Они все не вымышлены: украинский мальчишка Мирон Выхованец; Рудольф Гёсс – комендант Освенцима; НКВДист Ткаченко и НКВДист без фамилии, другие герои. Все основные события книги подтверждены документально. Но это художественная книга. Не даты, с точным перечислением лиц и событий, перечислены в ней – а люди, их судьбы. В ней события – глазами героев, в ней боль – не из глубин или высоты полета творческого воображения автора – в ней живая боль победившего, побежденного, и опаленного войной человека.
В силу не общепринятой, а объективной оценки событий минувшей войны, многие из документов которой впервые представлены в этой книге – "Последняя мировая…" не избежит полемики. Однако, автор просил бы учесть, что оценка – право читателя, а не позиция, "прописанная" автором. Долг автора – достоверное отражение реальных событий, а не догматизм пропагандиста.
Введите сюда краткую аннотацию
SBN 978-966-1632-06-5
© Добрынин В. Е., 2009.
© Добрынин А. В., обложка, 2009.
Содержание:
"Последняя мировая..." Книга 1 1
Сердце Марины - Повесть 1
Чтобы изменить документ по умолчанию, отредактируйте файл "blank.fb2" вручную.
"Последняя мировая..." Книга 1
Сердце Марины
Повесть
"Железку" бомбили: небо кипело от самолетных стай. Шли на восток поезда, теряя вагоны, людей; все, что было в вагонах, попавших под бомбы; горевших в кювете и на полотне. Груды металла, головни, пепел, запах крови и отгоревшей нефти - вот что было теперь на железной дороге. "Дорога объединяет людей!" - всегда думал Мирка. "Поэтому скашивать свой урожай, смерти-старухе, удобней всего на дороге!" - видел теперь.
Этого лета он ждал. Шла четырнадцатая весна. Годом первой любви мог стать 1941-й. Строки стихов, вдохновляя предчувствием встречи с мечтой, легли на бумагу в начале марта.
А в двадцать второй день лета, пришла война. Она отменила все: мечты, надежды и принадлежность людей друг другу. Даже себе, - видел Мирка, - люди переставали принадлежать. Уходили на фронт мужчины - кто спрашивал их матерей, жен, детей? И отец уходил. Никто не спрашивал маму, Мирку, сестренку.
Маму переменила война. Мирка, с 22 июня, не видел ее улыбки. Только когда провожала папу... Она говорила: "Все будет Арист, хорошо. Не волнуйся за нас. Ты придешь, а они, - на сестру и Мирку, с улыбкой кивнула она, - повзрослеют. Представь…". Но это была не та, не такая, как до войны, улыбка. В ней мама прятала слезы. А плакала после, когда вместе с другими, уехал папа, на присланном из района грузовике…
"Эвакуация, - печально вздыхала мама, слушая гром отдаленной бомбежки. - Заводы везут на Урал…". И у Мирки от этих слов, опускались руки, как и у мамы, и сердце щемило: он понимал, - это значит, что немцы придут и сюда. Иначе страна бы не увозила заводы, не уходила бы так далеко на восток.
Гнали мимо деревни скот, из колхозов, которые были, наверно, уже под немцами. "Скоро будут и здесь!" - понял Мирка, когда им: группе подростков, с бухгалтером, во главе, поручили колхозных коней отогнать в Купянск. На станцию. А оттуда, может быть, поездом, увезут их в чужие степи, подальше от немцев.
Пришла пора маме и сына-подростка, родную кровинку, собрать в дорогу. Милость войны заключается в том, что она, иногда оставляет выбор между потерей и расставанием. Не скользила ненужной каплей, слеза по щеке: судьба уводила сына прочь от войны.
В кладовке был большой шмат копченого сала. Мирка видел, как колебалась мама, надрезав его ножом в одном месте, потом переставила лезвие и отсекла кусок для сына, в дорогу. Это было последнее из запасов. Мама с сестрой оставались одни. Их было двое, но Мирка видел - ему она отдавала большее… Впервые, уже не по-детски, по-настоящему, пожалел он маму. Остро, до слез. И не смог ничего сказать…
- Мирон, - говорила она в напутствие, - ты уже совсем взрослый. Иди. Дай бог тебе доброй дороги! Может быть, это и к лучшему, сын…
Неловко перекрестила, и не сказала, почему уходить - это лучше. Надеялась мама… Улыбалась, приободряя сына, а он видел: улыбка похожа на ту, с которой она провожала папу…
- Все у нас хорошо будет, мам! Мы вернемся, с папой… - чмокнул ее мимо губ, в повлажневшую щеку, Мирка.
Их было пятеро: ребята помладше; и бухгалтер, интеллигентнейший Игорь Миронович. Просто Мироныч - участник гражданской войны. На первом привале, он расстелил газету и выложил все, что имел съестного.
- Ребята, - он обратился как к взрослым, - я предлагаю так: стол общий! Хотя, не обязаны…
Мальчишки, также как он, развернули мешки, и Мирка вдруг понял, насчет "не обязаны" - шмат сала, который лежал в глубине его сумки, был самым большим и вкусным. "Мама", - вздохнул он, и выложил вкусность в "общий котел".
- Картошку вареную, творог, молочное, - ешьте сейчас. Испортится. А это, - вздохнул Игорь Миронович, и выбрал, пройдя по съестному кругу, - Это мы будем есть экономя. Позже, а не сейчас.
Шмат сала был самым нескоропортящимся, конечно, и был убран подальше и на потом… Мама вспомнилась Мирке, нож, коснувшийся сала там, потом там, - и привкус войны он почувствовал в хлебе, который ел.
Сутки-вторые, шли под открытым небом, в пути. Война настигала. Гремела по следу, и обходила их справа, и слева. Ночами горели зарницы, какие бывают на севере и на войне. В холодеющем воздухе ночи, когда обостряется слух, они слышали лязг танковых гусениц. "Это, может быть, лучше…" - мама верила, что он уйдет от войны. А он думал теперь лишь о них: сестре и маме. Там были, скорее всего, уже немцы. Эта мысль холодила сильнее холодного воздуха.
Лишь на первом привале, ребята: Витька, Сашка, Лешка и Мирка, порассуждали по-своему, по-мальчишески, о войне.
- Зря мы идем! - сказал Витька. Он всегда рассуждал уверенно и на любые темы: привык, что считаются с теми, кто рассуждает вслух, и пусть не обязательно верно…
- Чего? - усомнился Сашка.
- А она скоро кончится!
- Мы уводим коней, каждый день бомбят наших, - не согласился Мирка. Как соглашаться, когда тень одной самолетной стаи, целиком накрывала деревню? А летали и ночью.
Витька пристально глянул на Мирку и вскинул руку, чтоб что-то сказать, но Леша его перебил. Он спросил Мирку:
- Ты что, хочешь сказать?...
- Да, ну вас! - пресек их Витька, взмахнул рукой, - Мы же не видим, - а наши туда, даже больше, чем эти летают! И танки их наши давят! Сталин, Буденный… они, да они еще! И мы на войну не успеем!
- А ты что, хотел бы? - спросил его Леша.
- Я? Да ты что? Я - хотел бы!
Мирка хотел бы поверить Витьке - в Сталина, и в Буденного. Очень хотел бы. Но, самым мудрым был Леша:
- Игорь Миронович, - окликнул он, - Игорь Миронович! Скажите, война скоро кончится?
Игорь Миронович подошел, внимательно присмотрелся к ним, к каждому, и, подбирая слова, ответил:
- Может быть, и не скоро… Ребята, переживаете, что не успеете? А ведь вы успели! Вы уже на войне: ведь мы выполняем задание партии и Главнокомандования. Поймите - серьезное дело! Может быть, и не скоро, но победа, конечно, - за нами! Вот это я точно скажу вам! А вклад свой в победу вы уже вносите! Ясно?
На рассвете над ними, звеньями-тройками, прошли самолеты немцев. Не те, и не так, что летали армадами, каждый день, на большой высоте. Эти шли прямо над головами.
- Штурмовики… - сказал Игорь Миронович. И с грустью, и как показалось ребятам, с тоской, посмотрел на них.
Он понимал, что это не бомбовозы - это стервятники близкого, прифронтового полета. Они еще видели точки тройные у горизонта, моторы их были слышны, а в эфире, своим, пронеслось из штурмовиков: "Майн готт, там кони! Великолепные кони!".
Их было двадцать. Это были хорошие, очень хорошие, не те, что работали в поле, - а племенные кони.
Мирка, ребята, думать не думали о радиостанциях штурмовиков, а Игорь Миронович знал уже: всё, они уже обречены!
Звенья штурмовиков еще пролетали дважды, но дети, со стариком во главе, перегоняли не танки, не пушки, и немцы не тронули их. Так же, как и вчера, прошла еще одна ночь в пути: с теплом от костра, и тянущим холодом заросившихся трав. И солнечный день обещали склонившие травы роса, и густой туман.
Двигалось вверх, восходило солнце к своей высоте; глохли ночные звуки; таял лязг танковых траков. Время и свет изменяют звуки, рождают новые, но неизменно вплетает война в них суровую гамму тревожных предчувствий. Он только послышался: низкий, приглушенный рокот, да быстро настиг; прокатился окрест и взвихрился клубками пыли. Путников обогнали мотоциклисты. Десяток жужжащих машин, облепленных людьми в чужой форме, прыгали по неровностям поля. Первая мысль мелькнула: "Пьяные!" - трезвые врозваль и криво, как эти, не ездят. Но форма была чужая! Вот что случилось на следующий день, после облета штурмовиками.
Они перерезали путь и остановили путников. Горланя, как на своей земле, в своем поле, солдаты попрыгали на траву, обступая путников и коней. Офицер, в фуражке и без автомата - перед ним расступились и смолкли, - обошел, как знаток, коней, притянул к себе морду красавца гнедого и похлопал его по шее.
- Гут! - сказал он, - Зер гут! Хо-хо! - ладонь офицера трепала и гладила шею красавца.
Безмолвно застыли путники.
- Хенде хох! - отвлекся от шеи красавца знаток лошадей офицер, и махнул рукой в сторону старшего - Игоря Мироновича.
Игорь Миронович в ту же секунду получил удар под лопатки стволом автомата: подсуетился кто-то из близко стоявших солдат. Все, настигла война! Жизнь зависла на кончиках указательных пальцев чужих солдат. Игорь Миронович поднял руки ладонями в небо.
Мирка поймал на себе пристальный взгляд офицера. Вряд ли тот видел в ребенке врага, но Мирка ощутил к нему ненависть, которая, может всего лишь на миг, становилась сильнее страха. "Ну!" - сжалась, как на взводе, пружинка внутри, и сузились, как над прицельной планкой, зрачки у Мирки.
Офицер осмотрел ребят, в отдельности от Игоря Мироновича. Страх под пристальным, испытующим взглядом, уловил у себя за спиной, в мальчишках, Мирка.
- Гуляйт! - брезгливо махнул рукой офицер в их сторону, - Вон! А ты, - обернулся он к Игорю Мироновичу, - это, - подбородком повел он в сторону табуна, - все это к нам. В Рейх! Ты, рус, меня понимайт?
Мальчишки, не сводя глаз с солдат, попятились: им дали волю. Ноги не слушались, чтоб обернуться спиной и ускорить шаг. Потом Мирка услышал всхлип и по шуму понял, ребята ускорили шаг, почти побежали. Немцы на них не смотрели. Мирка все не мог обернуться, и видел все.
- Этот кони, - офицер стоял перед Игорем Мироновичем вплотную, и прямо в лицо, в упор, громко кричал, - собственность для Великий Рейх! Шпрехен? Туда! - показал он на запад, - Туда! Ты, и они - туда!
Мирка не видел, какими глазами Игорь Миронович смотрел в глаза немцу. Не шелохнулся старик, как будто не слышал немца.
- Я теперь твоя власть! - сказал немец и залепил старику пощечину.
Игорь Миронович плюнул ему в лицо.
- Швайн! - крикнул немец, выхватил пистолет, и трижды, прямо перед собой выстрелил - Игорю Мироновичу в живот.
Игорь Миронович рухнул навзничь.
- Шиссен! - кричал офицер, - Шиссен! - и пнул старика.
Лязгнул затвор, подскочил солдат и, под мышку подняв рукоять автомата, в упор, дал длиннющую очередь Игорю Мироновичу в лицо. Вокруг, и немцу на сапоги, полетела кровавая пыль, вперемешку с белесыми клочьями, сгустками. Не стало лица - кровавое месиво. Со своего, побагровевшего в гневе, немец стирал плевок…
Ребята бежали, Мирка обернулся за ними тоже, видя, в последний момент, что офицер показывает на них. Над головами ребят пролетел, порвал воздух горячий веер, прогремела во след автоматная очередь. И вмиг онемели рванувшие прочь фигурки.
Мирка бежал последним, поэтому был теперь перед всеми своими, застывшими, также как он. Через мгновение в спину его впился ребристый сапог, и он слетев с ног, в полете сбил всех своих. Слетели, искрами из распахнутых глаз, непримиримость и ненависть, с которыми он, три минуты назад глядел в лицо офицера. Он чувствовал дрожь от страха, и только мышцы не смели трястись. Над затылком, казалось, еще не остыл автоматный ствол. В ноздри вползал острый запах пороха.
Тот же сапог, тупым, гладким носком, но также больно, заставил Мирку повернуть лицо вверх. Надо ним стоял рослый немец. Увидев, что мальчику все понятно, немец жестом велел подняться:
- Ком! Ком! - кивал он в сторону табуна и своих солдат.
Под Миркой зашевелились мальчишки. В спину веяло страхом и горем, а в лицо смотрел черный, в оправе металла, зрачок автомата. Мирка увидел маму, сестру и отца, понимая, что его у них больше нет.
Он поднимался первым, освобождая других: помедлив, все могут остаться вповалку здесь, на земле, навсегда.
Стволом автомата солдат показал: туда!
Они стояли перед офицером, с лицом до сих пор багровым, блестящим, влажным.
- Арбайт! - сказал нам офицер, - Работать. Этот кони - туда! - показал на запад, - Этот, - пнул он Игоря Мироновича, - не понимайт. Вы понимайт? Вы понимайт? - с переспросил он.
- Понимайт, - хрипло ответил Мирка. Таким было его, первое слово врагу.
Офицер рассмеялся и похлопал на поясе кобуру.
Минут через двадцать, погонщики, в сопровождении шестерых солдат на двух мотоциклах, погнали табун в направлении, указанном оплеванным, застрелившим Игоря Мироновича, офицером.
Не разговаривали в пути, и боялись даже окликивать лошадей.
На привале немцы поставили носом к носу, свои мотоциклы и на передках колясок разложили еду. А погонщикам, тот, что бил Мирку в спину и переворачивал сапогом, сказал:
- Обещайт! - и махнул рукой в поле. В поле созревала картошка. Ребята растерянно переглянулись, а он, подняв палец, добавил, - А! - жестом, пальцами показал: "Побежите", - в воздухе, нарисовал автомат и прокомментировал, - Пу-пу-пу!
У них было столько еды, что съесть ее запросто, вшестером они не смогли бы. Они смеялись и ели неторопливо, для вкуса, а не с голодухи. Один из них что-то показывал всем, и угощал. Мирка заметил, что это был тот, самый вкусный, его шмат сала - диковинка для сытых немцев…
Погонщики неуверенно, на десяток шагов, углубились в поле. Не поесть, так прийти в себя, что-то понять, подумать. Да нечего оказалось думать - ничего и нисколько от них не зависело больше. Витька и Мирка копнули руками картошки.
- На фига?! - оценил два десятка вырытых клубней Витька, и плюнул.
Не шла в рот сырая картошка: голодной слюной щекотнула десна - и что с нее больше? Но Мирка, подумав, не согласился:
- Нароем, ребята, давайте! Поля не везде, а эту - сварить потом как-то, испечь, мало ли?
На Мирку глянули так же, как раньше смотрели на Витьку. И стали рыть картошку.
После обеда солдаты, сытые и довольные, ехали дальше, поглядывая на погонщиков с любопытством: как, интересно чувствуют себя эти голодные русские мальчики в седлах? А дети гнали табун. От злости, голода, или уже потому, что привыкали быть близко к смерти - война есть война, - они осмелели. Стали покрикивать на лошадей и переговариваться в полголоса. Один из коней шел под седлом без всадника.
Остановились вечером, загнав лошадей в ворота старого монастыря. Монахов или церковников, не было. Коней загнали в конюшни, добротные - как все церковное… Расседлали. А поить и кормить, видно, немцы взялись их сами. Погонщиков, не давая им осмотреться, согнали в подвал. Немец увидел картошку и рассмеялся.
- Гут, руссиш аффе, киндер! - сказал он. Одобрил: "Хорошо, русский дурак, ребенок!"… - и захлопнув тяжелую дверь, загремел задвижками.
- Как нарочно, помолиться сюда привели, перед смертью! Тьфу! - плюнул в сторону немца Витька. Он был самым смелым. "Точно, такой на войну сбежал бы!" - подумал Мирка.
- Нет, - возразил Алеша, - завтра мы еще будем живы.
- Да? - усомнился Витька.
- Да, - Алеша кивнул.
- Это еще почему? С нашим Миронычем видел, что сделали?
- Видел. Это другое… Тут станции нет.
- Станции? - грустно переспросил, не понимая, Саша.
- Их начальник сказал: "Коней - в Германию!", - пояснил Алеша, - Это значит, что их будут где-то грузить в вагоны. Значит, погоним их до вагонов, до станции, и поживем пока…
- Я сбегу! - сказал Витька.
"Поживем пока…" - это не для него. Ну а кто не сбежал бы! Да как?
Наверху слышалась только немецкая речь, рокотали моторы, играли губные гармошки. Но поезда не стучали, правда…
- Что будем делать с картошкой? - подумала вслух Витька.
- На воду ее поменять бы… - заметил Саша.
- У них что, вода есть, а картошки нет?! - усомнился Мирка.
- А близко мы к богу! Услышит - поможет! - в шутку заметил Витька. Нет, не дружил он со страхом. "Есть люди, - подумал Мирка, - которые с детства не знают, что это такое!". И пожалел, что самому не дано такого…
Грохот засова прервал их:
- Эдден! - рявкнул суровый голос.
Ребята откатились по полу, подальше. Дверь отворилась, режущим острым лучом пробежал по глазам фонарь. Что-то подвинул через порог, что-то сказал не по-русски немец, и снова закрыл, тщательно запер засов.
Острая боль затихала в глазах, вновь привыкали они к темноте. А когда привыкли, Витька, первым проверил, ради чего прокатились по полу, ради чего получили слепящего лиха в глаза?
- Кто пить хочет, ребята? - окликнул он. Темнота не могла скрыть улыбки.
Он держал в руках большую, наверное, больше чем на килограмм, жестянку с холодной водой. Банка из-под жирных мясных консервов: вода была из-за них не вкусной, но - стала единственным счастьем сгоревшего дня. Она говорила о том, что ребята нужны еще, значит завтра - жить, иначе, зачем принесли бы воду?
"Мы живы…" - попив, вздохнул Мирка. Роем пчелиным, в мозги, как в улей, слетались мысли, и все - о маме, сестре, об отце. Лучший и больший кусок из последних запасов, был отдан Мирке. Он же видел: нелегким был выбор. А немцы, куражась, смеясь… - в дрожь бросало от той картины! - немцы, как дармовую диковинку жрут, копченое русское сало. Как будто за этим пришли…
- Ребята, - сказал он, - давайте оставим воды, половину, на утро.
- А, - растерялся Сашка. В его руках была банка, - а, как? Ее уже меньше, чем половина…
- А до утра еще столько терпеть, да? - передразнил его Витька. - Все! - сказал он, и, вытянув руку, банку забрал. - Мирка дело сказал: напиться надо уже перед тем, как по седлам разгонят! Самим тогда легче будет!