Мирка вернулся к мысли о смелости, прерванной окриком "Эдден!". "Возражают тому, - находил он, - кто говорит в раздумьях. Правоты в такой речи больше, а она бесполезна, - не убеждает. Дух слова - вот его сила, он убеждает! А правота - это уже второе… На войне - так и есть! Какая в ней правота? Горят танки врага на твоей земле, а где-то - бомбы падают на детский дом, или в поле, - и только женщины, дети и старики в этот час там. Такие, как Витька, нужны на войне - убежденные побеждать способны!". Ненависть, - помнил он, - с которой смотрел в глаза офицеру, - пыхнула, свечкой хилой - сгорела, - во время полета и после - когда лежал, сбитый ударом немецкого сапога. Не дано Мирке, не каждому это дано - найти на войне свое место. А она посторонних не признает…
- Вить, - спросил вдруг Алеша, - а ты завтра сбежишь?
- Сбегу! Вот только место найдем подходящее, я сбегу. Уже знаю как: дам жеребцу по яйцам, он понесет, я - за ним. А там - в кушири, - и пусть меня ищут! А искать не будут - вас охранять придется. Главное, чтоб они, гады, не поняли сразу: чтоб не попали - стрелять все равно в меня будут!
- А с нами не хочешь?
- Нет. Ваше дело. Вы как хотите, а я с вами - нет! Я их не боюсь, я им глотки грызть буду!
- А-а… - спросил Леша, - Ты думаешь, Саша, Мирка, - они грызть не будут?
- Где вам! - махнул рукой Витька.
- Вить, не делай этого! - твердо сказал Алеша.
- С чего это вдруг?
- Да. Лучше не делай этого! - поддержал, неожиданно, Саша.
- Чего вы? - не понял Витька.
- Того! - сказал Саша, - Игорь Миронович, помнишь? Чего он плюнул! Нас отпустили. А Игорь Миронович плюнул тому офицеру в харю. Поэтому чуть не убили нас. Поэтому мы теперь здесь!
Мирка думал, что только один это видел…
- Во, как?... - простонал озадаченно Витька.
- Героем себя показал, - сказал Сашка. - И что? Он там и остался, а мы теперь здесь!
- И немцы живы: один харю вытер, и только! - оценил вдруг Мирка…
Только в неволе могли быть такие мысли. Герою, который уже никогда не откроет глаз, они б нанесли обиду.
- Не плюнул бы, - уточнил недоверчиво Витька - мы бы ушли? Получается так?...
- А ты думаешь, что не так? - спросил Леша.
Витька, невидимый в темноте, задумался.
- Ладно, - тихо сказал он, - завтра я никуда не уйду…
Мирка видел, как застывала, у месива, вместо лица, рука Игоря Мироновича. Не все он сказал. Может, он поднимал ее попросить за ребят? Мирка смерть его видел, и знает, - ему за себя не стыдно. Нет, не имёт он сраму! Но, выходит, что платит за подвиг не только герой, но и они, вчетвером.
Конь, седока потерявший, утром был вновь оседлан. Его оседлал грузный немец из мотоциклистов. Он трясся в седле впереди погонщиков, оглядывался, закатывал к небу глаза, и в восторге вытягивал вверх большой палец.
А на привале, когда немцы опять, как вчера, ткнули нос к носу коляски своих мотоциклов и разложили еду, немец-наездник, с доброй улыбкой пошел к погонщикам. Он нес, как мешок, крестьянскую грубую скатерть.
- Битте! - смеясь, сказал он, и поставил мешок к ногам погонщиков.
Боже, что было там! Колбаса била в ноздри пряно-блаженным, неземным ароматом! А еще были хлеб, чеснок и куриные яйца. Прилив счастья бы ощутил любой, у такого стола, но дети стали детьми войны:
- Из-под наших же кур, гады, повыгребали! - заметил Витька, кивая на горку дарованных немцем, вареных яиц.
Мирка подумал о Витьке: "Не убежал, так хоть наелся досыта!".
Вечером прибыли на небольшую железнодорожную станцию.
- Леш, - сказал Витька, - ты прав: мы сегодня жили. Но, станция - вот!...
С табуном, в окружении той же охраны, ждали подростки недалеко от перрона. "Значит, будут грузить, - понимали они, - иначе бы снова загнали в подвал!". Не знали: кого грузить? Лошадей - понятно: Великому Рейху они нужны. А чужие дети? Теперь можно так: "Вон! - как оплеванный немец им указал, - Гуляйт!"; а можно - на небо! Жизнь висит на кончиках указательных пальцев чужих солдат. А вокруг были только чужие солдаты…
- Да, - согласился Леша, - пожалуй, мы для них свое дело сделали…
Мирке вдруг захотелось спросить: "Ребята, а вы помните, как мы в войну играли?" Не спросил, но глядя на Витьку, подумал: "Витька свой шанс потерял …".
Их разъединили. Пятерками разбили по теплушкам лошадей, и - по одному погонщику, к каждой пятерке. Для ухода за конями Рейха, в дороге нужны были руки, и ребятам вновь выпадало жить…
И были живы они третий день. Немцы гоняли с ведрами, на остановках, по воду и за мешками с кормом. Дали им лопаты, и скребки из щетины: в вагонах у немецких, лошадей должно быть прибрано, а лошади - в чистоте. Поэтому руки погонщиков были нужны, а работают только живые.
А на исходе дня, в вагонах загремели выстрелы. Поезд, вдруг, посреди дороги, замедлил ход. Автомат загремел и на тормозной площадке Миркиного вагона. К щелям, к дыркам пулевым, кинулся увидеть Мирка - что случилось? Движение замедлялось из-за того, - видел он, что тут недавно слетел под откос эшелон. Танки с крестами на башнях валялись в кюветах. Так посветлело у Мирки в душе, встрепенулось сердце - чужие танки!
Он кинулся к другой, к третьей щели, чтобы увидеть - от кого отбиваются немцы?
Стрелял тот, понимающий толк в лошадях, грузный немец-наездник. Не прячась, а добродушно, как и тогда, когда принес колбасы, - улыбаясь, стрелял. Он щурил глаз, ловил мушку, и азартно, с улыбкой, давил спусковой крючок. Полз в сторону, вверх, колотился в руках автомат; обрывалась очередь. Градом летели и били по доскам пустые гильзы. Немец не видел Мирку. Мирка перекатился к другой стене, чтобы увидеть цель. У самой опушки, густой, кучерявой, летней опушки, увидел Витьку. Зайцем мелькала: виляя, бросаясь то вправо, то влево фигурка в чистой, ну, как назло, яркой рубашке. Рывок оставался, всего пол рывка, до опушки, и Витька упал в траву. Прямо под куст: одинокий, дутый как шар, отделившийся от стены леса.
У немца - увидел Витька, сползла улыбка. Он, сдвинув в сторону ствол, тянул шею, высматривал цель, соскочившую с мушки его автомата. "Все!" - решил Мирка, и скулы свело, ладони похолодели. Витька ведь и тогда еще, сам говорил, что стрелять в него обязательно будут. И тут снова увидел Мирка, как немец повел автоматным стволом к мишени. Видел, как задержал он дыхание; шевельнулся палец на спусковом крючке. Увлеченно, все телом, немец подался вперед, и отвел автомат…
Поезд, пройдя поворот, выходил на прямую, и набирал скорость хода.
Миркой заткнули потерю: он чистил Витькин вагон, и его лошадей. А потом возвращался к своим. На станциях по воду и за кормами, бегал теперь за двоих.
Мирка не знал, что с Витькой, он снова платил свою цену за подвиг другого героя. Но, если б умел молить бога - молил бы, чтоб Витька выжил! Витька найдет свое место, будет крушить зубы немцев, и жечь их танки! Кормивший ребят колбасой, а потом увлеченно стрелявший в Витьку, немец, как будто знал эти мысли, и теперь гонял Мирку без лишних слов, и улыбки. "Витьку немцы нам не простят… - думал Мирка, в предчувствии явно не лучшей развязки. - Что делать: если герой будет печься о всех, кто вокруг да около, - он и не станет героем! - подумал Мирка.
И с детской мольбой вгляделся в морды, в глаза, молчаливых своих подопечных. "Родненькие, - просил он безмолвно, - я буду поить, кормить и чистить, я же буду любить вас! Не оставьте, когда мы приедем, возьмите с собой. Вам-то жить! и я тоже хочу…"
Сбежал Витька вовремя: наутро второго дня, в вагонные щели и пулевые отверстия, Мирка видел чужую страну. И на одной из станций немцы вывели лошадей, а Мирка остался один, в захлопнутой, запертой снова теплушке. В сумерках, в пахнущей лошадьми, пустоте. Можно было подумать, что провожатый немец, который кормил, стрелял, и за двоих гонял Мирку, оставил теперь его здесь до конца войны. Мирка вздремнул. Снились деревня, сестра и мама. Мирка сквозь сон загорелся желанием выйти и перебить всех немцев. Но, свет прорезал глаза, с грохотом прогоняя сон. Дверь была широко открыта.
- Битте! - сказал провожатый, видя, что Мирка открыл глаза, и, вытянув руку вперед, показал на выход.
Через десять шагов Мирка был в толпе, молчаливой, как на деревенском погосте. В распахнутом настежь проеме сдвижной двери вагона, который покинул только что Мирка, жестикулировал немец. Так Мирка увидел, в последний раз, провожатого. Тот, заметив внимание, вытянул указующий перст, направляя в грудь Мирке, и ладонью второй руки демонстрировал рукопожатие друга - "Витьку имеет в виду!" - понял Мирка. Потом, пальцами правой руки. семеня по ладони левой, показал побег. Махнул рукой в сторону; потом погрозил туда кулаком. Рассмеялся и, еще раз указав на Мирку, скрестил пальцы обеих рук, в виде тюремной решетки. Он хотел, чтобы Мирка понял его. А еще через час, перед людьми, среди которых был Мирка, распахнулись ворота лагеря, с какой-то приветственной надписью буквами из железа, на фоне неба.
До ночи того же дня, все вошедшие в эти ворота, были уже одинаковы:
с голыми черепами и в полосатой одежде. Перед этим, как скот перед бойней, прогнали их через брандспойты мойки, и на левом плече, сноровистые руки лагерника, накололи номер и букву "R". "Если так, - неуверенно думал Мирка, - значит, оставят жить. Иначе, зачем бы номер?" Русских узников не было, Мирка не знал, где Алеша и Саша. И, как обреченно-больной начинает терять здоровье, он ощутил, что перестает быть человеком. В массе других, на него похожих…
***
Раньше Мирка солнца не замечал: оно было и все, - потому, что всегда приходило само собой. Ничего для этого делать не надо. А теперь он любил и дождь и солнце. Счастье, что они есть. Ты видишь их, ощущаешь сегодня, - значит живешь. Так, для счастья не много надо, нетрудно постичь его, когда жизнь обретает смысл. А обретает, когда начинаешь ее терять. Уж если в горении звезд человек ищет смысл, то в собственной жизни - тем более должен понять его…
Мирка думал теперь, что и тот, кто сильнее страха, - боится смерти, когда в ней нет никакого смысла. Он думал о маме, сестре, об отце. Не зная, выйдет ли он отсюда, Мирка больше думал о маме: горечи ей не хотелось, - боли потери сына. "Хотя, - успокаивал он себя, - после войны, нас, погибших, уже будет столько, что всеобщая боль, сгладит боль от моей потери…" Засыпая, он вспоминал, что мечтал в это лето влюбиться…
Он даже был рад, что кругом чужие, и говорить, не зная их языка, здесь не с кем. Команды "рехтс ум", "линкс ум", "мютце ан", "мютце ауф", "шнеллер" - направо, налево, снять шапку, надеть шапку, быстрее, - и так понять можно, как их понимает рабочая лошадь, без всякого знания языков. Он старался быть серым, в своей полосатой одежде с винкелем - красным, как знамя страны, треугольником на груди. Он понял, что это важно: для того, чтоб убить человека, надо сначала его заметить. А серый на сером не выделяется.
Он научился прилежно работать и экономить силы. Последнее было главным - в блок приходили врачи, целью осмотра которых было всех разделить на неравные части: направо здоровых; налево - других. Эсэсовцы заносили, по номерам, в списки "левых". После этого "левых" не видел никто - даже серое небо Освенцима сверху. Их не было на земле…
Из газет, школьных политинформаций и разговоров взрослых, он знал, что фашисты строят концлагеря, для своих политических узников. Взрослые их жалели: наши, по сути, люди - пролетарии и коммунисты. "С фюрером борются, надо же!" - головами качали.
"Работа делает свободным" - приветствовал лозунг железными буквами тех, кто входил в Освенцим. Тут были люди всех стран Европы - немцы тоже, только таких, о которых тогда говорили дома, Мирка не видел. Немцем был старший блока Герман, с зеленым винкелем - из уголовников. Похоже, все немцы, были с таким же зеленым винкелем. С фюрером бороться не собирались, а делали то же, по сути, что и эсэсовцы. Герман, и, русский, похоже, знал, но не афишировал это. На Мирку смотрел он особо, и определил в помощники маляра. Мирка должен был оценил это: работа маляра - хороший шанс протянуть побольше. Может, занятно слушать сводки с Восточного фронта, и наблюдать, своими глазами, русского? Мирка не понял немца, и дружбы искать не стал.
Не только серым учился быть Мирка - он и дышать стал иначе: ровнее, чтоб не худеть, беречь силы, но все равно худел. Он стал как бы на два года младше. Но, каждый раз после мойки в холодной струе брандспойта, пряча дрожь, он тянулся вверх, расправлял грудь и плечи, когда шли вдоль шеренги, всматривались, врачи и эсэсовцы в белых халатах. Пока миновал его взгляд их. Пока миновал…
***
- Ваших сюда… - выдал все-таки Герман, что понимает в русском, - Много сюда, из восточный фронт.
Без интонации произнес, с неподвижным взглядом. Потом добавил:
- Ауфф! - и показал на небо, - Все - ауфф! Газен! - и то ли в улыбке, то ли с усмешкой, изобразил удушье. Ткнул к горлу ладони, и закатил глаза, потом махнул рукой на пол, - Капут…
***
Здесь тоже были герои, потому, что не все они - выдумка: в жизни всегда они есть. Всегда в ней находится цель, которая делает из человека героя. Пусть это будет всего лишь, плевок в лицо сволочи, неповиновение, или побег.
Героев Освенцим прилюдно расстреливал, всех остальных заставляя маршем пройти мимо трупов. Остальные жили в рассрочку у смерти от истощения, газовой камеры, или болезни. Других судеб Мирка не знал - не было их в Освенциме.
Но однажды ночью, когда Мирку безумная боль прорезавшего десна зуба мудрости, вывела прочь из барака, он видел героя. Мирка был на пределе: он должен был боль эту вынести так, чтобы о ней не узнал никто. Если врачебный осмотр завтра; если Герман заметит страдания Мирки; если кто-то - хоть кто, - его стон услышит, поймет его боль, - его заберут люди в белых услышит, поймет его боль, - его заберут люди в белых халатах, а кисти возьмет другой маляр!
Мирка не видел неба: взгляд, помутненный болью, блуждал по земле. Он был на грани бреда, и кажется, грань эта уже размывалась в холоде лунной осенней ночи. Светлая тень: "Почему она светлая?!" - тряхнул головой Мирка, поднималась вверх от темнеющей, стылой земли. Как Христос по воде, в безмолвии шел человек. Но не вдоль, как Христос, - человек шел вверх. По колючей проволоке, в которой гудел смертоносный ток.
Мирка тряхнул головой, чтобы выгнать кошмар, и закрыл глаза. Но, открывая их, снова увидел: в сторону неба шел человек. Его бы окликнуть, чтоб взял с собой Мирку, который наверно, уже обречен!...
Человек как услышал Мирку. Остановился и обернулся, пристально глянув в сторону Мирки. Мирка поник, роняя в ладони горячий лоб, вжимая до боли в них воспаленные веки. Стряхнулись, на миг отступили круги в глазах, и Мирка снова увидел того человека. Он шел книзу, с другой стороны колючки. За чертой. Он был за чертой, Мирка видел!
Может быть, потрясение это, как те же круги из глаз, - стряхнуло, поколебало боль, пошатнуло ее? Она отступила, как некий упрямец, признавший проигрыш. Ушла, как уходят немногословные люди.
Утро, грубыми криками немцев, сгоняло весь лагерь на аппельплац. Экзекуция! В лицах казненных Мирка боялся увидеть того человека. Тысячи башмаков деревянных гремели в марше мимо убитых - остальные должны были их запомнить. Трупов было намного больше, чем схваченных, изобличенных немцами - рядом с героем ставили тех же, кто рядом с ним жил, или был на работе… Мирка шел в крайнем, ближнем к убитым ряду, но того лица не увидел. Не было. Не было точно: Мирка его на всю жизнь запомнил.
То лицо он искал всегда, когда наступало утро казни. И однажды вздохнул с облегчением: времени столько прошло - может быть, это был все же, бред?
И увидел, когда мог забыть. Узнал! Человек шел с другими, в колонне, которая возвращалась в барак. Мирка впился в его лицо взглядом, думая, что он почувствует это и обернется. Тот обернулся и поискал глазами. Он видел Мирку, но не узнал. Винкель был на его груди красный: свой. "Русский!" - чудом сдержался, в голос не крикнул Мирка…
Из русских, попавших в Освенцим, Мирка был в числе первых. Потом были те, о которых Герман сказал "Капут!". В тот же день, истощенные крайне, русские пленные, все девятьсот человек были задушены газом. Успешно задушены: Рудольф Гёсс испытал новый газ - "Циклон Б", - на который большие надежды имел сам фюрер. Отчасти - обычная практика: нерабочий материал шел с железной дороги - сразу же, в "газовый душ" - в крематорий. Иначе бы в лагере жили уже миллионы. А живые скелеты русских военнопленных - какой же материал? Но, кажется, Герман по-своему оценил успех испытаний Рудольфа Гёсса: с Миркой больше не разговаривал, но оставил в своем восьмом детском блоке, где были узники всех стран Европы, не было русских. А поэтому, все-таки реже, и не с таким интересом, сюда шли врачи и эсэсовцы.
Комендант расширял, разворачивал лагерь, как раз, когда Мирка стал маляром. От объекта, к другому, - он знал почти всю территорию. Он мог бы найти героя, - так остро, до боли, хотел найти и сказать: "Я надежный, я свой! Я же все знаю: я все в ту ночь видел…" Но Мирка не делал этого. Ищешь друзей в Освенциме, - будь готовым стать жертвой, или в жертву отдать других. Здесь не быть по-другому… Как и любовь - дружба также по сути, жертвенна. Это доказывает Освенцим!
В бреду - Мирка помнит это - рвался окликнуть: "Возьми с собой меня, Мирку, пожалуйста, я уже обречен!...". Но не было сил окликнуть, и герой, как призрак, ушел за черту, не заметив Мирку. А после, забыв о боли, Мирка если и мог бы увидеть то же лицо, если это не бред - только на утрамбованной в камень земле аппельплаца. Или уже не увидеть - тот же ушел. Он твердо сошел на землю с той стороны колючки.
Но почему он здесь? Вот чего не мог понять Мирка. Бред прошел, и человек, в ту ночь, бывший призраком - снова не призрак? Отмеченный винкелем узник - как все?
Страдал от бесплодных догадок Мирка, и не делал шага, зная, что для героя шаг может стать роковым. Ведь и узники тоже героев любить не могли, как не могут любить чужого, за которого надо платить по его долгам. А платили публично: снопами скошенных автоматами тел, под открытым небом, на аппельплаце. Поэтому враг здесь - не только эсэсовец в форме, - в скрытых и явных, одинаково беспощадных врагов друг другу, узников превращал инстинкт самосохранения. Самый сильный инстинкт. Он сберег живой мир на земле, но он же, из человека способен делать животное.
Поэтому ничего не знает Мирка о незабытых на всю жизнь, друзьях: Алеше и Саше. Они же ведь здесь, они вместе приехали. Здесь они, но!... Ищущий человек и в толпе различим: выдает человека поиск, и это неплохо - замеченным помощь приходит скорее. Но замеченным быть в Освенциме - это совсем другое. Здесь Мирка усвоил другую истину: чтобы убить человека, его, все же надо заметить сначала. А можно представить себе, что заметив, эсэсовец скажет себе: "Мальчик ищет кого-то? Гут, хароший, худой, бедный мальчик…", и достанет сухарь? Не замечен никем - будешь жив... Простая наука Освенцима. Быть замеченным - это шанс, близкий к сотне из ста, - улететь на небо дымом высокой трубы крематория.