, а как час пройдет, стрелять буду. Прямо, говорит, как винтовка стрелять буду. Как же не звал? Звал!
И чем больше говорил дымный солдат, тем стремительнее одевался кандидат Кроль.
- А - позволь! - какую бумагу ему?
- А на бланке: контужен, мол, человек, извините, пожалуйста, и подпись - кандидат Кроль. Деньгу зашибете, господин кандидат, а офицер в Варшаве останется - вам для наживы.
Кандидат Кроль накинул на плечи серую шинель.
- Все сделаю. Господин офицер чистоганом из воды выйдет. У кандидата Кроля кипяченая работа.
И подумал:
"Деньги будут, женился, дети пошли и собственный автомобиль".
IV
Корнет Есаульченко спрятал бумаги в карман и стал перед круглым столиком, растопырив кривые ноги. Ворот тугого кителя был уже расстегнут.
- Садись. Не торчи! Пей!
Медленно, как с крутой горы спускаясь, опустился кандидат Кроль на стул. Осторожно влил в горло полрюмки - теплый зуд прошел по телу. Еще выпил, и еще. И уже закачалась комната, и стало перед Кролем лицо офицера, как собственный его затылок.
- Я господину корнету не только бумаги… Кроль такой человек, что если сказал, так у него - раз, два! - и господину корнету весело.
А на руке у кандидата кольцо, заранее купленное, змеей обвивалось вокруг пальца. И сам он змеей извивается на стуле.
- Я такие места знаю, что господин корнет закричит от восторга и побежит по улице. Будет господин корнет бежать и кричать в голос. А девочки…
Тут кандидат Кроль довел голос до шепота и, пригнувшись к офицеру, помотал черной головой.
- Я скажу господину корнету: девочки такие, каких и на том свете не сыщешь! Господин корнет один приехал или, может быть, господин корнет с господами офицерами развлекается?
- Один.
- А у господина корнета есть деньги, чтобы веселиться?
И длинная фигура кандидата прыгала на стуле, и пальцы на столе сплетались и расплетались.
- Есть.
- У господина корнета есть деньги, чтобы веселиться! И он пьет в этой комнате, когда вся Варшава для него построена? Архитекторы сидели-сидели, думали-думали: как лучше построить, чтобы был доволен господин корнет? И выстроили такое… Я вам скажу: я не кандидат Кроль, а последняя сука, которая лает, задрав хвост, у ворот, если Варшава не для господина корнета построена. А девочки…
И опять кандидат Кроль задышал корнету в ухо. А у того от быстрых и увертливых слов замелькало в глазах так, будто приставили ему к переносице Анну 2-й степени с мечами и бантом.
V
На Уяздовской аллее белым сверкающим камнем облиты дома; густо пущенная зелень дышит за оградами садов и парков; медленные ландо несут на мягких рессорах закупоренных в мундир офицеров; тонкие кучера в синих цилиндрах помахивают высокими бичами и ни разу не обернутся к седоку для мирной беседы. И нет на Уяздовской аллее стука копыт и скрипа колес: выложена мостовая торцом.
Если покажется на Уяздовской аллее грязный лапсердак, то сгинет сей же час. Всякий брезгливо откинет носком ярко начищенного сапога спрятанную в лапсердак человеческую вонь, потому что создана она не для тонкого нюха отпускного офицера. Для офицера создано только то, что, напитав зрение, слух и желудок, рождает человеческую веселость.
А к вечеру желтым светом запылает Уяздовская аллея; веселый говор встанет перед занавешенными окнами цукерен; воздух колыхнется и запоет от множества невидимых оркестров. Тогда ордена и эфесы сольются в один сверкающий зигзаг и рассыплются с громом, гоняясь за женщинами. А те стремительно скользят вдоль домов, наклонив набок голову и щедро одаряя носы прохожих ненюханными в России духами.
Белая панель, свиваясь в гудящую электрическую дугу, убегала из-под спотыкающихся ног корнета и кандидата. И уже задыхался Кроль, и стало ему трудно передвигать ноги, будто идет он по колено в воде. А корнет неутомимо гремел саблей впереди.
- Скоро ли придем? - спросил корнет Есаульченко.
- Куда, господин корнет, придем? Кандидат Кроль всюду готов, куда господин корнет хочет.
- Ты, черт тебя, не знаешь, куда идти? Ты что говорил? Ты - обманывать офицера?
Корнет остановился, приступая к кандидату. В страхе кандидат Кроль вжимался в стену. Вот-вот вольется весь в дрожащий камень, оставив на стене только зеленый контур длинной и узкой фигуры.
- Но - позвольте, господин корнет… Зачем же? Знаю! Я такое место знаю…
А вся Варшава для Кроля - одна цукерня. Больше ничего нет в Варшаве.
- Веди, а не то…
И в трепете повел Кроль офицера туда, где люди утопали в молочных ароматах и шоколадном пару.
- Тут, господин корнет… Сейчас, господин корнет…
- Шоколаду пану?
VI
Корнет Есаульченко целовал ручку Мариши, и та ласково улыбалась ему, а на Кроля даже не взглянула.
Офицер сунул кандидату сторублевку. Сторублевка упала на пол.
- Поднимай! Бери!
- Господин корнет…
- Чего тебе еще надо? Отстань!
- Господин корнет… Это такое недоразумение…
- Отстанешь ты или нет?
И рука корнета уже полетела к эфесу. Дрожащим голосом Кроль произнес:
- Это невеста моя, господин корнет…
- Что?
Корнет Есаульченко, обернувшись, заглушил шпорами и саблей все вокруг. Ступил шаг вперед. Кандидат Кроль сделал шаг назад. Еще шаг вперед - еще шаг назад.
- Ты что, черт тебя?
Кандидат Кроль замахал руками.
- Это - позвольте, господин корнет, - действительно… Но зачем же, господин корнет, саблей в ухо? Я - раз, два! - деньги в кармане и женился, господин корнет. Тут смеяться нужно, а не…
Корнет Есаульченко стоял, растопырив кривые ноги, перед Кролем, и лицо его медленно, от шеи начиная, наливалось кровью. Вот уже и в лоб краска ударила.
- Пошел вон!
- Вам вредно волноваться, господин корнет. Зачем же? Господин корнет другую найдет. Прямо - раз, два!
И кандидат Кроль отскочил от корнета, потому что кривая сабля засвистела в воздухе.
- Прочь!