Фехнер недоумевал. Какое отношение он, командир полка, мог иметь к совещанию командиров дивизий?
- На какой час назначено совещание? - спросил полковник.
- Оно продолжается уже полтора часа.
Когда полковник нерешительно вошел в маленький зал, его встретил оживленный шум голосов. Некоторые командиры, споря, склонились над картой, другие, по-видимому, обсуждали только что услышанное со своим соседом или обговаривали какие-то детали с начальником штаба. Генерал Штеммерман, скрестив на груди руки, стоял, широко расставив ноги, возле большого стола и спокойным, уверенным голосом отвечал на вопросы офицеров. Вопросы касались только организационных моментов, из чего следовало заключить, что совещание явно подходит к концу. Никто не обратил внимания на вошедшего, а Штеммерман не мог его видеть, так как стоял к двери спиной.
Полковник сел на стул при входе. Между спорящими он заметил командира танковой дивизии СС "Викинг". Гилле, склонив в сторону свой несимметричный квадратный череп, что-то доказывал командиру 42-го армейского корпуса генералу Либу, который с безучастной миной сидел рядом. Вдруг Гилле встал, огляделся вокруг, призывая к вниманию, и, обращаясь к Вильгельму Штеммерману, сказал:
- Господин генерал, разрешите несколько слов…
Наступила тишина.
Штеммерман в знак согласия кивнул головой, и Гилле продолжил:
- Положение, как нам только что стало известно, не дает ни малейшего повода к унынию. Теперь мы знаем: к завтрашнему утру для контрудара в состоянии готовности находятся шестнадцатая, семнадцатая и первая дивизии первой танковой армии, тяжелый танковый полк Беке и другие соединения. На юге - три танковые дивизии сорок седьмого танкового корпуса восьмой армии. Таким образом, целых семь танковых дивизий, господа! - Гилле повысил голос. - Будет чертовски странно, если нам совместными усилиями не удастся покончить с русскими. Мы перережем тыловые коммуникации противника и концентрированным ударом…
- Я попросил бы ближе к делу! - перебил его Штеммерман.
- Господин генерал, я, по-видимому, не единственный в этом кругу, кто не может найти объяснений противоречию между этими вселяющими уверенность абсолютно непреложными фактами и вашей вчерашней радиограммой верховному главнокомандованию армии. Была ли это…
- …Объективная оценка… - подхватил Штеммерман.
- Объективная оценка? - Гилле удивленно поднял брови. - Выход из окружения уже невозможен - вот объективная оценка!
- Прорыв изнутри уже невозможен - так гласила формулировка, - поправил его Штеммерман.
- Оперативный отдел пришел к такому же выводу, - добавил начальник штаба.
- И это невзирая на мой не менее деловой совет сосредоточить танковые силы обоих корпусов на западном крае и протащить пехоту!
Штеммерман заставил себя сохранять спокойствие:
- Но, господин группенфюрер, вчера здесь мы пришли уже к единому мнению о том, что ваше предложение является равносильным оставлению днепровской дуги и, следовательно, игнорированию приказа верховного главнокомандования вермахта. Фактически группа армий началом своей операции подтверждает нашу оценку того, что собственными силами нам не удастся совершить прорыв. - Штеммерман взглянул на часы. - Господа, не будем терять времени! К завтрашнему утру я жду ваших докладов о готовности дивизий. Благодарю вас!
Стулья задвигались, некоторые офицеры заторопились к выходу. Полковник Фуке, командующий артиллерией 42-го армейского корпуса, подошел к Штеммерману.
- Какая наглость! - прошептал он и смерил Гилле возмущенным взглядом.
Штеммерман положил руку на плечо седовласому полковнику, который уже не раз во многих критических ситуациях проявлял себя как дальновидный, заслуживающий доверия советчик, и отвел его от стола.
- Я командир, и он выполнит мой приказ.
- Но у него большие связи, - тихо возразил Фуке и, как всегда, когда разговаривал со Штеммерманом, несколько наклонился к нему. - Он может обратиться непосредственно в штаб верховного главнокомандования вермахта, представить все в искаженном виде…
- Прошу прощения, дорогой Фуке! - сказал Штеммерман. Он заметил полковника Фехнера, который все еще ждал, сидя на стуле.
Штеммерман сердечно пожал другу руку и попросил его немедленно пройти с ним в кабинет.
- Послушай, Кристиан, - начал он без обиняков, - у нас довольно большие потери, среди командиров тоже. Ты должен взять на себя бригаду. Дай мне договорить…
Я знаю, что ты хочешь возразить, но для церемоний у нас нет сейчас времени. Не зарывай свой талант в землю, хоть немножечко поверь в себя!
От нового предложения полковник вовсе не был в восторге. Надеясь на повышение, он давно уже ждал случая полностью раскрыть свои способности на ответственном посту. Но тот факт, что этот случай представился ему именно теперь, в этом проклятом мешке, он воспринял как иронию судьбы. В стратегии он был достаточно искушен, чтобы хотя бы приблизительно представить себе картину создавшегося положения. Ведь как-никак он некогда из чувства локального патриотизма изучал даже работы Георга Генриха фон Беренгорста, своего земляка, ангальтского предшественника Клаузевица и тонкого критика прусской военной системы. И хотя книги этого автора годами стояли нетронутыми в его книжном шкафу в Логенбрухе, после Сталинграда полковника вновь заинтересовали взгляды Беренгорста, особенно его настойчивое предупреждение об ошибочности тезиса придавать большее значение технике, чем боевому духу солдат. Эту ошибку, по убеждению Фехнера, верховное главнокомандование вермахта совершало в отношении русских с самого начала войны. Техника была выставлена и на днепровской дуге, и к тому же в большом количестве, так как этот район должен был стать исходным плацдармом для наступательного удара с целью возвращения Киева.
Фехнер напряженно искал причины, которые дали бы ему возможность отказаться от щекотливого назначения. Но какие бы аргументы он ни выдвигал, генерал на все возражал ему в том самом грубовато-дружеском тоне, который был принят у них еще с 1908 года, с тех пор как они оба стали фанен-юнкерами.
- Ты ведь только что слышал о том, что произойдет завтра, - сказал Штеммерман.
Фехнер кивнул:
- Конечно, та же старая песня: в атаку - и ни шагу назад!
Невозмутимость Штеммермана разозлила Фехнера. "Слушайте, надо же думать!" - вспомнилась ему их крылатая фраза времен Потсдама. Неужели у его друга не было достаточно времени подумать о том, что пришлось ему пережить на Днепре с момента принятия на себя командования?
- А как, собственно говоря, ты относишься к тому, что двадцать четвертая танковая дивизия, которую решено было бросить на край котла, снова отобрана у Манштейна?
- Откуда тебе это известно? - вырвалось у Штеммермана. Его не устраивало то, что полковник был в курсе некоторых закулисных событий.
- От одного знакомого из штаба верховного главнокомандования. Кстати, мне кажется довольно подозрительным, что радио и пресса у нас на родине скрывают наше положение. Ни слова в сообщениях вермахта о том, что мешок, в котором мы находимся, уже затянут. Ни слова в речи Гитлера от тридцатого января, одна лишь болтовня об окончательной победе. И Манштейн наверняка не сказал тебе всей правды.
"Он прав, это позор, - мрачно подумал генерал. - Но руководить людьми - это означает заранее знать границы их возможностей". Он подошел к Фехнеру и дружески ткнул его в бок.
- Эх ты, пессимист! Если бы я пользовался только информацией Манштейна, прорыв из окружения представлялся бы мне всего лишь увеселительной прогулкой с несколько усложненным маршрутом. Однако тот факт, что Манштейн оголил все участки группы войск, в частности даже те, которые считаются довольно напряженными, и сосредоточил танковые соединения перед котлом, заставляет меня сделать другие выводы.
Генерал терпеливо продолжал уговаривать своего друга, и ему удалось наконец восстановить те сердечные взаимоотношения, которые связывали его с полковником с давних лет. Кристиан Фехнер являлся для него напоминанием о временах их юности. Тут были и звон шпор, и запах лошадиного пота, и полковой марш из оперетты "Белая дама" с великолепным выходом сивой лошади, в по-братски разделенная сигара на учебном плацу, и рождественская елка в построенной в форме звезды конюшне на потсдамской Охотничьей аллее, и песня из "Аргоннского леса" - любимая песня их лейтенантской поры в 14-м пехотно-артиллерийском полку. Это была спокойная непритязательность их сложившейся в довоенное время дружбы.
- Сколько же зубов тебе выдернули в Берлине? - с искренним участием спросил Штеммерман.
- Четыре выдернули и два запломбировали.
- Ого, целых шесть клыков! - воскликнул генерал и про себя подумал: "Хотя бы поэтому мне стоит немного пощадить друга. Встав во главе бригады, Кристиан не ударит в грязь лицом, он усилит позицию моих сторонников в штабе в том случае, если Гилле задерет хвост. Только не следует посвящать его во все детали". - Да, что я еще хотел тебе сказать… - Штеммерман присел на краешек письменного стола. - …Перевод твоего сына в подчинение Гилле… Можешь поверить мне, Кристиан, что я с этим совершенно не согласен. Но внезапное наступление, вся эта неразбериха, части долгое время вынуждены рассчитывать только на самих себя, каждый хватается за соседа, который подвернется ему под руку… ну ты понимаешь… Гилле, по всей вероятности, понравились ребята твоего сына, вот он и выпросил их у Либа или еще у кого из его штаба. Насколько я знаю Либа, он тут же согнулся перед Гилле в три погибели. Когда я об этом узнал, сделать что-либо было уже невозможно.
- Мне просто становится не по себе, - сказал Фехнер, - при мысли, что Торстен сгоряча может напороть глупостей. Гилле способен воспользоваться этим.
Генерал подавил в себе часто высказываемое им недовольство по поводу того, что полковник не устроил своего сына тоже в 11-й армейский корпус.
- Ты имеешь в виду, что Гилле может оказать давление? Это на нас-то? Для этого у господина Гилле кишка тонка.
Время поджимало. Штеммерман перевел разговор на передачу командования бригадой полковнику, этот вопрос он давно уже решил. Для разъяснения задач бригады в операции завтрашнего дня он пригласил начальника штаба. Вскоре Штеммермана вызвали на радиостанцию.
Когда он вернулся, полковник хотел уже уходить. Но Штеммерман заставил его снова сесть.
- Прежде чем ты вернешься в свою часть, я хотел бы сообщить тебе последнюю информацию. Этот немецкий комитет, который сидит в Москве, в последнее время становится что-то очень активным. Он развертывает на всех фронтовых участках котла довольно шумную деятельность.
- Ничего нового я в этом не вижу.
- Нет, новое есть. Особенно в этой массированности и утонченности, я бы сказал, в опасной меткости их формулировок. Новое прежде всего состоит в том, что теперь среди них есть один человек, который пользуется большим авторитетом у солдат.
- Кто он? - спросил Фехнер.
- Генерал Вальтер фон Зейдлиц.
- Не может быть! Неужели Зейдлиц? Это пропагандистский трюк красных! - Фехнер энергично покачал головой.
Пожав плечами, Штеммерман протянул ему листовку.
- Зейдлиц, - пробормотал полковник и, вытащив очки из нагрудного кармана, начал читать: - "Национальный комитет "Свободная Германия", Союз немецких офицеров.
Офицеры и солдаты 72, 57, 389-й пехотных дивизий, дивизии СС "Викинг" и приданных ей частей!
Вы окружены, вас ожидает полное уничтожение. Помощи вам ожидать больше неоткуда. Повторится трагедия Сталинграда. Тогда по приказу Гитлера было уничтожено 200 тысяч ваших товарищей. Вас ожидает такая же участь. Гитлер запрещает вам принимать любые предложения Советской Армии о капитуляции. Возьмите же свою судьбу в собственные руки!
Задачей мощного немецкого освободительного движения является освобождение Германии от гитлеровской тирании и начало мирных переговоров. В это движение "Свободная Германия" входит также Союз немецких офицеров под руководством генерала артиллерии Вальтера фон Зейдлица. Подписавшие это воззвание находятся в качестве уполномоченных Союза немецких офицеров перед вашим участком фронта, с тем чтобы войти с вами в контакт. Мы прошли через ад Сталинграда и поэтому прекрасно понимаем ваши нужды.
Переходите к нам и вступайте в ряды Союза немецких офицеров. Высылайте к нам парламентеров, которым мы могли бы дать точные инструкции. Каждый парламентер, для того чтобы быть опознанным, должен выбросить перед собой белый платок и потребовать встречи с одним из подписавших это воззвание офицеров. Мы гарантируем каждому парламентеру беспрепятственное возвращение в свою часть. Войска Советской Армии получили соответствующие распоряжения.
Друзья! Действуйте, пока не поздно. Не жертвуйте собой ради Гитлера. Вы нужны Германии для ее возрождения. Приходите к нам и боритесь с нами за мир, за свободную и независимую Германию.
Фронт, 2 февраля 1944 года.
Штейдле, полковник, командир 767-го пехотного полка 376-й пехотной дивизии;
Бюхлер, майор, командир 241-го зенитно-пехотного полка;
Рёкль, обер-лейтенант, заместитель командира батареи 46-го тяжелого артиллерийского полка…"
Фехнер снял очки и, не читая остальные подписи, бросил листок на стол.
- Чудовищно! Генерал германского вермахта заодно с этими изменниками родины? Гнусная ложь и клевета!
- Ты в этом так уверен?
- Но позволь, Вильгельм! - Фехнер вскочил со своего стула. - А ты разве нет?
Штеммерман склонил голову набок.
- Сомнение в честности мужского кулака способно взорвать двери ада, как сказал один наш поэт.
- Вильгельм, я тебя не понимаю. Против такого отступничества мы должны выступить все, как один!
- Посмотреть в глаза фактам - вот что мы должны сделать, - спокойно возразил Штеммерман. - А факты таковы, что Зейдлпц выступает по радио "Свободная Германия" и его слушают тысячи наших с тобой земляков, в том числе и здесь. Фотографии на листовках изображают его в тесном кругу с коммунистами. Эти факты, нравятся они тебе или нет, ты должен будешь учитывать с первых минут пребывания на своем командном пункте. Соответственно - и их последствия. Наблюдаются попытки использовать любую возможность для установления контактов с авторами подобных листков. Кстати, ты, по-видимому, прочитал не все подписи, - многозначительно постучал он пальцем по одной из последних подписей.
Полковник снова взял со стола очки.
- "Райнер фон Хахт, лейтенант, командир роты", - прочитал он вполголоса и с изумлением взглянул на номер войсковой части, в которой Хахт числился в последнее время. - Да, фамилия и номер части соответствуют действительности. Он пропал без вести прошлой весной.
Штеммерман кивнул:
- Совершенно правильно. Пропал, но не погиб.
- Ты думаешь… - Фехнер был абсолютно сбит с толку.
- Ничего я не думаю, Кристиан. Только если бы мой сын находился здесь в котле, а его друг - по другую сторону, я бы на всякий случай сделал своему сыну прививки против ложно понятой дружбы. На, - он протянул полковнику листовку, - возьми ее с собой.
Фехнер, неуверенно улыбаясь, поднялся со стула.
- Итак, что касается этого комитета, мы в принципе придерживаемся единого мнения?
- Кристиан! - Генерал снова перешел на грубовато-дружеский тон. - Да, мы с тобой придерживаемся единого мнения вот уже тридцать пять лет! Что нас может рассорить? Торстен сейчас находится на хуторе, через который ты поедешь к своей бригаде. Передай ему от меня привет, да поторапливайся.
* * *
В высоком небе глухо отдавалось эхо фронтового грохота. Чем ближе становились раскаты и громыханье, тем медленнее вездеход продвигался вперед. Колонны грузовиков и гусеничных машин все чаще забивали подмороженную после захода солнца дорогу.
И хотя все это, казалось, благоприятствовало тому, чтобы собраться с мыслями перед предстоящей операцией, полковник Фехнер никак не мог сосредоточиться. Разговор с генералом взволновал его, и теперь, глядя на уныло-сумеречный ландшафт, полковник никак не мог найти ответа на вопрос о смысле прожитой жизни.
Кристиан Фехнер родился в 1890 году в Цербсте под Дессау в семье совладельца пивоваренного завода. Поскольку мать его умерла при его родах, а отец некоторое время спустя погиб при катастрофе, Кристиана усыновил майор стоявшего там гарнизоном 93-го полка. После окончания цербстской гимназии он в возрасте восемнадцати лет в качестве фанен-юнкера вступил в кайзеровскую армию и во время первой мировой войны дослужился до чина майора. Когда в 1918 году его карьере был положен конец, он вышел в отставку и, женившись на Элизабет Эрхард, которой необходима была мужская рука для управления имением, полученным ею в наследство от родителей, стал землевладельцем. Брак, заключенный с обеих сторон по соображениям выгоды, с самого начала оказался неудачным. Очень скоро Элизабет дала супругу понять, что владелицей имения является она и что он полностью зависит от нее. Фехнер нашел отдушину в разведении лошадей, но не получил от этого полного удовлетворения, хотя и был от них без ума. С пристальным вниманием он стал следить за расстановкой политических сил в двадцатые годы. Он поддерживал возглавляемую Альфредом Гугенбергом монархистскую немецкую национальную народную партию, которая представляла интересы крупных землевладельцев и монополистического капитала, и мечтал о возвращении на военную службу в надежде на то, что эта партия сможет возродить былое могущество Германии, изменить результаты первой мировой войны и, таким образом, предоставить ему возможность сделать блестящую военную карьеру. Однако в 1933 году немецкая национальная народная партия, непродолжительное время пробыв в гитлеровском правительстве, была оттуда удалена, а затем и вовсе распущена.
Фехнер, недостаточно искушенный в политике, не понял, что нацисты отнюдь не отвергали реакционного курса национал-немецкой народной партии, а всего лишь опережали его справа. Исполненный неприязни к нацистам, которые, как он поначалу думал, перечеркнули все его планы, Фехнер, закрыв глаза и заткнув уши, с головою ушел в разведение лошадей. Больше, чем до сего времени, он стал уделять внимания воспитанию сына, но при этом, к своему огромному удивлению, натолкнулся на скрытое сопротивление жены.
Элизабет, будучи трезвой и расчетливой женщиной, сумела перетянуть Торстена в мелочной войне против мужа на свою сторону. Жизнь Фехнеру отравляло то, что сын и в политическом отношении также подпал под влияние матери и превратился, как и она, в страстного поклонника Гитлера. А отец хотел подготовить Торстена к профессии офицера в прусском духе. По природе вспыльчивый, прямой и не слишком дипломатичный, Фехнер зачастую обходился с мальчиком более сурово, чем ему самому того хотелось бы. Поскольку по характеру Торстеп был человеком иного склада - мягкосердечный, чувствительный к малейшей несправедливости и к тому же импульсивный, то Фехнеру до 1938 года нечего было и рассчитывать на гармоничные взаимоотношения с сыном.
В 1938 году в жизни Фехнера произошел перелом, о котором он так долго мечтал. По совету и с помощью своего друга Штеммермана он вернулся на военную службу. Война должна была вот-вот разразиться, шансы на быструю военную карьеру росли. Все для Фехнера выглядело в радужном свете. Взаимоотношения с Торстеном, который в это же время вступил в вермахт в качестве кандидата в офицеры и, таким образом, вышел из-под непосредственного влияния матери, также стали заметно налаживаться.