Он умел всех заразить избытком жизнерадостности. Больные в нем души не чаяли. Комиссар Буков как-то сказал: "Придется мне, кажется, медицину изучить, а то выходит, что Крылов при мне комиссар"… Молодой врач Забродский, до болезненности впечатлительный, входя в палатку Крылова, говорил:
- Дмитрий Алексеевич, пришел к вам - руки опускаются…
- Я от "руки опускаются" не лечу, - ворчал Крылов, - особенно лиц, так сказать, медицинского звания. А почему это у вас руки опускаются? Если волнуетесь, что Беляев температурит, это не страшно - выскочит…
Зарядили осенние дожди. Природа, как люди, дышала грустью. В один из таких серых, безысходных дней прибежал Забродский:
- Дмитрий Алексеевич, началось!..
- Это вы о чем?
- Наступают по всему фронту. Сводка страшная… Да и читать незачем, достаточно выйти на шоссе…
Дмитрию Алексеевичу очень хотелось выругаться, но он удержался - никогда не позволял себе грубых слов, только процедил:
- Падшие твари, чтоб их!..
Увидев, что у Забродского дергается губа, он рассердился:
- Развинтились вы. Вы должны лечить, а от вас заболеть можно. Ну наступают… Значит, первое действие еще не закончилось. А в том, какое будет второе действие, можете не сомневаться. Народ наш знаете? Или, может быть, вы на луне выросли? Народ, скажу вам, особенный… Я еще в Москве был, бомбили они изрядно, у нас все стекла повылетали. Смотрю, на следующий день приходит стекольщик, аккуратно смерил, нарезал, вставил. А до войны я окно разбил, так три недели не мог стекольщика дождаться - "завтра" и "завтра"… Возле манежа бомба шлепнулась - сейчас же залатали. Народ у нас такой - он в беде раскрывается. Наступают? Ничего, раскачаемся. Увидите, как они назад будут шлепать. А теперь пойдем к Джапаридзе - не нравится мне, что медленно срастается…
Нелегко давались Крылову бодрые слова, за сердце хватает: горе-то какое!.. Строили, строили, а теперь эти жеребчики палят. Хлеба вытоптали. Детей убивают. Что-то невиданное… Но одно Крылов твердо знал: выкарабкаемся!
Наступил роковой день: была дивизия - и нет дивизии. Молчит полевой телефон. По дороге идут командиры, бойцы из разных частей - пехотинцы, саперы, связисты. Отовсюду палят… Что-то очень нехорошее, такого еще не было…
Крылов остановил незнакомого командира:
- Товарищ капитан, вы это куда?
- Часть свою потерял…
- Я спрашиваю не что вы потеряли, а что вы делать собираетесь?
Капитан развел руками:
- Не знаю… Очевидно, мы в окружении…
Это слово в те дни было у всех на устах. Никто толком не знал, где немцы; беспорядочная стрельба, частые налеты вражеской авиации, дороги, забитые крестьянскими повозками, сгоревшими грузовиками, брошенными машинами, увеличивали смятение.
Крылов схватил капитана за руку:
- Раз вы свою часть потеряли, будьте любезны!.. Нужно госпиталь вытащить. Не оставлять же раненых этим жеребчикам. Говорит с вами военврач второго ранга Крылов. Вы бойцов соберите. Видите - идут бестолку, да еще нос повесили. Тоже, наверно, часть потеряли. А здесь нужно найти… Выход, я говорю, нужно найти…
Была такая страсть в его словах, что капитан ответил:
- Попробуем…
- Простите, не спросил, с кем имею дело…
- Капитан Зуйков.
Крылов сам стал посредине дороги, останавливая бойцов.
- Ты куда это спешишь? В одиночку все равно не выйдешь… Здесь с госпиталем беда… Лицо у тебя хорошее, сразу видно - советский человек, ты что же, раненых товарищей бросишь?.. Поворачивай направо, командует старший, капитан…
Крылов ругал себя; забыл, как этого капитана зовут!
Удалось собрать около двухсот человек, не считая персонал госпиталя. Когда стемнело, двинулись в путь. Неподалеку горел маленький городок, и на фоне зарева четко вырисовывались повозки с ранеными. Трассирующие пули, ракеты - на минуту Крылов залюбовался: фейерверк! И тотчас спохватился - нужно глядеть в оба, чтобы не разбрелись. Этот Жуков или Сайков - мямля…
Крылов скрывал от других, что едва идет: сильный приступ резматизма. Забродский все же заметил:
- Дмитрий Алексеевич, садитесь-ка на повозку.
Крылов рассердился:
- Повозки, милый, для раненых. А вот выйдем из этого, как вы там говорите, окружения, я такую кадриль оттанцую, что умрете от зависти…
Это было настолько неожиданно - в черном лесу между двумя бомбежками, что даже раненые заулыбались.
Они шли ночью - днем прятались в лесу, промокли, продрогли. Напали на засаду, выдержали бой; немцы засели в деревушке, расставили на крышах пулеметы. Капитан Зуйков оказался не мямлей. Деревушку взяли штурмом. Горели избы, лежали обуглившиеся трупы немцев. Крылов обнимал капитана. Пошли дальше. Когда дрогнула, побледнела четвертая ночь, под частой сеткой дождя Крылов увидел вдалеке солдат.
- Ну, капитан, командуйте…
Командовать не пришлось: это были свои. Крылов поглядел - на столе сало, мед, молоко. Чудеса!.. Но поесть не удалось, сразу свалился на широкую кровать и проспал до полудня. Потом вскочил и, на ходу приглаживая свои редкие, но непослушные волосы, побежал к раненым.
Вечером он говорил майору Швецову:
- "Окружение"… А я вас спрашиваю - разве немцы не в окружении? Их все окружает - и наши части, и жители, и леса. Безобразие, конечно, что приходится отступать… Комиссар говорит, что все дело в танках, в самолетах. Не знаю, я не стратег… По-моему, и в умении. Они ведь только эту музыку и знают, с пеленок маршируют. А мы о другом мечтали… Ничего, научимся. Они к нам пришли упоенные, нализались французским шампанским. Разве они во Франции воевали?.. Не было там настоящего сопротивления. Мне один инженер рассказывал, он там был - народ храбрый, а раскисли. Политика… Я вот капитана нашел. Кажется, Сучков фамилия… Он свою часть потерял, конечно это плохо, а бойцов все-таки собрал, сами вышли и госпиталь вытащили, да еще два десятка немцев ухлопали… Почему? Да потому, что он - коммунист, должен соображать. Эти жеребчики идут и не думают. Хорошо, у них армия. Армия есть и у нас. А вот этого у них нет, это поглубже, это значит - и один в поле воин. Если нет рядом начальника, все равно есть у меня начальник - в голове. Я Сталина день и ночь могу слышать, если я действительно коммунист… Знаете, товарищ майор, мы четырех жеребчиков вытащили. Они думали, что я их оскоплю, этакие идиоты! А мы их спасли, не потому, что они этого стоят, коммунисты мы - это что-нибудь да значит… Ладно, если есть у вас водочка - выпьем, я с дороги еще не отогрелся.
Ночью, обойдя больных, Крылов сел на крылечко, закурил. Рядом сидела парочка; они его не заметили. Военный громким шопотом уговаривал:
- Города сдаем, мосты взрываем, а ты упираешься?
- Города назад отберете. А я счастья хочу. У меня жених в армии…
Крылов расчувствовался, еле сдержал себя, чтобы не вскочить, не расцеловать девушку: вот ведь какие!.. Он вспомнил Наташу и улыбнулся - хорошая девочка!.. Где теперь Вася?
Потом долго гудели бомбардировщики, лаяли зенитки, неподалеку разорвалась бомба. А Крылов все сидел и думал - о Наташе, о чужой девушке, о капитане (да как же его фамилия? Забыл, честное слово, забыл), смутно думал об огромном непобедимом народе.
- Воздух!
Крылов усмехнулся - экие полуночники, и вдруг запел:
Черный ворон, что ты вьешься над моею головой?
Ты добычи не дождешься. Черный ворон, я не твой…
Он сконфузился: опять сфальшивил! Хочется иногда спеть, а не умею, этакое безобразие…
6
Мир Ханы напоминал мир ребенка; может быть, поэтому ей было так легко с маленькой внучкой. События, о которых говорили кругом, надежды, успехи, горести народа были для нее своими, семейными делами: мелкие наблюдения, встречи заменяли ей книги. О росте страны она судила по тем построенным домам, которые сама видела, по улыбкам знакомых, по занятиям Осипа. Напав на грубого продавца или на тупого милиционера, она говорила Рае: "Ося думает, что перевоспитали, а не так это просто…" Она выросла в ином мире - грозного бога, которого не смягчишь и постами, грозного околоточного - может схватить, выслать, - в мире душных надежд и домашнего будничного отчаяния. В ее голове все путалось: слова древних молитв и фразы Осипа, как будто взятые из передовицы, старые поверья, приметы и разговоры о пятилетках, о планировании, о сознательности. Она сама не знала, верит ли она в бога. А в Осипа она верила. Вот приезжал Лева, нарядный, веселый, улыбался, а она чувствовала к нему жалость, как к покойному мужу. Рая читала книги, ходила в театр, играла на рояле, но Хана знала, что Рая ночью тихонько плачет, как плакала она, когда уехал муж. Да и другие люди казались Хане понятными в своих слабостях (она приговаривала про себя "сумасшедшие, как Наум!.."). Только Осип поражал ее своей уверенностью, выдержкой, умом. Она его побаивалась и обожала: слова Осипа были для нее истиной. Вот почему она сохраняла спокойствие, когда город метался, как тифозный больной, когда люди, пытавшиеся выбраться, возвращались с криком: "немцы у Борисполя", когда дрожали стекла от приблизившейся канонады. Она брала на колени внучку: "Не бойся, это - война…" Хана знала, что на войне стреляют, и грохот казался ей естественным.
Было яркое осеннее утро; золотились каштаны; после шума войны неожиданно наступила тишина. Хана вышла - попробую раздобыть молоко для Аленьки… И вдруг она вскрикнула - навстречу по улице Саксаганского шли немцы. Всего она ждала, только не этого. Ведь Ося писал, что их побьют… А немцы шли молодые, веселые, смеялись, что-то жевали на ходу. Она заметалась, как курица, заслонила собой Алю. Один немец, увидав ее, рассмеялся и навел автомат; товарищи его тоже засмеялись - это показалось им забавной шуткой. Хана едва добежала до дому. Она села рядом с Алей и начала приговаривать: "Ничего… Это нарочно, чтобы их заманить… Скоро придут наши. Скоро папа придет". Она успокаивала не внучку, а себя. Аля и не боялась; услышав музыку, доносившуюся с улицы, она захлопала в ладоши.
Под вечер Хана решила пройти к Стешенко - может быть, они знают, когда наши вернутся?
Алексей Николаевич встретил ее неприветливо, она даже спросила:
- Вы не больны ли?
- Нет.
- Это хорошо. А то в такое время заболеть… Вы их-то видали?
- Видал. Порядок образцовый. Сразу видно - другая школа. Да и жили они по-другому - без этих "экспериментов"… А наши… Что тут говорить, доигрались…
Хана ничего не понимала.
- Это вы о ком, Алексей Николаевич?
- Ясно о ком, не о нас с вами, о коммунистах.
Хана прижала к себе Алю; она еле говорила от горя и от негодования.
- Как вы можете?.. Валя вместе с Раечкой в комсомоле была, приезжала - говорила: подала заявление в партию…
- По принуждению и не то делали.
Вмешалась Антонина Петровна:
- Вы про Валю напрасно говорите… Разве девочка может разобраться в политике?..
Алексей Николаевич вначале говорил нехотя, а услышав про Валю, вспылил:
- Дочь моя ни в чем неповинна. Хотите с больной головы на здоровую? Не выйдет! Мы не шли, нас гнали.
- Да кто вас гнал?
- Такие, как ваш сын. Понятно, почему евреи перепугались…
Хана встала:
- Аленька, идем, Антонина Петровна смутилась, выбежала в переднюю:
- Теперь все нервные… Может быть, у вас с хлебом плохо? Я вам дам, припасла…
- Ноги моей здесь не будет! - крикнула Хана.
Она уложила внучку, села возле ее кроватки, глядела на детское лицо, светлое, спокойное, и тихо плакала. Вот мы одни… Две сиротки - одна и одеться сама не может, другая глядит в могилу. Кто бы мог подумать, что Стешенко погромщик? Когда-то такие приходили, били стекла, ломали мебель, пускали пух из подушек. Но ведь те были несознательные, а он - учитель, воспитывает детей… Может быть, Ося тоже фантазировал, как Наум?..
Под утро она сидя задремала и вскоре проснулась от веселого щебета Али. Сразу вспомнила: немцы, Стешенко… На улицах было тихо - наши не возвращались.
Постучали. Хана вздрогнула: уж не те ли, с ружьями?.. Пришла Вера Платоновна.
- Еле добралась - четыре раза останавливали. Вот горе!..
И Хане сразу полегчало: не одни мы на свете.
Она рассказала Вере Платоновне, как немец хотел в нее выстрелить:
- Вы только подумайте - я с Аленькой шла… Какие же это солдаты, это бандиты!..
- Звери! Я сейчас шла к вам, даже рассказать страшно… Это возле театра… Три немца и наш один, уголовник… Старика схватили, бороду оторвали. Я не выдержала: "Что вы делаете?.." А уголовник отвечает: "Это еврей"… Совести у них нет. Недолго они продержатся. Наши когда уходили, мне один командир сказал: "Скоро назад ждите…" Разве могут звери над людьми стоять?
- Вера Платоновна, я у Стешенко была. Вы мне не поверите… Он кричал, что виноваты коммунисты и евреи, я прямо своим ушам не верила…
- Никогда я его не любила. Валя - хорошая девушка. А он - не прямой человек, говорит сладко, а глаза в сторону смотрят… Вы, Хана Львовна, к ним не ходите. Если вас обижать будут, берите Алечку и ко мне. Уголовник кричал, будто они будут выселять евреев из квартир, я тогда подумала - лучше вам ко мне переехать, тесно вам будет, но все-таки спокойнее.
Хана ее обняла, обещала скоро притти. Когда Вера Платоновна ушла, Хана подумала: нет, Осип правильно говорил. Стешенко - змея. Но сколько таких?.. А Вера Платоновна говорит, как Ося. А разве Валя могла бы иначе сказать? Или Боря?.. Молодые хорошие. Они воюют. Значит, скоро этих зверей выгонят.
Два дня спустя рано утром ее разбудил страшный грохот. Она выбежала на улицу. Полуодетые люди о чем-то взволнованно говорили. С Крещатика шел черный дым, густой, как туман. Хана про себя улыбалась: это наши подходят к городу. Теперь недолго терпеть. Она подняла Алю на руки и шепнула:
- Не бойся, это папа идет…
7
Вера Платоновна сидела у себя, вязала. Если Боря вернется, это ему на зиму… Как всегда, у нее в комнате было очень чисто, будто только что она прибрала к празднику. Три подушки, одна на другой, пикейная покрышка, рыжий, будто залитый солнцем пол. На стене висела большая фотография Бори в военной форме - он прислал ее из Тарнополя; рядом были развешаны старые выцветшие фотографии - покойного мужа, сестры, племянников. В углу смутно посвечивала икона: Вера Платоновна дорожила ею - "у матери висела"… Боря как-то спросил: "Зачем держишь? Ведь ты неверующая"… Она ответила не сразу, подумала: "кому она мешает?.. Не знаю, Боренька, что тебе сказать. В церковь не хожу, молиться не молюсь. А есть бог или нет, не знаю. Если есть, не в церкви, в сердце…"
Она вязала и думала: до чего тяжко! Не ждала, что до такого доживу… В ту войну они тоже приходили, но все-таки было по-другому, грабили, убивали, но людей среди белого дня не мучили. Откуда такие берутся? Гогочут, стреляют… Не люди. Нашим тяжело - сколько у этих пушек, машин, подвод… Долго воевать придется, пожалуй, я конца не увижу…
Она прислушалась. На лестнице кричали: "Ничего у меня нет… Не трогайте!.." Кто-то по-немецки ругался.
Потом застучали в ее дверь. Она поправила волосы, спокойно открыла. Вошли три немца. Один из них - старший - говорил по-русски, плохо, но можно было понять.
- Кто проживать? Жид есть? Военный есть? Коммунист есть?
Она покачала головой:
- Одна я здесь.
- Какой национальность?
- Украинка. Село Летки…
Немцы начали выбрасывать из ящиков комода белье, тетрадки Бори, старые письма, перевязанные ленточками, рассыпали крупу.
Тот, что говорил по-русски, посмотрел на фотографию Бори.
- Кто?
- Сын.
- Коммунист?
Вера Платоновна ответила строго:
- У вас своя вера, у нас своя…
Немец не понял, но тон Веры Платоновны его рассердил. Он сорвал со стены фотографию, порвал на клочки.
- Нет сын. Капут!
- Стыдно вам, - сказала Вера Платоновна, - стыдно старуху обижать. Мать у вас есть?
- Молчать!
Немец в ярости топтал обрывки фотографии, рубашки, моток шерсти, письма. Вдруг он увидел под иконой открытку - портрет Ленина.
- Коммунист? Тогда получать.
Размахнувшись, он ударил Веру Платоновну по лицу. Она упала; разбились очки, лицо было в крови, но сознания она не потеряла. Она глядела на своего мучителя, и этот взгляд выводил его из себя. Двое других ушли, поднялись наверх. Оттуда доносились крик, звон разбитого стекла. Старший тоже собрался было уходить, вдруг злоба снова подступила к горлу. Старая ведьма! Такие взрывают дома, стреляют в спину… Не помня себя, он подбежал к Вере Платоновне, начал ее топтать, как топтал прежде белье. Потом он выволок ее на лестницу, ударял головой о ступени, уже мертвую приволок на двор. Он долго стоял над своей жертвой и хрипло, скверно ругался. Небо было красным - горел Крещатик. А дом, охваченный ужасом, кричал до утра.
8
Когда Хана шла с Аленькой на базар (это было в воскресенье, через неделю после прихода немцев), она увидела на стене объявление. Может быть, и ходить нельзя?.. Она остановилась возле синеватого листка. На нем значилось:
"Жиды г. Киева и окрестностей. В понедельник 29 сентября к семи часам утра вам надлежит явиться с вещами, документами и теплой одеждой на Дорогожицкую улицу, - возле Еврейского кладбища. За неявку - смертная казнь".
Несколько раз перечитала она приказ. Что эти звери придумали?.. Рядом стоял пожилой человек; он показался Хане благожелательным. Она спросила:
- Вы понимаете, что они придумали?..
Человек испуганно оглянулся по сторонам и отошел. А какая-то женщина сказала:
- Ясно. Будут выселять евреев…
- Куда?
- Этого я не знаю.
Хана медленно возвращалась к себе. За неделю она очень постарела, дрожала голова, ноги не шли. Куда эти звери могут послать?.. От них нельзя ждать ничего хорошего, не посмотрят, что старуха, девочка… А скоро зима… Хана с нежностью и с тоской поглядела на Алю: что станет с девочкой? Умру - и никто ее не приласкает. А такая умная, веселая. Ей бы играть, шалить… Я достаточно пожила, пора умирать. Но Аленька… Как спасти ребенка?
Она решила пойти к Вере Платоновне: попрошу ее взять девочку, пока наши не вернутся… Дверь открыла незнакомая женщина, злобно поглядела она на Хану.
- Нет ее больше. Увели… Всех коммунистов увели. Вы что, не верите? Спросите в полиции.
Хана поняла: теперь никто не спасет. Нужно подчиниться судьбе. Может быть, сошлют недалеко… Как-нибудь проживем… Наверно, и среди немцев есть порядочные, пожалеют ребенка…
И Хана стала готовиться к отъезду. У Аленьки шубка рваная, нужно обязательно зашить. Просмотреть носочки. Спеку коржики… Хозяйственные заботы отвлекли от мрачных мыслей. Аля играла, потом спокойно уснула, засыпая, сказала: "Бабушка, кукла Маша тоже поедет. Хорошо?.."