Он, сказал это и сразу подумал: зачем говорю?.. Что Марселине немцы?.. Она живет в другом мире… Да и вообще я, кажется, преувеличиваю?.. Этот Руа рассуждал логично, трудно что-либо возразить. Действительно, де Венделя все уважают… Но я не могу, вот так я устроен… А Марселина?..
Заслонив широким рукавом лицо, Марселина беззвучно плакала. В ее голове проносились обрывки образов, отдельные слова, как проносятся в холодную ветреную ночь облака по зеленому лунному небу. Война… Морис в длинной синей шинели, небритый… Говорят, что боши возьмут Париж… Господи, только бы не это!.. Неужели Морис мог?.. И, совладав со слезами, она сказала:
- Лучше все продать - и "Корбей", и книги… Морис, ты помнишь Нуази?
Как давно это было! Морис тогда приехал в отпуск. Они хотели отдохнуть, но пришла телеграмма из Нуази. Там лежал в госпитале младший брат Мориса - девятнадцатилетний Рене. Он был тяжело ранен, мучился. Четыре дня они не спали, не разговаривали друг с другом. Потом Рене умер, а Морис уехал в Верден. Говорят, что сердце могут потрясти несколько тактов старого марша, или плеск простреленных знамен, или полустертое имя на памятнике. Лансье и Марселина стояли, потрясенные тенью, - это метался в горячке Рене. Они держали друг друга за руки, у них были глаза лунатиков, широко раскрытые, невидящие…
Потом Лансье прилег на диван, подложил под щеку ледяную ладонь и сразу уснул. А Марселина не спала. Она смутно думала о чем-то большом. Вот и прошла жизнь, была она теплой, хорошей, но не было в ней главного, того, о чем когда-то мечтала строптивая девочка. Ей хотелось понять, в чем это главное, и она не могла, мысли разбредались. А Рене продолжал метаться… И вдруг Марселина подумала о Франции, подумала строго и вместе с тем по-домашнему, как о женщине. Что станет с Францией? Ведь не одного Мориса они обманули… Все говорят, что будет война… Марселина едва сдержала себя, чтобы не разбудить Мориса, - так ей было страшно. Потом закричал петух, и этот сельский звук, обычно радующий сердце, показался ей зловещим. Все, что может перечувствовать человек, она перечувствовала за короткую летнюю ночь и наутро выглядела слабой, постаревшей.
Лансье проснулся, как после попойки, с тяжелой головой. Он начал вспоминать события вчерашнего дня и вдруг увидел в окно Мадо; она шла со складным мольбертом и показалась отцу особенно красивой. Было очень яркое утро, свет дрожал. Лансье пошел в ванную, вода была теплой, пахла хвоей. Лансье брился, и кисточка с пеной ласково гладила его щеки. Любимица Лансье, овчарка Альма, сидела у двери ванной, поджидая хозяина, и стучала хвостом об пол. "Эх ты, барабанщица", - сказал Лансье и окончательно успокоился: он понял, что "черный четверг" миновал. Все-таки вчера он погорячился… Нужно порвать с Руа, но не сразу, чтобы не было скандала. Лучше всего дождаться Альпера - пусть он решает. Альпер приедет не позднее, чем в августе. А сейчас можно позавтракать…
Он вдыхал бодрящий запах кофе. В столовую вошла Марселина. Лансье упрекнул себя: не нужно было ей говорить, вот как на нее это подействовало…
- Я тебя очень прошу, Морис, поезжай сейчас же к Шозару, он сможет быстро продать "Желинот".
Лансье поцеловал ее руку.
- Хорошо, хорошо… Только не огорчайся. Все образуется… Я пошлю телеграмму Альперу.
5
Телеграмма застала Лео Альпера в Киеве. Лансье сообщал:
"После соглашения с Руа произошли существенные изменения. Реноме фирмы под угрозой. Прошу ускорить приезд".
Это могло взволновать любого, но Альпер улыбнулся и занялся своим туалетом. Не затем он двадцать лет мечтал о поездке в Киев, чтобы сразу отсюда уехать. Подумаешь - реноме!.. Как будто идет речь о девушке. Лансье любит преувеличивать…
Трудно было обескуражить Альпера, он верил, что все складывается к лучшему. Можно было подумать, что это - баловень судьбы; а жизнь его была необычной и бурной.
Много времени тому назад в Слободке под Киевом проживал портной Наум Альпер, которого называли "сумасшедшим", хотя был он хорошим закройщиком и тишайшим человеком. У портного была одна странность - он любил фантазировать: то он говорил: "Будь я генерал-губернатором, я построил бы в Слободке сто высоких домов", то рассказывал про Нью-Йорк, как будто прожил там свою жизнь. Ну и нализался, - думали заказчики, приходившие к Альперу впервые, а он никогда не пил водки, признавал только крепкий сладкий чай.
Однажды Альпер получил письмо из Парижа от своего дальнего родственника Хишина, который сообщал, что у него галантерейная торговля, что он натурализовался и благословляет жизнь. Это письмо погубило Альпера; он решил перекочевать из Слободки в Париж. Жена возмутилась: "Как я оставлю маму? И что мы будем делать в чужом краю, где не с кем поговорить? Этот Хишин - десятая вода на киселе. Я не скажу, что мне здесь хорошо, но здесь по крайней мере меня понимают, когда я говорю, что нельзя жить с таким сумасшедшим"… Зато двенадцатилетнему Леве проект отца показался заманчивым, он ходил и хвастал: "Знаешь, куда я еду? В Париж!" Супруги проспорили несколько месяцев, а потом произошло событие, потрясшее обитателей Слободки: "сумасшедший" уехал, взяв с собой Леву; маленький Ося остался с матерью. При расставании было пролито много слез. Наум обещал жене вернуться, если Париж окажется не тем раем, о котором писал Хишин, а Хана согласилась, если муж устроится на новом месте, оставить мать, распродать вещи и двинуться в путь.
Портному из Слободки Париж действительно показался раем: много огней, много добротного английского материала, никто не спрашивает о правожительстве. Но в раю не оказалось для него места. Хишины угостили Альпера обедом, дали ряд советов, как вести себя в Париже; сын старика говорил только по-французски, и портному казалось, что делает он это нарочно, желая показать свое превосходство.
Альпер снял темную лавчонку на одной из самых грязных улиц и начал латать одежду парижской голытьбы. Он очень скучал, говорил, что в Париже "нет ни настоящего чая, ни настоящих людей", постаревший, он напоминал дерево, которое неудачно пересадили. А Лева быстро научился говорить по-французски, завел приятелей и, когда отец мечтал о стакане "доброго русского чая", возражал: "Настоящие люди пьют кофе".
Трудно было портному признаться, что он и впрямь сумасшедший, но жить на чужбине было еще труднее, и он стал помышлять о возвращении в Киев.
Помешала война. Перестали приходить письма от Ханы, Киев стал недосягаемым. А Париж помрачнел, осунулся; богатые его кварталы опустели. Соседи Альпера были на фронте, их жены начали попрекать портного, что он ест чужой хлеб, а защищать Францию не хочет. Альпер плохо разбирался в мировой политике, но был человеком с самолюбием. Когда булочница, у которой он всегда покупал хлеб, обливаясь слезами, сказала: "Мой Жак убит, у Шарля отняли ногу, а в Париже остались только трусы, как вы", он направился к Хишиным. "Меня попрекают тем, что я живу и что у меня две ноги, и мне это надоело. Я хочу, чтобы вы взяли Леву, во-первых, вы - родственники, а во-вторых, я иду защищать вашу Францию".
Четыре месяца спустя солдат "иностранного легиона" Наум Альпер погиб в Шампани.
Нельзя было назвать Хишиных злыми людьми, но никогда Лева не слышал от них ласкового слова. Когда пришло извещение о смерти Наума Альпера, старый Хишин сказал: "Твой отец умер как герой, - и добавил: - На улицу мы тебя не выкинем". Лева не мог себе представить, что отец умер; только много дней спустя, услыхав, как Хишин попросил заварить чай, Лева убежал в свою каморку и горько заплакал.
Беда пришла и к Хишиным: в Вердене погиб их сын. Старик перестал разговаривать, а Хишина сидела за прилавком с лицом, распухшим от слез, и рассказывала каждому приходившему о детских привычках Виктора; через год она умерла.
Кончится война, поеду в Киев, - думал Лева. Но шли дни, месяцы, годы. Давно кончилась война, а Лева не поехал в Киев. Левы больше не было - франтоватый студент Лео Альпер изучал математику и мечтал о славе. Сдав экзамены, он вздумал писать лирические комедии. Хишин успел к этому времени разориться и тихо умереть. Несколько лет Лео прожил без профессии, без пристанища, случалось и без обеда. Но никогда не покидала его прирожденная веселость, и даже в самые трудные минуты он напевал с детства запомнившуюся песенку:
Когда весна вернется,
Фортуна улыбнется…
Потом он женился на хорошенькой модистке, которую по прихоти судьбы звали Леонтиной, и решил заняться делом. Неудачливый драматург оказался талантливым инженером. Одно из своих изобретений он продал в Америку. Случай свел его с Лансье; чем-то они походили друг на друга, может быть, беспечностью. Они подружились, и Лео Альпер стал совладельцем старой французской фирмы "Рош-энэ".
Он давно мечтал съездить в Киев, но только теперь мог, не стыдясь, предстать перед матерью и братом.
Побрившись, Лео Альпер составил ответ Лансье:
"Всецело доверяю разрешение всех вопросов. Заранее выражаю согласие. Прошу вас не волноваться и беречь свое здоровье. Вернусь в начале августа".
С удивлением он глядел на улицу, на дома, на людей. Может быть, изменился Киев? Или так устроен человек, что картины детства в его памяти постепенно меняются, становятся вымыслом? Лео не узнавал города. Он не узнал и матери; он помнил по фотографии молодую женщину в очень широкой шляпе, а в гостиницу пришла крохотная старушка, похожая на птицу. Она сказала "Лева" и заплакала. Он целовал ее высохшие руки и, путая русские снова с французскими, приговаривал; "Мамочка, все будет хорошо!.."
Встретившись с братом, Лео смутился - не знал, что сказать. Молчал и Осип. Взглянув на них, трудно было поверить, что это - родные братья, настолько не походили они друг на друга. Лео был полным курчавым блондином, с лицом цветущего ребенка; по его глазам сразу было видно, что он всем доверяет и никого не склонен осуждать. У Осипа были черные, очень жесткие волосы, жестким было и выражение лица, острый нос, тесно сжатые губы; будучи душевно неловким, он казался сухим, говорил даже с близкими газетными фразами, отличался прямолинейностью, той глубокой честностью, которая способна и восхитить, и возмутить, так она хороша, так порой бесчеловечна. Ступал он по жизни ровным, тяжелым шагом, казалось, видишь, что будет с ним завтра, через год, через двадцать лет.
Братья помолчали, покурили, а потом начали разговаривать, как незнакомые люди, случайно оказавшиеся в одной комнате. Лео это злило. Он легко сходился с любым встречным, неужели он не может поговорить по душам с братом? Несколько раз он пытался взять дружеский тон, но Осип был сух, почти неприветлив, отвечал коротко, сбивался на "вы".
- Слушай, Ося, почему ты со мной держишься, как дипломат? Я знаю, что ты - коммунист, но меня это не касается. Для меня ты - родной брат, и только. И не гляди на меня с опаской, как на страшного капиталиста! У нас был, кажется, один отец, и Наум Альпер не был ни Ротшильдом, ни Детердингом. Если я теперь фабрикант, то не по призванию, а по счастливой оплошности судьбы. Я тебя не съем и не устрою здесь буржуазного заговора.
Осип улыбнулся, на одну минуту его лицо смягчилось.
- Я этого и не думаю, просто мне трудно с тобой говорить - мы очень разные. Я за границей не был, это совсем другой мир. Мы здесь иначе живем, иначе чувствуем.
- Ну, это еще вопрос! По-моему, чувствуют все одинаково. Болит - кричат, а если щекочут - смеются. Я затем и приехал, чтобы посмотреть, как вы живете.
Лео обязательно хотел тотчас поехать к матери и брату; но Осип сказал: "Поздно… Мы тебя ждем завтра".
С раннего утра Хана Альпер начала прибирать две комнаты; в одной жила она с внучкой Алей, в другой - Осип и его жена Рая. Хана достала из сундука старую скатерть, убивалась, что нет салфеток, сказала Рае: "Неудобно… Все-таки иностранец", и вытерла фартуком глаза - ей было грустно, что она называет Леву "иностранцем". А Рая про себя подумала: "Ни за что не пустила бы его сюда!"
Рая хотела помочь Хане, но та прикрикнула, - Рая в семье считалась слабой и хрупкой, ей не позволяли ни готовить, ни ходить на базар. Это была невысокая миловидная блондинка с темными глазами и очень большими ресницами. Она служила в горсовете, увлекалась музыкой и мечтала о другой, красивой жизни. Ей было двадцать пять лет, но она сохранила много детского; муж ей казался старым; она знала, что он умнее, опытнее, верила его словам, но втихомолку вздыхала - он не понимает, как мне хочется жить! Ведь построим все, а второй молодости у меня не будет… Увидав американскую кинокартину, она искренно возмутилась: "Какая дурацкая история"; а потом плохо спала - всю ночь ей мерещились пляж Миами, девушки под пальмами и влюбленные бездельники. Осипа она полюбила за то, что он был другим, полюбила за внутреннюю прямоту, даже за резкость, чувствовала, что с таким не свихнешься. А он не смог бы объяснить, почему выбрал Раю. Скупой на слова, он не говорил о своей любви, говорил о другом, но так глядел, так молчал, что Рая не выдержала, и первая его поцеловала. Когда они пришли из загса, Осип сказал: "Мама, полюбуйся - медведь и роза!" Хана боялась, что брак этот недолговечен - Рая бросит Осипа… Но родилась дочка; Рая флиртовала, ходила часто на вечеринки и оставалась верной мужу.
В этот день Рая не походила на себя; обычно веселая и кокетливая, она разговаривала с Лео сухо, даже враждебно. Он привез ей парижские духи; она злобно посмотрела на флакон и сказала:
- Спасибо. Но я предпочитаю "Красный мак".
Хана постаралась, накормила Лео наславу; он не подозревал, сколько усилий, находчивости, труда стоил этот обед. Глядя на Лео, Хана думала о своей молодости, о покойном муже - вылитый Наум!.. Когда Лео вспомнил, как отец любил крепкий сладкий чай, она всплакнула. И это было единственной минутой той сердечной теплоты, о которой Лео мечтал в Париже.
Пришла Валя Стешенко, крикнула:
- Раечка, можешь меня поздравить! Уезжаю в Москву…
Увидав незнакомца, она растерялась. Осип представил: "Господин Лев Альпер", он сделал ударение на слове "господин", потом добавил: "мой старший брат".
Лео обиделся, и конец обеда прошел невесело. Рая ушла с Валей. Хана спросила Лео:
- У тебя нет портрета твоей жены?
Лео показал фотографию: он был снят на пляже с молодой элегантной женщиной. Хана вздохнула:
- Никогда не думала, что у меня будет такая невестка…
Он не понял - восхищена она или осуждает.
Пришла маленькая девочка, недоверчиво посмотрела на Лео.
- Аленька, поздоровайся. Глупая, что же ты боишься? Это твой дядя, дядя Лева.
Лео приподнял девочку и, смеясь, сунул ей в руки большой сверток. Аля не посмотрела, что в нем - стеснялась; выждав немного, она проскользнула в соседнюю комнату, там развернула пакет и заулыбалась.
Хана, усталая, прилегла. Братья молча сидели друг против друга.
- Скажи, Ося, у тебя могут быть из-за меня неприятности?
- Нет.
- Тогда я не понимаю, почему ты сказал той даме "господин Альпер".
- Не знаю, так вышло… Наверно, хотел подчеркнуть, что ты - не наш.
- Но если брат - чужой, где же свои? Не понимаю. Или у вас нет семьи?
- Есть. У нас есть и другое - родина. А в этом ты чужой. Ты выбрал… То есть не ты выбрал - отец, но так случилось…
- Значит, по-твоему, если один брат живет в Париже, а другой в Брюсселе, они - чужие.
- Ты не хочешь понять… Париж, или Брюссель, или Нью-Йорк - это одно и то же, а здесь - другое, и разделяют нас не километры… Разве я могу себе представить, как ты живешь?..
- Я тебе расскажу, как я живу, как прежде жил. А потом ты мне расскажешь про себя. Хорошо?
Рассказ Лео показался Осипу авантюрным романом, он слушал с интересом и с недоверием, знал, что брат говорит правду, но жизнь, о которой тот говорил, походила на выдумку. А когда пришел черед рассказывать Осипу, он ограничился сухой справкой: тогда-то женился, там-то работает. Его жизнь походила на жизни миллионов. Учился, работал на заводе, снова учился, экономист-плановик, работы много… Чувствуя, что брат неудовлетворен, он рассказал, как приходили петлюровцы:
- Мы с мамой четыре дня прятались в сене…
- А потом?..
Осип молчал. Не рассказывать же этому иностранцу о голоде, о субботниках, о высоких порывах и морозных комнатах, о раскулачивании, строительстве, об ежечасной борьбе! Об этом никому не расскажешь - свои знают, а чужой не поймет.
- Это все? - спросил Лео.
- Не знаю, что тебе сказать… Живем еще бедно, но я жизнью доволен.
- Ты думаешь, что меня бедность пугает? Я сам три года прожил, как бродяга. Мало, что ли, в Париже людей, которые могут тебе позавидовать? Сколько угодно! Меня пугает другое - вы какие-то суровые… У нас бродяга, спит под мостом - и тот умеет повеселиться. В чем разгадка счастья? Вот в этой возможности позабыть все трудности, просто подурачиться, потому и говорят: "счастлив, как ребенок". А вы все время думаете о будущем. Вы и живете для будущего. Ну скажи, можно ли постоянно говорить о счастье в будущем времени?
Осип пожал плечами:
- Я счастлив сейчас, вот в эту минуту. Разве счастье только в отдыхе или в веселье? Борьба - это еще большее счастье…
Лео ушел. Осип почувствовал смертельную усталость, как будто таскал пудовые мешки. Его вывела из оцепенения Аля - прижимая к груди розового верблюжонка, она весело щебетала: "Ушел. Ушел".
Потом пришла Рая, задумчивая, рассеянная. Осип спросил, когда уезжает Валя, она не ответила. Не стала играть, с Алей. А когда Осип сел за работу, позабыв о тяжелом разговоре, Рая стала обличать Лео:
- Почему он такой самодовольный? "Это парижское", "у нас в Париже"… Противно слушать! Хорошо, что Валя пришла… - Вдруг другим голосом, нараспев, Рая сказала: - Неужели я никогда не увижу Парижа? Елисейские поля, Тюильри… Это ужасно - про все только читать!..
А Хана лежала за ширмой и тихо всхлипывала: "Бедный Лева, он так переменился!"
Лео шел угрюмый: иначе он представлял себе встречу с родными. Может быть, Ося и прав, но это не люди, а камни… С тоской подумал он о Париже, об его огнях, песенках, об его легкости, именно легкости - кажется, и горе там пушинка… Увидев каштан, Лео улыбнулся: вот я и встретил друга! Единственный друг в родном городе - это каштан, такой же, как в Париже… Нужно скорее уезжать. Да и Лансье нервничает…
Накануне отъезда Лео попросил брата пойти с ним в Слободку, хотел поглядеть дом, где провел детство. На той улице мало что переменилось. Женщина развешивала белье; с недоверием поглядела она на незнакомых; злобно залаяла собачонка. Они сели на скамейку возле дома. Лео сказал:
- Здесь любил сидеть отец. Его почему-то называли "сумасшедшим". Он мечтал вслух, мечтал, что куда-то уедет или что Слободка будет, как Нью-Йорк, говорил, что люди перестанут воевать, что не будет погромов. А погиб на войне. Мне рассказывали, что он бежал впереди, что-то пел. Пуля попала в грудь…
- Обидно, что он уехал почти накануне революции. Он понял бы… У нас никто не зовет таких людей сумасшедшими.