Изабель вспомнила, как многим обязана Анри. Это он привел ее в Свободную Францию, дал ей шанс, поверил в нее. Но когда они целовались, она думала о Гаэтоне.
– Я ему не нужна, – призналась она. Впервые она рассказала правду другому человеку. Признание удивило ее саму.
– В другое время я бы заставил тебя его забыть.
– А я дала бы тебе шанс.
– Синяя, – после паузы сказал он.
– Синяя?
– У меня есть синяя краска.
– Годится, – улыбнулась она.
И позже, днем, когда она стояла в очередях за крохами еды, когда собирала хворост в лесу и тащила его домой, она вспоминала этот поцелуй.
И единственная мысль крутилась в голове, снова и снова. Если бы только.
Тринадцать
Чудным апрельским днем 1941 года Изабель валялась на шерстяном одеяле, которое расстелила прямо на лугу за домом, среди благоухающих цветущих трав. Закрыв глаза, можно было даже забыть, что рокот моторов вдалеке – это немецкие грузовики, везущие солдат и французские продукты на станцию в Тур. После диких морозов минувшей зимы она наслаждалась убаюкивающим солнечным теплом.
– Вот ты где.
Изабель со вздохом села.
Вианна была в светло-голубом льняном платье, посеревшем от грубого самодельного мыла. Голодная зима иссушила ее тело, заострила скулы и углубила ямочку в основании горла. Платок, намотанный на голову, скрывал потускневшие и поредевшие волосы.
– Это тебе, – протянула она листок бумаги. – Принесли. Мужчина. Тебе, – многозначительно повторила она.
Изабель со стоном поднялась на ноги и выдернула листок из рук сестры. Корявым почерком было нацарапано: "Шторы открыты". Изабель нехотя принялась складывать одеяло. Что бы это значило? Ее никогда раньше не вызывали на собрания. Должно быть, произошло что-то важное.
– Изабель, ты не собираешься ничего объяснить?
– Нет.
– Это принес Анри Наварра. Сын хозяина гостиницы. Я и не знала, что вы знакомы.
Разорвав листок на множество клочков, Изабель пустила их по ветру.
– Ты же знаешь, что он коммунист, – сердито прошептала Вианна.
– Мне надо идти.
– Ты что, всю зиму бегала на свидания с коммунистом? – Вианна ухватила сестру за руку. – Тебе известно, как к этому относятся нацисты. Опасно даже просто раскланиваться с этим типом.
– А тебе известно, что мне наплевать на мнение наци? – Изабель резко высвободилась и босиком побежала к дому. В прихожей сунула ноги в первые попавшиеся туфли, вылетела на улицу, запрыгнула на велосипед и, помахав застывшей в изумлении Вианне, умчалась.
Миновав закрытый шляпный магазин – занавески на окнах подняты, так и есть! – она свернула в переулок и остановилась.
Прислонила велосипед к старой каменной стене, постучала в дверь четыре раза. И только потом сообразила, что это может быть ловушка. От страшной догадки дыхание перехватило, Изабель нервно оглянулась, но было слишком поздно бежать.
Дверь открыл Анри.
Изабель юркнула внутрь. В комнате, как всегда, было накурено и воняло жженым эрзац-кофе. В старом ореховом кресле развалился тот самый здоровяк, что когда-то привел ее сюда, – Дидье. Он откинулся на спинку так, что передние ножки кресла приподнялись над полом, а сам он головой уперся в стену сзади.
– Не надо было приносить записку ко мне домой, Анри. Сестра начала задавать много вопросов.
– Пришлось, есть срочный разговор.
Неужели они наконец-то предложат ей что-то посерьезнее, чем рассовывать бумажки по почтовым ящикам? Изабель не на шутку разволновалась.
– Я слушаю.
Анри, закурив сигарету, внимательно разглядывал ее сквозь облака дыма.
– Ты слыхала, что префекта Шартра арестовали и пытали за то, что он коммунист?
– Нет, – помрачнела Изабель.
– Он перерезал себе горло осколком стекла, чтобы не предать никого. – Анри загасил сигарету о подошву, а окурок сунул в карман, сберегая на будущее. – Он собрал группу вроде нашей, из ребят, которые хотят поддержать де Голля. Он – этот мужик, который горло себе перерезал, – сейчас намерен добраться до Лондона, чтобы лично обратиться к де Голлю. Хочет организовать движение Свободная Франция.
– Так он что, не умер? – изумилась Изабель.
– Не-а. Говорят, это чудо, – вступил Дидье.
Анри все так же внимательно рассматривал Изабель.
– У меня есть письмо – очень важное, – которое нужно передать нашему связному в Париже. Но, к сожалению, за мной сейчас следят. И за Дидье.
– Угу, – задумчиво протянула Изабель.
– И я вспомнил о тебе, – сказал Дидье.
– Обо мне?
– Можешь доставить это нашему человеку в Париже? – Анри вытащил из кармана смятый конверт. – Он ждет его на этой неделе.
– Но… у меня нет Ausweis.
– Знаю, – кивнул Анри. – И если тебя схватят… – Он не договорил. – Никто ничего дурного не подумает, если ты откажешься. Это вправду очень опасно.
Опасно – слабо сказано. Весь Карриво обклеен объявлениями о казнях в Оккупированной Зоне. Нацисты казнят французских граждан за малейшие провинности. Тюрьма – самое меньшее, что ее ждет, если поймают. Но она верила в Свободную Францию так же истово, как ее сестра – в Бога.
– Итак, я должна получить пропуск, добраться до Парижа, вручить письмо и вернуться обратно. – На словах не так уж страшно.
– Не совсем, – уточнил Анри. – Нам нужно, чтобы ты осталась в Париже и стала нашим… почтовым ящиком. В ближайшее время будет много подобной корреспонденции. У твоего отца ведь там квартира?
Париж.
Она стремилась туда с того момента, как отец ее выгнал. Вернуться в Париж и всерьез бороться с нацистами.
– Отец не позволит мне остаться.
– Придется его убедить, – спокойно сказал Дидье, оценивающе разглядывая Изабель.
– Он не из тех, кого легко убедить.
– То есть ты не можешь. Ладно. Найдем другой способ.
– Погодите, – заволновалась Изабель.
Она видела, как колеблется Анри, как ему хочется, чтобы она отказалась. Он боится за нее. Упрямо вскинув подбородок, Изабель посмотрела ему прямо в глаза:
– Я сделаю.
– Тебе придется обманывать близких, жить в постоянном страхе. Выдержишь? Ты нигде не будешь чувствовать себя в безопасности.
Изабель горько усмехнулась. Можно подумать, это сильно отличается от той жизни, которую она ведет с самого детства.
– А вы присмотрите за моей сестрой? – спросила она. – Сумеете ее защитить?
– Мы все рискуем, и своими семьями тоже, – печально сказал Анри. Эту истину все они познали на собственном опыте – безопасности не существует. – Надеюсь, ты это понимаешь.
Но Изабель понимала лишь, что у нее появился шанс сделать что-то значительное.
– Когда я должна ехать?
– Как только получишь Ausweis, что само по себе непросто.
О чем, во имя всего святого, думает эта девчонка?
Нет, ну право, крутить любовь с коммунистом!
Вианна раздраженно шлепнула на доску кусок жилистой баранины – недельный рацион.
Изабель, конечно, всегда была взбалмошной, эдакое дитя природы, не признающее никаких правил. Бесчисленные учителя и монахини-наставницы безуспешно пытались научить ее быть сдержанной.
Но это не то же самое, что целоваться с мальчиком на танцах, или сбегать из школы в цирк, или отказываться носить чулки и корсет.
Идет война, страна оккупирована. Неужели Изабель до сих пор считает, что ее выходки останутся без последствий?
Вианна порубила мясо на мелкие кусочки, добавила к фаршу драгоценное нынче яйцо и черствый хлеб, сдобрила перцем и солью. Она лепила из фарша аккуратные котлетки, когда услышала мотоциклетное дрын-дрын. Подошла к двери, приоткрыла ровно настолько, чтобы выглянуть наружу.
Над каменной стеной показались голова и плечи капитана Бека, слезавшего с мотоцикла. Через минуту подъехал зеленый армейский грузовик. Во двор вошли трое немецких солдат. Они громко обсуждали что-то, а потом направились к увитой розами стене, которую соорудил еще прапрадедушка Вианны. Один из солдат поднял здоровенную кувалду и обрушил ее на стену. Каменные осколки полетели во все стороны, розовый куст повалился на землю, лепестки усыпали траву вокруг.
– Герр капитан! – выскочила во двор Вианна.
Кувалда опустилась еще раз. Крррак.
– Мадам. – Бек, похоже, был не слишком рад происходящему. Черт побери, она, оказывается, достаточно хорошо успела узнать этого типа, если различает его настроения. – У нас приказ убрать все ограждения вдоль дороги.
Солдат продолжал рушить стену, а двое других, хохоча над какими-то своими шутками, направились к дому. Не обращая внимания на хозяйку, не спрашивая позволения, они вошли внутрь.
– Мои сочувствия. – Бек перешагнул через каменные обломки, подошел к Вианне. – Я знаю, вы любите розы. И – очень плачевно – мои люди выполняют приказ о реквизиции в вашем доме.
– Реквизиции?
Солдаты появились на пороге; один держал в руках картину, которая прежде висела над камином, второй волок кресло из гостиной.
– Это было любимое кресло моей бабушки, – тихо сказала Вианна.
– Простите. Я не мог это остановить.
– Какого черта…
Вианна не знала, радоваться ей или тревожиться, когда Изабель, перетащив велосипед через кучу камней, поставила его под деревом. Между ее владениями и дорогой больше не было никаких преград.
Выглядела Изабель очаровательно, несмотря на раскрасневшиеся от быстрой езды щеки и взмокший лоб. Золотистые локоны окаймляли лицо, выцветшее красное платье подчеркивало изгибы тела.
Солдаты замерли, таращась на нее, даже выпустили из рук свернутый в рулон обюссонский ковер.
Бек вежливо приподнял фуражку, потом сурово бросил что-то солдатам, и те, подхватив ковер, поспешили к грузовику.
– Итак, вы сломали нашу стену? – язвительно осведомилась Изабель.
– Штурмбанфюрер хочет, чтобы все дома просматривались с дороги. Кто-то распространяет антигерманскую пропаганду. Мы найдем и арестуем преступника.
– И вы думаете, безобидные листки бумаги стоят такой возни?
– Они совсем не безобидные, мадемуазель. Они подстрекают к насилию.
– О да, насилие недопустимо. – Изабель скрестила руки на груди.
Вианна во все глаза смотрела на нее. Что-то здесь не так. Сестра спокойна, как… как кошка перед прыжком.
– Герр капитан, – проговорила Изабель после короткой паузы.
– Да, мадемуазель?
Солдаты тем временем проволокли мимо них кофейный столик.
Изабель проводила их задумчивым взглядом и подошла к капитану:
– Наш отец болен.
– Разве? – удивилась Вианна. – Почему я об этом не знаю? Что с ним?
– Он просил, – не обращая внимания на сестру, продолжала Изабель, – чтобы я приехала в Париж ухаживать за ним. Но…
– Папа хочет, чтобы ты ухаживала за ним? – Вианна ушам своим не верила.
– Чтобы уехать, вам нужен пропуск, мадемуазель, вы же знаете.
– Знаю. Я… – голос Изабель задрожал, – я думала, вы сумеете помочь получить его… Вы ведь почти член семьи. Вы же понимаете, как важны родители!
Странно, но, слушая Изабель, капитан то и дело поглядывал на Вианну, будто именно она была здесь главной.
– Я мог бы достать вам пропуск, – сказал капитан. – В случае семейной необходимости, да.
– Я вам очень признательна.
Вианна молчала. Неужели Бек не понимает, что сестра манипулирует им, – и почему он все время косится на нее?
Получив желаемое, Изабель подняла велосипед и покатила его к сараю. Вианна поспешила за ней.
– Что с папой? – спросила она, когда они отошли на изрядное расстояние.
– С ним все хорошо.
– Ты солгала? Зачем?
Короткая, но вполне ощутимая пауза.
– Полагаю, нет смысла темнить. Сейчас все известно всем. Каждую пятницу я по утрам сбегала на свидание к Анри. А сегодня он позвал меня в Париж. У него есть очаровательная квартирка, на Монмартре вроде бы.
– Ты с ума сошла?
– Скорее, влюбилась. Немножко. Наверное.
– Ты собираешься пересечь оккупированную нацистами Францию, чтобы переспать в Париже с парнем, в которого ты, наверное, влюблена. Немножко.
– Ну да, – согласилась Изабель. – Понимаю, звучит романтично.
– Боже, ты бредишь. По-моему, у тебя мозговая горячка.
– Ну, если любовь – это болезнь, то да – я больна.
– Боже! – всплеснула руками Вианна. – Что мне сказать, чтобы прекратить этот идиотизм?
– Ты веришь мне? – с внезапной серьезностью спросила Изабель. – Веришь, что я могу пересечь оккупированную нацистами Францию просто ради забавы?
– Это совсем не то же самое, что сбежать с бродячим цирком, Изабель.
– Да, но… ты считаешь, что я на такое способна?
– Ну разумеется, – пожала плечами Вианна. – Ты способна на любую глупость.
Слова сестры словно наотмашь хлестнули Изабель.
– Держись подальше от Бека, пока меня не будет, – глухо сказала она. – Не доверяй ему.
– В этом вся ты – твоего беспокойства хватает на советы, но не хватает, чтобы остаться со мной. Только твои желания имеют значение. А мы с Софи – так, хлам!
– Это неправда.
– Да ну? Ладно, катись в Париж. Развлекайся, но помни, что ты бросила племянницу и сестру! – Вианна оглянулась на человека, наблюдавшего за тем, как грабят их дом. – С ним.
Четырнадцать
27 апреля 1995 года
Побережье Орегона
Чувствую себя индейкой, подготовленной к запеканию. Да, знаю, эти современные ремни безопасности отличная штука, но у меня от них развивается клаустрофобия. Я принадлежу к тому поколению, которое не впадает в панику от малейшей угрозы.
Помню, как это бывало в те времена, когда требовалось делать выбор. Мы знали, что рискуем, но все же рисковали. Помню, как неслась в своем стареньком "шевроле", утопив в пол педаль газа, попыхивая сигаретой, а из маленьких черных динамиков пел Элвис – Lawdy, Miss Clawdy, а дети перекатывались на заднем сиденье, будто кегли в боулинге.
Мой сын опасается, что я могу сбежать в последний момент, и, надо сказать, не без оснований. За последний месяц моя жизнь перевернулась с ног на голову. На заднем дворе моего дома красуется табличка ПРОДАЕТСЯ, а я уезжаю.
– Милая аллея, не находишь? – говорит он.
Уж такой он – заполняет пространство тщательно подобранными словами. Поэтому он очень хороший хирург. Точность и педантичность во всем.
– Угу.
Он сворачивает на парковку. Как и подъездная аллея, площадка окружена цветущими деревьями. Крошечные белоснежные лепестки устилают асфальт кружевом, словно полы в ателье модельера.
Мы еще и не остановились, а я уже начинаю нащупывать этот чертов ремень. В последнее время руки слушаются плохо, и это так раздражает, что ругательства из меня так и выскакивают.
– Я помогу. – Сын отстегивает защелку и успевает выскочить из автомобиля и открыть мою дверь еще прежде, чем я достаю сумочку.
Он подает руку и бережно помогает выйти. На коротком пути от машины до входа я вынуждена остановиться дважды, чтобы перевести дух.
– Деревья в это время года великолепны, – замечает он, пока мы тащимся через парковку.
– Угу.
Это сливы, цветы у них такие роскошно розовые, но я отчего-то вдруг вспоминаю цветущие каштаны на Елисейских Полях.
Сын легонько пожимает мою руку. Напоминание о том, что он понимает, насколько мне больно разлучаться с домом, который был моим убежищем почти полвека. Но теперь пришло время смотреть вперед, не оглядываясь.
На реабилитационный центр для пожилых пациентов.
Откровенно говоря, местечко выглядит недурно, ну, может, чересчур функционально – строгие ряды окон-близнецов, идеально выстриженные квадратики газона и американский флаг над входом. Длинное невысокое здание выстроено, наверное, в семидесятые, когда мир вокруг был на редкость уродливым. Два крыла огораживают центральный двор, где, вероятно, сидят в инвалидных креслах старики, подставив солнцу свои сморщенные лица. Слава богу, я поселяюсь не в восточной части здания, где расположены палаты с постоянным медицинским уходом. По крайней мере, пока. Я еще в состоянии ухаживать за собой, распоряжаться своей жизнью, спасибо большое, и у меня будет своя комната.
Жюльен придерживает для меня дверь, и первое, что я вижу, – это стойка регистрации, точь-в-точь как в любом пляжном отеле. Даже рыбацкая сеть с ракушками на стене висит. Видимо, на Рождество они втыкают в эту сетку украшения, а чулки развешивают по краю стойки. Точно, после Дня благодарения стены утыкивают веселенькие плакатики.
– Пойдем, мам.
Верно, чего тянуть.
Чем это тут пахнет? Пудинг из тапиоки и куриный суп с лапшой.
Диетическая еда.
Умудряюсь решительно прибавить шагу. Вот чего я никогда не умела делать, так это мешкать.
– Ну вот мы и на месте. – Сын открывает двери комнаты 317А.
Что ж, мило. Апартаменты, пусть и крошечные. Кухня в уголке у двери, за пластиковой стойкой обеденный стол и целых четыре стула. А дальше гостиная с диваном, двумя креслами, кофейным столиком и газовым камином.
Телевизор в углу новой модели, со встроенным видеоплеером. Кто-то – вероятно, Жюльен – даже поставил на полку кассеты с моими любимыми фильмами. Жан де Флоретт. На последнем дыхании. Унесенные ветром.
И мои вещи тут: на спинке дивана плед, который я связала; в шкафу – мои книги. В спальне на тумбочке с моей стороны кровати расставлены баночки с моими лекарствами – целая банда оранжевых пластиковых цилиндров. Моя сторона кровати. Забавно, как не меняются некоторые вещи после смерти супруга, – вот это, к примеру. Моя сторона кровати слева, хотя я сплю одна. Саквояж стоит в изножье, как я и просила.
– Ты еще можешь передумать, – ласково предлагает сын. – Поедем ко мне.
– Мы уже обсуждали это, Жюльен. У тебя своя жизнь. Ты не можешь беспокоиться обо мне ежедневно и ежеминутно.
– Думаешь, я буду меньше беспокоиться, если ты останешься здесь?
Мальчик мой, я люблю его и знаю, как тяжело он воспримет мою смерть. Не хочу, чтобы он видел мое постепенное угасание. И чтобы его дочери видели это, тоже не хочу. Я знаю, каково это. Некоторые картины никогда не стираются из памяти. Пускай запомнят меня такой, как сейчас, а не той, кем я стану, когда рак завершит свою работу.
В гостиной сын усаживает меня на диван. Налив нам вина, садится рядом.
Я представляю, как все будет, когда он уйдет, и уверена, он думает о том же. Вздохнув, он тянется к своему портфелю, достает пачку конвертов. Вздох – это вместо слов, знак перехода. Он словно отмечает момент, когда я перехожу от одной жизни к другой. В этой новой, сокращенной, версии жизни мой сын будет заботиться обо мне, а не наоборот. И нам обоим неловко.
– Счета за этот месяц я оплатил. А с этим не знаю, что делать. Думаю, почти все надо выбросить.
Я беру у него письма, просматриваю. "Личное" письмо от оргкомитета Специальной Олимпиады… бесплатное предложение оценить ткань для навесов… напоминание от дантиста, что прошло полгода с момента последнего визита.
Письмо из Парижа.
Красные штампы, будто на почте его передавали из отдела в отдел или доставили не по адресу.
– Мам? – Жюльен наблюдательный. Ничего не упускает. – Что это?