Вианна ступила на каменные плиты, и шаги эхом разнеслись по церкви. Она тяжело вздохнула, и облачко пара вырвалось изо рта. Вианна сняла перчатки только на секунду, окунуть пальцы в чашу с замерзшей водой. Перекрестилась, подошла к пустой скамье, преклонила колени и, опустив голову, попробовала молиться.
Ей необходима подсказка – и прощение, – но впервые в жизни она не находила слов для молитвы. Неужели можно простить такой глупый, неосмотрительный поступок?
Господь видит ее вину и ее страх, он осудит ее. Вианна печально села на скамью.
– Вианна Мориак?
Мать-настоятельница Мари-Тереза опустилась рядом. Она ждала, что Вианна заговорит первой. Прежде всегда бывало так. С того самого первого раза, когда беременная шестнадцатилетняя Вианна пришла к матушке за советом. Именно матушка утешила Вианну, когда отец назвал ту потаскухой; матушка организовала бракосочетание и убедила отца позволить Вианне с Антуаном жить в Ле Жарден; матушка заверила Вианну, что ребенок – это всегда чудо и что их юная любовь выдержит все испытания.
– Вы, наверное, знаете, что в моем доме поселился немец, – заговорила наконец Вианна.
– Как и во всех больших домах и во всех отелях в округе.
– Он спросил меня, кто из учителей в школе еврей, коммунист или франкмасон.
– Ах, вот как. И ты ему ответила.
– Я дура, да? Изабель так считает, она права?
– Ты не дура, Вианна. И твоя сестра слишком поторопилась осудить тебя. Впрочем, она всегда была поспешна в суждениях.
– Я все спрашиваю себя, а узнали бы они без моей помощи?
– Они уволили евреев отовсюду. Ты разве не знаешь? Мсье Пенуар больше не почтмейстер, и судью Бреза заменили. Мне из Парижа сообщили, что директриса коллежа Севинье вынужденно подала в отставку, как и все евреи-певцы в Опере. Может, немцам нужна была твоя помощь, а может, и нет. Но они наверняка выяснили бы все, что хотели, и без тебя. – Матушка говорила ласково, но строго. – Однако дело вовсе не в этом.
– А в чем же?
– Думаю, когда идет война, мы должны смотреть на многое гораздо глубже. Вопрос не в них, но в нас.
Глаза защипало от слез.
– Я больше не знаю, что мне делать. Всегда обо всем заботился Антуан. Вермахт и гестапо – это для меня чересчур.
– Не стоит думать о них. Думай о том, кто ты такая, чем ты можешь пожертвовать, а что погубит и сломит тебя.
– Да это все меня уничтожает. Мне надо стать такой, как Изабель. Для нее эта война – либо черное, либо белое. Она абсолютно уверена в себе и ничего не боится.
– Изабель тоже столкнется с кризисом веры, как и все мы. Я пережила Великую войну и знаю, что испытания только начинаются. Ты должна быть сильной.
– Благодаря вере в Бога.
– Да, разумеется, но не только благодаря вере. Боюсь, одной веры и молитвы будет недостаточно. Путь праведности зачастую полон опасности. Готовься, Вианна, это лишь первый экзамен. Пусть он послужит уроком. – Матушка обняла Вианну, и та уткнулась лицом в колючее шерстяное облачение.
Отсранившись, она почувствовала себя гораздо лучше.
Настоятельница поднялась и, взяв Вианну за руку, подвела ее к кафедре.
– Может, выкроишь время на неделе, навестишь ребятишек, позанимаешься с ними? Они любят, когда ты учишь их рисовать. Нынче все живут впроголодь, люди ропщут. Благодарение Господу, у сестер прекрасный сад, а козье молоко и сыр – просто манна небесная…
– Конечно, – согласилась Вианна.
– Ты не одинока, и не ты во всем виновата, – успокоила матушка. – Не бойся просить о помощи, когда нуждаешься в ней, помогай сама, кому можешь. Думаю, именно так мы исполняем волю Божью – перед собой и друг другом – в такие темные времена, как нынешние.
Не ты во всем виновата.
Всю обратную дорогу Вианна размышляла над этими словами.
Она всегда находила утешение в вере. Когда мама впервые начала кашлять и потом, когда кашель сотрясал все ее тело, а на платке оставались кровавые пятна, Вианна всегда молила Господа. Просила помощи, наставления. Способа обмануть смерть, которая уже на пороге. Ей было четырнадцать, и она пообещала Богу все, что угодно, если только он сохранит жизнь маме. Молитвы ее остались без ответа, и тогда она вновь просила его даровать силы, чтобы справиться с последствиями горя – одиночеством, отцовской неприязнью, его угрюмым молчанием или приступами пьяной ярости, с постоянным нытьем и приставаниями Изабель.
Ей хотелось верить, что она не одинока и что в самом деле не виновата в происходящем, но более всего – что ее жизнь действительно развивается по плану Господа, даже если он и не известен людям.
Но никогда прежде эта надежда не была такой жалкой, как сейчас.
Она одинока, и в этом никто не виноват, кроме нацистов.
Она совершила ужасную, чудовищную ошибку. И ничего не исправить. Она не в силах изменить случившееся, но порядочный человек принимает на себя ответственность – и вину – и просит прощения. Кем бы она ни была, каковы бы ни были ее слабости, недостатки и промахи, она намерена остаться порядочной женщиной.
И она знает, что должна сделать.
Знать-то она знала, но, подойдя к дому Рашель, все не могла заставить себя двинуться дальше. Ноги налились свинцом, не говоря уж о сердце.
Глубоко вдохнув, Вианна постучала. Шорох, шаги – ив дверях появилась Рашель со спящим малышом на одном плече и парой рабочих штанов – на другом.
– Вианна, – улыбнулась она. – Заходи.
Вианна чуть не поддалась приступу паники. Ой, Рашель, я просто забежала на минутку поздороваться. Но взяла себя в руки и вошла в дом следом за подругой. Устроилась на своем обычном месте – в удобном кресле у очага.
– Подержи Ари, я сварю кофе.
Вианна осторожно взяла малыша на руки. Он тут же прильнул теснее, и она ласково погладила его по спинке, поцеловала макушку.
– Говорят, Красный Крест доставляет посылки заключенным в концлагерях, – сообщила Рашель, появляясь с двумя чашками кофе. Одну она поставила на стол рядом с Вианной. – А где девочки?
– У нас дома, с Изабель. Наверное, учатся стрелять из ружья.
Рашель расхохоталась:
– Ну, бывают навыки и похуже.
Она швырнула шаровары, болтавшиеся на плече, в корзину с шитьем и села напротив Вианны.
Вианна, зарывшись носом в волосенки Ари, вдыхала чистый детский запах. Подняв глаза, увидела, что Рашель пристально смотрит на нее.
– У тебя тяжелый день? – тихо спросила подруга.
Рашель знала, как горько Вианна оплакивала своих нерожденных детей, как истово молилась о маленьком. Когда Рашель забеременела Ари, между ними возникло напряжение – не всерьез, но все же. Такая радость для Рашель… и одновременно предмет зависти.
– Нет, – ответила Вианна. Она решительно посмотрела в глаза подруге. – Мне надо тебе кое-что рассказать.
– Что?
– Помнишь тот день, когда мы писали открытки? И когда мы вернулись домой, меня ждал капитан Бек?
– Помню. Я еще предложила пойти вместе с тобой.
– Жаль, что не пошла, хотя, полагаю, это ничего бы не изменило. Он просто дождался бы, когда ты уйдешь.
– Он что… – Рашель привстала.
– Нет, нет, – торопливо ответила Вианна. – Совсем не то. Он сидел за столом, перебирал какие-то бумаги. Он… попросил меня составить список имен. Хотел знать, кто из школьных учителей еврей или коммунист. – Она помолчала. – Он еще спрашивал про гомосексуалистов и франкмасонов, можно подумать, люди распространяются вслух о таких вещах.
– И ты сказала ему, что не знаешь.
Мучительный стыд вынудил Вианну отвести взгляд, но все же она выговорила:
– Я назвала ему твое имя, Рашель. Вместе с остальными.
Рашель замерла, краска схлынула с ее лица, и глаза как будто сделались еще темнее.
– И они нас вышвырнули.
Вианна, судорожно сглотнув, кивнула.
Рашель поднялась и вышла, не обращая внимания на жалобные пожалуйста, Рашель, прошу тебя, намеренно сторонясь. Хлопнула дверь спальни.
Время тянулось мучительно медленно, в невысказанных молитвах, затаившемся дыхании, под тихий скрип стула. Вианна, не отводя взгляда от крошечных черных стрелок, поглаживала малыша в такт тикающим на камине часам.
Наконец Рашель вернулась. Волосы взлохмачены, щеки пылают – то ли от страха, то ли от злости. А может, от того и другого одновременно. Глаза заплаканы.
– Прости, – выдавила Вианна, поднимаясь навстречу. – Прости меня.
Рашель подошла вплотную, глаза ее блеснули, но гнев тут же уступил место смирению.
– Весь город знает, что я еврейка, Вианна. Я всегда гордилась этим.
– Да, понимаю. Именно это я себе и твердила. Но все равно я не должна была помогать ему. Прости. Ни за что на свете я не желала бы причинить тебе боль. Надеюсь, ты это знаешь.
– Ну конечно знаю, – тихо сказала Рашель. – Но, Ви, ты должна быть осторожнее. Бек молод, симпатичен, вежлив и дружелюбен, но он – нацист, а они все опасны.
Такой холодной зимы, как в 1940-м, еще не бывало. Снег валил день за днем, укутывая поля толстым покрывалом; на поникших ветвях деревьев поблескивали сосульки.
Но каждую пятницу Изабель вставала задолго до рассвета и разносила "террористические прокламации", как называли их нацисты. На прошлой неделе листовки сообщали о военных действиях в Северной Африке и взбудоражили французов информацией о том, что дефицит продуктов зимой вызван вовсе не британской блокадой, как утверждала немецкая пропаганда, а конфискацией нацистами всего, что произвела Франция.
Вот уже несколько месяцев Изабель расклеивала листовки, но, откровенно говоря, никакого эффекта не замечала. Многие жители Карриво по-прежнему поддерживали Петена. Хуже того – им попросту было наплевать. Много, пугающе много горожан смотрели на разгуливающих по их улицам немцев и думали: какие юные, совсем мальчики – и спешили по своим делам, не поднимая головы, чтобы не нарваться на неприятности.
Нацисты, естественно, видели листовки. Некоторые французы откровенно стремились заслужить расположение оккупантов – и для начала вручали им листки, которые находили в своих почтовых ящиках.
Изабель знала, что немцы разыскивают авторов и тех, кто разносит прокламации, но пока они не слишком усердствовали. Особенно в эти снежные дни, когда все вокруг только и говорили, что о бомбардировках Лондона. Наверное, немцы понимали, что печатного слова недостаточно, чтобы обратить вспять ход войны.
Сегодня они спали втроем в кровати Вианны. Софи комочком свернулась у нее под боком, с другой стороны дочку согревала Вианна. За последний месяц они перетащили в кровать все одеяла, пледы, теплые тряпки, что нашлись в доме. Изабель тихо лежала, наблюдая, как воздух от ее дыхания собирается в крошечные морозные облачка.
Она представила, каким ледяным будет пол даже сквозь толстенные шерстяные носки. Сегодня днем ей ни минуты больше не будет так тепло, как сейчас. Но все же Изабель, стиснув зубы, выскользнула из-под груды одеял. Софи недовольно забормотала сквозь сон и перекатилась поближе к матери.
Едва ноги коснулись пола, голени пронзила острая боль. Поморщившись, Изабель поковыляла к двери.
Спуск по лестнице показался бесконечным, так сильно болели ноги. Проклятые обморожения. Этой зимой от них страдали все. Возможно, от недостатка масла и вообще жиров в пище, но Изабель понимала, что в ее случае причина еще и в дырявых носках и башмаках, расползающихся по швам.
Она хотела бы разжечь камин – душу бы продала за минутку тепла, право, – но у них кончался запас дров. К концу января они начали выдирать доски из стен сарая и жечь их в печке, а заодно старые ящики, поломанные стулья и вообще все, что смогли отыскать. Изабель вскипятила себе чашку воды и медленно выпила, прислушиваясь, как тепло заполняет желудок, обманывая его пустоту. Потом сгрызла черствую корочку хлеба, сунула под одежду новую партию листовок, надела пальто Антуана, башмаки и перчатки, на голову и шею намотала шерстяной шарф. Но стоило оказаться на улице, как дыхание перехватило от мороза. Отмороженные пальцы ныли и пульсировали при каждом шаге, руки мгновенно застыли, даже в перчатках.
На улице было странно тихо. Перебравшись через глубокие сугробы, Изабель отодвинула створку ворот и оказалась на белоснежной дороге.
Из-за холода и снегопада у нее ушло целых три часа на работу (на этой неделе в листовках говорилось о бомбежках Англии – боши сбросили на Лондон 32 000 бомб только за одну ночь). Занялся рассвет, жиденький, как постный бульон. В очереди к мяснику Изабель стояла первой, но вскоре подтянулись и остальные. В семь утра жена мясника подняла ставни и отперла дверь.
– Осьминог, – объявила она.
– А мяса нет? – разочарованно протянула Изабель.
– Не для французов, мадемуазель.
Очередь недовольно заворчала; те, что стояли ближе, предпочли бы мясо, а дамы из конца очереди понимали, что им не достанется и осьминога.
Изабель со свертком в руках вышла из магазина. Ну хоть что-то. Консервированного молока больше нет, ни по карточкам, ни на черном рынке. Ей еще повезло – два часа в очереди вознаграждены кусочком камамбера. Прикрыв драгоценную добычу тряпицей, Изабель ковыляла со своей корзинкой по улице Виктора Гюго.
Из кафе, забитого немецкими вояками и французскими полицейскими, доносился запах кофе и свежевыпеченных круассанов. В желудке предательски заурчало.
– Мадемуазель. – Полицейский коротко кивнул, показывая, что ему надо пройти. Она посторонилась. Полицейский приклеил объявления на стекло давно закрывшейся лавки.
РАСПОРЯЖЕНИЕ ВЛАСТЕЙ
РАССТРЕЛЯНЫ ЗА ШПИОНАЖ: ЕВРЕЙ ЯКОБ МАНСАР, КОММУНИСТ ВИКТОР ЯБЛОНСКИ, ЕВРЕЙ ЛУИ ДЕВРИ.
И еще одно.
РАСПОРЯЖЕНИЕ ВЛАСТЕЙ
С НАСТОЯЩЕГО ВРЕМЕНИ ФРАНЦУЗЫ, АРЕСТОВАННЫЕ ЗА ЛЮБОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ ИЛИ НАРУШЕНИЕ ПОРЯДКА, СЧИТАЮТСЯ ЗАЛОЖНИКАМИ.
ПРИ СОВЕРШЕНИИ ВРАЖДЕБНЫХ ДЕЙСТВИЙ ПРОТИВ ГЕРМАНИИ ЗАЛОЖНИКИ БУДУТ РАССТРЕЛЯНЫ.
– То есть они будут расстреливать французов просто так, ни за что? – возмутилась Изабель.
– Не нужно так переживать, мадемуазель. Эти предупреждения не касаются таких очаровательных барышень, как вы.
Изабель с ненавистью смотрела на полицейского. Он еще хуже, чем немцы, он казнит своих. Вот поэтому она ненавидит вишистское правительство. Что хорошего в самоуправлении для половины Франции, если это превращает их в нацистских марионеток?
– Вам дурно, мадемуазель?
Какой заботливый. А что будет, если она назовет его предателем и плюнет в рожу? Руки сжались в кулаки.
– Все в порядке, спасибо.
Изабель проводила взглядом полицейского. Тот уверенно пересек улицу, поправил шляпу, идеально сидящую на коротко стриженной голове. Немцы в кафе радостно приветствовали его, хлопая по спине, потащили в свою компанию.
Изабель с отвращением отвернулась.
И заметила сверкающий металлом велосипед у задней стены кафе. Насколько проще стала бы ее жизнь, если бы можно было каждый день ездить в город, а не ходить.
Обычно за велосипедом присматривал кто-то из солдат, но в это мрачное снежное утро на террасе за столиком никого.
Не делай этого.
Сердце бешено колотилось, ладони вспотели. Она огляделась. Женщины, стоявшие в очереди у мясной лавки, ничего вокруг не замечали, погруженные в свои мысли. Окно кафе запотело, за ним едва различимы мужские силуэты.
Так уверены в собственной безопасности.
Из-за нас, с горечью подумала она.
На этой мысли последние сомнения исчезли. Прижав покрепче к груди корзинку, Изабель потихоньку двинулась по обледеневшей булыжной мостовой. С этой секунды, с самого первого шага, очертания мира вокруг размылись и время замедлилось. Здания превратились в огромных белых великанов, снег слепил глаза, все, что она видела, – мерцание серебристого руля и два темных колеса.
Есть только один способ. Все решает скорость. Не смотреть по сторонам, не замедлять шаг.
Где-то залаяла собака. Хлопнула дверь.
Изабель шла, не сворачивая; еще пять шагов до велосипеда.
Четыре.
Три.
Два.
Она ступила на тротуар, вцепилась в велосипед, прыгнула в седло.
Изабель мчалась по брусчатке, багажник дребезжал и лязгал на неровностях дороги. Чуть не свалившись, она свернула за угол и ожесточенно завертела педали.
Вильнув в знакомый переулок, спрыгнула с велосипеда и постучала в дверь. Четыре раза.
Дверь отворил хмурый Анри.
В полумраке маленькой комнаты светила одна-единственная керосиновая лампа на поцарапанном деревянном столе. Анри готовил колбаски, начиняя их фаршем и салом. Готовые связки развешены по стенам. Комната провоняла мясом, кровью и табачным дымом. Изабель втащила велосипед и закрыла дверь.
– Привет, – буркнул Анри, вытирая руки полотенцем. – Назначено совещание, о котором я ничего не знаю?
– Нет.
Анри заглянул ей за спину:
– Это не твой велосипед.
– Я угнала его. Прямо у них из-под носа.
– Это же велосипед Алена Дешампа! Он все бросил и вместе с семьей сбежал в Лион в самом начале оккупации. Я видел недавно, как на этом велике разъезжал какой-то эсэсовец.
– СС? – Восторженный энтузиазм Изабель несколько поугас. Про зверства СС ходили жуткие слухи. Вероятно, надо было обдумать как следует…
Анри подошел так близко, что она чувствовала тепло его тела.
Они никогда не оставались наедине, тем более так близко друг к другу. Впервые она рассмотрела его глаза – не карие и не зеленые, а серо-коричневые, как туман в чаще леса. А над бровью шрам – или рана была чудовищная, или зашили паршиво, – и она впервые задумалась, что за жизнь парень вел прежде, что привело его к коммунистам и в это подполье. Ему, пожалуй, не было и тридцати, но выглядел, скажем прямо, гораздо старше, как человек, переживший страшное горе и все потерявший.
– Надо его перекрасить, – сказал он.
– У меня нет краски.
– У меня есть.
– А ты…
– Поцелуй.
– Поцелуй? – переспросила она, выигрывая время. До войны подобные игривые шуточки были обычным делом. Мужчины заглядывались на нее, всегда. Изабель мечтала вернуть те времена, хотела пофлиртовать с Анри и чтобы он заигрывал с ней, но – увы – сейчас одна мысль о романтических отношениях вызывала глубокую печаль. Как будто поцелуи больше ничего не значили, а флирт – и того меньше.
– Один поцелуй, и я сегодня же перекрашу твой велосипед, а завтра ты его заберешь.
Она шагнула к нему, потянулась губами к губам.
Они прильнули друг к другу, словно и не было между ними нескольких слоев зимней одежды и листовок. Он сгреб ее в объятия и поцеловал. На один прекрасный миг она вновь стала Изабель Россиньоль, горячей девчонкой, о которой мечтают мужчины.
Но вот поцелуй закончился, Анри отстранился, и ей стало пусто. Досадно.
Надо было что-то сказать, пошутить или, может, притвориться, что испытала что-то невероятное. Прежде, когда поцелуи означали нечто большее – или меньшее, – она именно так и поступила бы.
– У тебя кто-то есть. – Анри пристально разглядывал ее.
– Нет, никого.
– Врешь. – Анри нежно коснулся ее щеки.