Руст ничего не ответил ему. Лицо его скрывали утренние сумерки. Где-то раздался пронзительный свист. Руст, покачиваясь, направился к грузовику, откинул брезент и перевалился в кузов.
* * *
Хлопанье брезента прекратилось, когда маленькая колонна грузовиков с выздоравливающими остановилась. Руст наклонился над спящим Кюблером, а потом, выглянув из грузовика, окинул взором местность. Ни домов, ни кустарников. Леденящий ветер. Заскрипев, машина через некоторое время тронулась снова. Руста основательно потряхивало на ящике с боеприпасами. Напротив него сидел Жорж.
У Руста больно стучало в висках. Суматоху, неожиданно поднявшуюся во дворе замка, он пережил совершенно безучастно.
- Эй, поднимайся, становись в строй! - С этими словами Жорж вытащил его из грузовика.
Пошатываясь, Руст поплелся за ним к группе раненых, которым уже были розданы каски, автоматы и боекомплекты. На него получили тоже.
- Что это значит? - спросил он Жоржа.
- Маршевый батальон. Дело серьезное. Раненых, которых вчера доставили на аэродром, отправили обратно в госпиталь. Боятся, что "юнкерсы" больше уже не пробьются.
Русту стало холодно. В поисках сигареты он нащупал в кармане шинели какой-то шелестящий лист бумаги. "Листовка!" Занятый делами, он даже не успел прочитать ее. Во время следующей остановки, когда все вылезли, Руст остался в машине. Натянув на голову одеяло и включив фонарик, он прочел следующее:
"Путь вашей дивизии отмечен убийствами и пожарами: убийством мирных жителей, бессмысленным разорением деревень. Позор! Схватите за руку тех, кто все еще продолжает убивать и жечь. Докажите, что вы не желаете больше иметь ничего общего с ними!"
Когда все вернулись в машину, Руперт притворился спящим. Вскоре он и действительно ненадолго задремал. Шум мотора и дорожная тряска почти не мешали; грузовик словно превратился в тот товарный вагон, восемь мерно стучавших колес которого мчали его в Германию. Тот вагон… Одних он вез на родину, других - на чужбину. Только вот снег тогда еще не выпал…
В вагоне было полутемно; в его передней и задней части пол устилала солома. Посреди стояла чугунная печка. Во всяком случае, караульным в передней части вагона она давала немножко тепла. Девушки в потертых телогрейках и дырявых валенках мерзли от холодного ветра, врывающегося в дверь на ходу поезда. Головы и плечи их повязаны платками. Это платки их матерей, с плачем провожавших девушек на товарной станции в Мелитополе.
Руст украдкой наблюдал за девушкой, прислонившейся к закрытой двери вагона. На тонком бледном лице девушки выделялись огромные ясные глаза. Наверное, она прощалась со своей родной Украиной. Когда родные и близкие сгрудились на станции около вагона, а ее мать с криком "Люба!" рухнула на землю, девушка сдержала слезы. Ученики хором кричали ей: "До свидания, Любовь Антоновна!" Потом со слезами затянули какую-то песню.
"Дети ее любят, - отметил про себя Руст. - Интересно, доведется ли им снова увидеть свою учительницу? При каких обстоятельствах? Она наверняка попадет в лагерь на принудительные работы. Будет гнуть спину с утра до ночи, мерзнуть, голодать. У нее не будет ни книг, ни детей…" Сжав кулаки, он проклинал караульную службу, к которой его прикомандировали.
Остальные солдаты не обращали на Руста никакого внимания; они слали или курили, уставившись перед собой в одну точку, один из них вырезал на палке орнамент. Каждый раз, как только поезд останавливался, из вагона спрыгивали двое солдат. Отходить от поезда более чем на двадцать метров запрещалось: это район действия русских партизан.
Русту не спалось. Время суток он различал только по тому, сидела девушка у закрытой двери вагона или, прикорнув у пылающей печки, смотрела в сумеречную пустоту. Руст видел только ее. Чувство вины, стыд, жгучая потребность предпринять что-нибудь не давали ему заснуть.
"Я должен с ней поговорить, чтобы она не смотрела на меня так, словно я ничем не отличаюсь от остальных немецких солдат. А собственно, к чему все это? Через несколько дней поезд остановится на одном из немецких вокзалов, придут другие караульные, а я пересяду в пассажирский вагон. Кто я для нее?.. И все-таки образ девушки будет преследовать меня в течение всего отпуска. Как обвинение".
Когда же наконец он решился заговорить с ней, девушка с презрением отвернулась от него.
Однажды вечером поезд остановился на открытом участке пути. Любу вместе с другими девятью девушками по приказу начальника эшелона перевели в передний вагон. На следующее утро она исчезла.
Это была последняя ночь, когда поезд шел по району партизанских действий…
- Ты, оказывается, вовсе не спишь, - сказал Жорж. - А я-то думал, что спишь, раз тебя не слышно.
- У меня такое чувство, будто я спал всю дорогу, - ответил Руст.
- Бывает, - согласился Жорж, словно обращаясь к самому себе. - Порой случаются такие вещи, что… - Он осторожно пытался прощупать почву: что привело Руста в такое состояние? Но сколько ни старался, Руст отвечал уклончиво. Это как раз и подтвердило уверенность Жоржа, Ничего, расскажет, когда они останутся наедине. Кто гарантирует, что Кюблер и остальные не проболтаются?
В целях предосторожности он решил пока не отдавать Русту письмо из дома, которое он получил для него вечером. "Если Руст прочтет его, он, чего доброго, еще не захочет действовать заодно со мной. Заскучает по дому или еще что. Кто его знает…"
На рассвете, когда грузовик проезжал через замерзший ручей, лед под ним проломился. Водитель то давал задний ход, то включал первую скорость, однако ничего не помогало: колеса увязали все глубже.
Тяжело дыша, Кюблер, Жорж и Руст старались вытащить машину из ручья.
"Как тогда под Воронежем", - подумал Руст. И тут его словно током ударило: "Только не надо больше Воронежа!" Он чуть не выкрикнул это вслух, однако страх и стыд удержали его, он подумал о Гарбузино и об Эрнсте, о большеглазой девушке из Мелитополя и о ее матери. Подумал о страданиях своего отца. Правильно ли Руст поступил, надев на себя эту форму? Он нес военную службу вот уже почти пять лет, как Кюблер и все остальные. Он сообщник тех, кто в оврагах расстреливает беззащитных людей. А отца своего ему так и не удалось освободить. Руст сунул руку в карман шинели. Листовка была на месте. Испытующе взглянув на Жоржа, Руст подумал: "Он меня не выдаст".
Подняв голову, Жорж прислушивался. Откуда-то доносился грохот канонады: с севера или с юга? В этом проклятом курятнике совсем разобрать невозможно. Да не все ли равно! Перейти на сторону русских ему удастся только на передовой.
Руст тоже услышал, как грохочет фронт. Как бы невзначай, чтобы не слышали остальные, он вдруг сказал:
- Сунь-ка руку в карман моей шинели.
* * *
Чем дальше они ехали, тем громче звучала канонада. Жорж, примостившись на заднем откидном сиденье, читал листовку.
- Ну как? - Руст подсел к нему поближе.
- Они правы, - тихо ответил Жорж. Однако сам текст заинтересовал его меньше, чем находящаяся под ним приписка: "Эта листовка является пропуском для перехода на сторону Советской Армии". - Вот это дело! Если бы знать, какие люди пишут такие вещи! Не появись они недавно в кинозале, я бы не поверил, что они существуют.
- Одного из них я знаю, - прошептал Руст.
- Знаешь?
- Да. Лейтенанта, который их привел. Он из нашей батареи.
- Дезертировал?
- В сорок втором. Хотел меня увести с собой.
- И что же?
Руст разочарованно махнул рукой:
- Я остался. Из-за отца.
Жорж наморщил свой лоб так, что даже на его маленьком носу появились складки.
- Вот как?
- Я хотел, чтобы они его выпустили. Он сидит в концлагере.
Жорж бросил взгляд на спящих и сказал подчеркнуто небрежно:
- Знаешь, друг, нам нужно держаться вместе! - Широким жестом он предложил Русту сигарету.
Не успели они по нескольку раз затянуться, как лица их помрачнели. Грузовик въехал в населенный пункт, на улицах которого было полно солдат и машин. Повсюду раздавались гул моторов, крики команд, шум голосов. Где-то свистел паровоз.
Грузовик резко затормозил. Брезент приоткрылся, и в кузов заглянул какой-то обер-фельдфебель.
- Всем вылезать! Построиться! Живо, живо!
Ворча, раненые собрали свои вещи и вылезли из машины.
- Теперь самое время бежать! - прошептал Жорж.
Руст незаметно огляделся. Кругом группками стояли солдаты. Фельдфебели сновали между ними взад и вперед, собирали их вместе и вели в деревню. Кто-то громко выругался:
- Этого дерьма нам еще только не хватало!
Даже Кюблер не мог успокоиться и, вместо того чтобы ударить прикладом по замерзшей земле, с проклятием опустил его на ногу солдату из другой группы. Этот момент Жорж и Руст использовали для того, чтобы незаметно соскользнуть в кювет. Под прикрытием кустарников и снежных заносов, согнувшись, они побежали прочь.
Оставив позади себя последние дома, они вдруг увидели в стороне на расстоянии не более ста метров здание железнодорожного вокзала. Там снова было полно солдат. Тогда они побежали дальше по замерзшему льду какой-то речки.
Неожиданно раздался гул моторов. В тревоге оба посмотрели на небо. Над ними кружил самолет-разведчик.
- Русский, - заметил Жорж.
- Что ему здесь нужно?
- Хочет посмотреть, что у нас сегодня на обед, осел! - Жорж постучал пальцем по лбу.
Увидев на некотором расстоянии от вокзала скирду соломы, они решили спрятаться в ней и переждать ночь, которая, возможно, принесет им спасение, - они надеялись, что наступающие советские войска опрокинут немцев и тогда они смогут спокойно сдаться им в плен. Это по крайней мере будет безопаснее, чем торчать на передовой в разношерстном, плохо вооруженном маршевом батальоне.
Не успели они как следует устроиться в соломе, как вдруг еще отчетливее, чем утром, послышался гул приближающегося фронта. Скоро ли он дойдет до деревни, до вокзала, до их скирды?
- Пока что нам удалось вырваться из этого кошмара, - произнес Руст.
- Да, но эти железные побрякушки бросать еще рано. - Жорж принялся жевать соломинку. В его солдатской шапке лежало письмо. "Собственно говоря, я мог бы отдать его ему сейчас. - подумал он. - Руперту все равно нет дороги назад, раз его отец в концлагере!"
До сих пор Жорж считал, что большинство военнослужащих, так же как и он, хотят только одного: бросить винтовку. За исключением, разумеется, таких, как Кюблер. Однако Руст думал совсем иначе, и Жорж чувствовал это. Может быть, он тоже красный, как и его отец? Что ж, у русских Жоржу такое будет только на руку. Офицерские россказни о том, что русские не берут пленных, он всегда воспринимал как лживую нацистскую пропаганду. И все-таки сейчас, когда ему предстояло сдаться в плен, он чувствовал себя неважно.
Спустя некоторое время он спросил:
- Слушай-ка, а что, собственно говоря, произошло вчера вечером на расчистке картошки?
- Ничего особенного. - Зевнув, Руст перевернулся на другой бок. Об этом он не мог говорить. Во всяком случае, не с Жоржем. Хотя в этот момент он ничего так страстно не желал, как выговориться. Выговориться перед человеком, который его действительно понимает, например перед отцом.
Вот он видит отца перед собой сидящим на резном стуле возле письменного стола. Он не слишком крепок, но плечи у него сильные, спина несколько сгорблена. На крутом лбу волосы уже заметно поредели.
Руст почувствовал желание обнять отца за плечи. Никогда раньше у него не возникало таких чувств. Он знал, что отца надо уважать, надо брать с него пример, но что отца можно любить - для этого срок их совместной жизни был слишком коротким. Так, во всяком случае, он думал до сих пор. Теперь же, выбрав свой собственный путь, Руст понял: образ отца он навсегда сохранит в своем сердце.
Неожиданно послышался многоголосый крик. Раздались выстрелы из мелкокалиберных орудий, взрывы потрясли железнодорожную насыпь. Руст и Жорж поспешно вылезли из своего укрытия.
- Этого нам еще не хватало, - проворчал Жорж. - Русские обстреливают вокзал!
Девятка самолетов звеньями по три самолета в каждом, открыв огонь из бортовых пушек, пикировала на вокзал и забросала его бомбами. Вспыхнул огонь, черные клубы дыма взвились к небу. Снопы трассирующих снарядов преследовали солдат, бросившихся во все стороны врассыпную. Некоторые побежали вдоль насыпи прямо по направлению к скирде.
Длинными перебежками Руст и Жорж неслись через все поле. Воздушная волна от рвущихся бомб заставляла их то и дело падать в снег. На них обрушивался град щебня, в воздухе пахло гарью.
Жорж приподнял голову. Густой черный дым стелился вдоль железнодорожной насыпи. Кругом лежали раненые. Руст до боли стиснул зубы. Бежать некуда. Неужели снова придется вернуться в эту чертову мясорубку? Снова встать плечом к плечу с согнанными из всех нор солдатами? Как надоело слушать эту болтовню: "Друзья, противник хотел нас одурачить. Но мы были настороже. Пока генерал Хубе не прибудет со своими танками, мы должны отражать атаки… Унтер-офицер, позаботьтесь о том, чтобы ваша группа…" Руперт захватил пригоршню снега, приложил к вискам.
Когда самолеты улетели, от вокзала остался лишь тлеющий каркас. В тишине громко раздавались стоны раненых.
Жорж опомнился первым.
- Берись! - приказал он хриплым голосом. Перед ними лежал солдат, которого ранило осколком в бедро.
Они осторожно приподняли его и понесли. По дороге к вокзалу к ним присоединились другие солдаты. Среди обгорелых бревен и покореженных балок тут и там валялись мертвые.
Не успели Руст с Жоржем положить раненого на землю возле обрушившейся привокзальной стены, как обер-вахмистр приказал им быстро встать в строй маршевого батальона.
- Давай сначала выкурим по одной, - предложил Жорж. Он отвел товарища в сторонку и тоном, заставившим Руста насторожиться, спросил: - Кстати, когда ты в последний раз получил из дому письмо?
- Ты что, издеваешься? - с досадой спросил в свою очередь Руст.
И словно не было ничего более важного, Жорж посмотрел вслед трем "мессершмиттам", которые с глухим ревом пролетели над вокзалом.
- Ты что-то от меня скрываешь? - Руст вплотную подступил к Жоржу.
Жорж загадочно улыбнулся. "Чрезвычайные обстоятельства требуют чрезвычайных мер, - подумал он. - К тому же у человека только одна голова на плечах. Сначала надо убедиться, с кем ты имеешь дело, а потом уже доверяться ему".
Жорж вытащил из своей шапки письмо. Пораженный, Руст взял его из рук Жоржа. Оно было от матери.
* * *
Анна Руст прислала сыну всего несколько строк. На этот раз она написала так мало, пожалуй, не потому, что ей было неприятно поверять свои мысли листку бумаги: просто ей не терпелось как можно быстрее переслать сыну письмо его отца.
На формуляре со штампом "концентрационный лагерь Бухенвальд", содержащем инструкцию по правилам поведения в нем узников, отец сообщил, что ему "в основном живется хорошо" и что состояние его здоровья в "прекрасной форме". Что в данном случае означало слово "прекрасно", Руст понимал: с СС ему уже довелось познакомиться. Между безобидно звучащими вопросами и замечаниями, которые, по-видимому, правильно могла расшифровать только его мать, три фразы относились непосредственно к Руперту. Хотя они и звучали лишь как вопросы обеспокоенного судьбой сына отца, чиновнику цензуры следовало бы обратить на них внимание и по крайней мере зачеркнуть их, как это обычно и делалось. Кто знает, какая случайность сыграла здесь свою роль, но этого почему-то не произошло.
Изнуренный многолетним заключением, отец нашел в себе силы высказать то, что диктовала ему забота о сыне: "В связи с теперешним положением я часто думаю о Руперте. Он должен сам решить, что ему делать. Об американцах и англичанах я, как вы знаете, никогда не был хорошего мнения…"
"Правильно, - подумал Руст. - Зато о русских он всегда отзывался только хорошо". Ему вдруг стало ясно, что стояло за этими словами и как их следовало понимать.
8
Ю-52 приземлился на усеянном воронками и осколками временном аэродроме к северу от города Корсунь. Полковник Кристиан Фехнер вышел из кабины вслед за обоими офицерами из пропагандистского аппарата, которые во время полета без конца надоедали ему своими расспросами, и стал наблюдать за тремя "мессершмиттами". В последний момент над зданием пылающего вокзала им удалось рассеять группу атакующих советских истребителей. "Воздушный мост", стало быть, еще существовал, но был он слишком слаб.
Полковник Фехнер глубоко вдыхал обжигающе-холодный воздух. Сознание того, что он снова чувствует под ногами твердую почву, поднимало его настроение. Где-то неподалеку рвались бомбы. Полковник недоверчиво огляделся. Все, что он увидел, свидетельствовало о серьезности положения, в котором он оказался вопреки всем своим ожиданиям.
Оставляя позади себя маленькие снежные вихри, то и дело подъезжали грузовики с разбитыми взрывами гранат кузовами. Изнуренные бессонницей люди из наземного персонала аэродрома лихорадочно сгружали с приземлившихся самолетов ящики и мешки, бортмеханики с руганью возились около моторов, время от времени поднимая свои перепачканные смазкой лица к небу, канониры батареи двадцатимиллиметровых орудий с непокрытыми головами засыпали землей свежие воронки на краю взлетного поля и наполняли боеприпасами опустошенные магазины, над взлетной дорожкой раздавались отрывистые команды, нетерпеливые окрики.
Все, в том числе и рев моторов готового к старту транспортного самолета, заглушалось многоголосыми криками: раненые на носилках и те, кто поддерживал друг друга стоя, требовали себе места в Ю-52.
Что это, ритм фронта? Он давно уже превратился в пульс жизни Фехнера, по крайней мере с тех пор, как его перевели из Франции на Восточный фронт. Но то, что происходило здесь, было похоже на лихорадочное дыхание. На котел.
Полковник, подобно большинству командиров на днепровской дуге, понимал, как серьезно положение. Именно поэтому 23 января он отправился в Берлин для неотложной операции на челюсти, втайне надеясь, что, когда он вернется, фронт, на котором действовал его полк, наконец, будет выровнен. Однако он просчитался, и к этому просчету прибавилось еще беспокойство за сына. Письмо Торстена, в котором он сообщал, что его батарея переподчинена дивизии СС "Викинг", позволяло сделать вывод о полнейшей безнадежности создавшегося положения. Передачу армейской единицы в подчинение СС полковнику довелось пережить лишь однажды - в 1942 году при подобной же неразберихе.
Легковая машина, подкатив на полной скорости к полковнику, резко затормозила. Оба офицера из пропагандистского аппарата с плохо скрываемой завистью посмотрели ему вслед, когда он отъезжал на машине командующего.
В здании, в котором расположился штаб генерала Штеммермана, царило необычное беспокойство. Повсюду сновали ординарцы, офицеры, связисты. Полковника в коридоре несколько раз обругали и несколько раз о чем-то спросили. В приемной Штеммермана дежурный офицер заявил, что по приказанию генерала ему надлежит незамедлительно явиться на совещание командиров дивизий.