- А я не думаю, чтобы отцу пришлась по душе эта жизнь. Он был ребенком. Вы не такие… Вы - прокуроры, честное слово! Ося, завтра я уезжаю. Я хочу тебя спросить об одном… На этой скамейке я сидел с тобой. Ты не помнишь, ты тогда еще в штаны делал… Это связывает или нет? Почему ты все время хочешь от меня отгородиться?
- Я не отгораживаюсь, это выходит само собой. Поверь, мне самому больно… Когда ты написал, что приедешь, я обрадовался. Ведь это счастье - найти брата! А когда ты приехал, я понял, что ты - чужой, и связывает нас только мама. Зачем лгать? Если бы ты приехал несчастный, может быть, вышло бы иначе… Но тебе ничего не нужно…
- Только ласка.
- Разве можно это заказать? Я тебе скажу просто, и ты не расспрашивай - мы очень много пережили. Было тяжело. Наверно, еще будет… Но это - наше. А ты пришел со стороны и хочешь, чтобы я раскрыл перед тобой душу.
- Я хочу повалить стенку, а ты все время ее подпираешь.
Осип помолчал, потом тихо ответил:
- Мы оба бессильны - стенка в нас.
Из Варшавы Лео ехал в одном купе с депутатом Шомье. Депутат расспрашивал о России.
- Я счастлив, что там побывал, - говорил Лео. - Это удивительная страна. За двадцать лет они сделали больше, чем мы за сто. Если будет война, они побьют немцев, будьте уверены. Это даже не люди, это камни…
Шомье недоверчиво усмехался:
- Такими камнями танки не пробьешь. Я читал отчет военной комиссии… Вам показали фасад. Воевать они не могут - у них нет ни кадров, ни дисциплины, ни транспорта.
Лео вышел на какой-то французской станции, чтобы размять ноги. Прошел дождь; пахло глициниями. Полураздетый телефонист пел: "Мими, Мими, меня возьми"… Кто-то сказал: "В газетах пишут, что через месяц война. Тогда и меня возьмут… Пойдем пока что опрокинем стаканчик"… Девушка, глядя в зеркальце, задумчиво водила помадой по губам. Было тихо, грустно и приятно. Лео с облегчением подумал: "Вот я и дома".
6
- Спасибо, что ты меня вытащила, - говорила Рая. - Ты видела это явление?
- Противный?
- Нет. Почему противный? Кажется, симпатичный. Привез мне чудесные духи, трогательно. Но о чем мне с ним говорить?.. Валя, какая ты счастливая - едешь в Москву!..
У Стешенко часто собиралась молодежь. Алексей Николаевич с несколько старомодной любезностью ухаживал за подругами дочери и вовремя уходил к себе. Жена его, Антонина Петровна, отличалась хлебосольством: даже в трудные времена она потчевала гостей Вали пирожками с повидлом или пышками. Сегодня она хлопотала с утра: было что отпраздновать - Валя давно мечтала попасть в московский киноинститут, наконец-то сбылись ее желания. Антонине Петровне страшно было расставаться с единственной дочкой, но она утешала себя: кто знает, может быть у Вали вправду талант?..
Валя не была ни красавицей, ни дурнушкой; ее лицо, самое что ни на есть обыкновенное, преображала смутная, едва заметная улыбка, и в такие минуты Валя казалась привлекательной. Все в ней было смутным; она не любила ни резких жестов, ни точных определений. Мать говорила: "Ты у меня какая-то сонная, не знаю только, когда проснешься". В Валю влюблялись, но не серьезно - на вечер, на неделю; она не отстраняла и не подпускала ближе, оставаясь для случайных поклонников милым расплывчатым воспоминанием. Как-то она сказала Рае: "Говорят, что крупные натуры не годятся для семейного счастья, а я останусь одна не потому, что большая, а потому, что другой, неудобной формы"…
Вот и Валя уезжает. Скоро не останется никого из старых друзей. В школьные годы они шутя прозвали себя "Пиквикским клубом" - в честь Бори Пики. Алексей Николаевич шутил: "Четыре девицы и один кавалер". Девочки в ответ прыскали: смешно подумать, что Боря может ухаживать… Лицо его напоминало ком глины, над которым скульптор только начал работать; все выпирало - мясистый нос, скулы, растрепанные брови; а среди этого хаоса чудесно светились большие серые глаза. Боря был механиком, писал стихи, но никому их не показывал. Он жил с матерью на окраине города. Вера Платоновна Пика рано овдовела - муж ее погиб на гражданской войне; всю свою жизнь она вложила в сына. Это была скромная женщина, малограмотная, но с большим знанием человеческих чувств. Когда "Пиквикский клуб" собирался в бедной комнатке, где жила она с Борей, девушки каждый раз поражались уму и чуткости Веры Платоновны. Валя однажды сказала Рае: "Учимся, читаем, хотим что-то понять, а ведь Вера Платоновна и не читала ничего, а все понимает, абсолютно все…"
- Валя, какое тебе выпало счастье!..
Антонина Петровна принесла бутылку малаги.
- А Зиночка где?
- Наверно, сейчас придет.
Зина Митрофанова была натурой страстной, но скрытной, и люди, которые ее мало знали, говорили - "гордячка". А подруги удивлялись ее внутренней самостоятельности, воле, своеобразию. Теперь она готовила дипломную работу. И какую же странную тему она выбрала: "Преодоление смерти в древнем эпосе"! Она снимала крохотную комнатушку на окраине города, жила плохо, но никогда не жаловалась. Ну и характер, - думала Антонина Петровна, когда голодная Зина ни за что не хотела притронуться к вкусному пирогу, весело отвечая: "Вы не сердитесь, я только-только пообедала"… Была она одинока: мать умерла четыре года тому назад, отца Зина не знала, он разошелся с матерью, когда девочка едва научилась выговаривать слово "папа". Рассказывали, будто у нее был жених, который не вернулся из Испании; может быть, это и выдумали;- Зина охотно выслушивала признания подруг, умела подбодрить, утешить, но своих тайн никому не поверяла.
- Вот она!..
Вместо Зины пришла Галочка, прозванная "хохотушей". Но сегодня Галочка не смеялась:
- С Зиной что-то жуткое. Вы ведь знаете - у нее были неприятности из-за отца. Все вокруг этого… Комсорг сказал, что нужно написать объяснение. Она тогда написала, что отца не знает, поэтому ничего не может добавить, не помню точно, но смысл такой. Наверно, неудачно сформулировала, потому что опять попросили написать. Какой-то подлец на нее капал. Конечно, она не права - ведь свои, товарищи, можно объяснить, но характер у нее, сами знаете… Назначили собрание, там один - не понял или не расслышал, говорит "враг"… Она вскипела: "Билет можете отобрать, а коммунисткой была и буду", и все в том же духе…
- Галочка, а теперь как?
- Никак. Молчит. Я зашла за ней - "идем к Вале", она отвечает: "Не пойду". Я начала уговаривать, она говорит: "Не нужно. Так и мне, и вам лучше". Потом рассказала, что Никитин с ней не поздоровался. Меня она выставила - "мне работать нужно". Одним словом, психует…
- Я завтра зайду к ней, - сказала Рая. - Только боюсь, как бы ее не обидеть… Она мне говорила, что не понимает людей, которые любят, чтобы их жалели.
Все помрачнели. Пришел Боря, тоже мрачный. Галочке пришлось повторить свой рассказ. Боря слушал очень внимательно, чуть приоткрыв непомерно большой рот, но ничего не сказал. Потом он застегнул на одну пуговку потрепанный пиджачок, взял рюмку и торжественно обратился к Вале:
- Я тебя поздравить пришел. А теперь я пойду…
Он даже не пригубил рюмки и молча вышел. Как ни была Галочка огорчена, она не выдержала, прыснула. Валя сказала:
- Ничего нет смешного. Я удивилась, что он пришел: его Тося ужасно обидела. Она сама мне рассказала… Два года он с ума сходил, наконец решил объясниться…
- Я ему говорила, чтобы он ее оставил. Он слышать не хочет. Она его видом берет, вид у нее действительно ангельский…
- Нет, ты послушай, что этот "ангел" ему ответил: "У тебя нет ни славы, ни денег, ни квартиры, и ты смеешь такое говорить? Посмотри на себя лучше в зеркало. С такой физиономией не объясняются, а выбирают крюк покрепче". Грубо как!
- Отвратительно!..
Родители Вали давно ушли. Они сидели втроем - Валя, Рая, Галочка. И может быть, от горя Зины, или от обиды Бори, или от близкой разлуки, только было им невыразимо грустно; даже приторно сладкая малага оставила привкус горечи. Вся жизнь была перед ними, но сейчас она пугала их, как лес ночью. Галочка попробовала утешить себя:
- Я убеждена, что с Зиной уладится. А за Борю я даже рада - по крайней мере теперь он увидел, что такое Тося… Он ведь очень хороший. Мне почему-то кажется, что у него настоящий талант… Знаешь, Валя, я обязательно прочитаю на афише: "В главной роли Валентина Стешенко". Пойду в кино глядеть Валю. А ты забудешь про "Пиквикский клуб". Ты, пожалуйста, хоть разок вспомни, что есть такая "хохотуша" в Главхлопроме…
- Какие мы все глупые!.. - У Вали на глазах были слезы. - А молодость кончилась. Хорошая была - в тучах и все-таки "безоблачная". Рая, ты знаешь это чувство - засыпаешь, и вдруг сердце начинает ужасно биться, страшно, страшно?.. Мне все кажется - еще минута и разобьется…
- Что? - это Галочка спросила.
- Не знаю. Сердце… Счастье…
Галочка так напряженно слушала, желая понять, о чем говорит Валя, что столкнула локтем рюмку. Она чуть не расплакалась:
- Боже, что я наделала!
А Валя и Рая смеялись - до того уморительной была сконфуженная Галочка.
Они вскоре разошлись, не грустные и не веселые, с тем ощущением избытка жизни и легкой, почти неуловимой тревоги, которое может пройти от первой страницы книги, от первого слова и которое может остаться, сгуститься, стать душевной грозой.
7
Боря прямо от Вали пошел на Подол, где жила Зина. Он остановился, увидав сверху Днепр; это зрелище всякий раз его волновало: река была величественной и простой, как судьба. Так стояли и глядели другие, - подумал он, - много лет тому назад - и влюбленные, и герои, и никому неведомые чудаки…
Он забыл номер дома, в котором жила Зина, долго искал. Зина удивилась, но не подала виду.
- Я случайно - мимо проходил.
- Мимо? Откуда же ты шел?.. Ладно, садись.
Они долго молчали. Наконец Боря сказал:
- Зина, ты веришь в счастье?
- Верю.
- Я тоже. Мне одна женщина недавно сказала, что она "добьется счастья". Я спрашиваю - как? Она объяснила - нужно найти известного драматурга или ответственного работника, тогда и квартира будет хорошая, и она поедет в Сочи…
- Противно.
- И глупо. Сегодня у тебя есть квартира, завтра нет… Как будто счастье можно выдать или отобрать. Счастье, оно - твое.
- И от него больно; чем оно больше, тем больнее.
- Я зимой читал Багрицкого:
Ты глядел в глаза винтовке,
Ты погиб, как надо…
Читал и думал: почему я не родился на двадцать лет раньше? А дело не в этом. Каждая эпоха проверяет сердце по-своему, важно не то, какая эпоха, а какое сердце. Я это теперь понимаю… Может быть, наше поколение и балованое - учимся, в театры ходим, спорим, какая пьеса хуже, влюбляемся, даже любовные трагедии разыгрываем - не очень удачно, но все-таки… Глядим не в глаза винтовке, а в глаза девушек. Но разве мы хуже?.. В одну минуту может все измениться…
- Ты это про войну?
- Про все. Если хочешь, и про войну. Поют весело: "Если завтра война"… А она не "если", и потом это невесело… Вчера я поглядел на ребят и думаю - сколько из нас меченых? Ты не думай, что я боюсь, чем все кончится, - люди у нас крепкие, - я говорю о сердце. Ты вот замечательно озаглавила свою диссертацию, именно - преодоление смерти! Звучит как поэзия…
- Боря, а я боюсь смерти.
- Все боятся. Герои - и то боятся, мне Ершов рассказывал, он на Хасане был… Боятся, а когда нужно, умирают. И как!.. Ведь это - эпос, потом будет сидеть Зина - не ты, другая - в тридцатом веке и напишет новую работу. А ты, Зина, смелая. Нет, ты, пожалуйста, не спорь, я это твердо знаю, очень смелая, и главное - ты настоящая коммунистка.
Он сказал это настолько убежденно, что Зина смутилась. Они замолкли. За тонкой стеной раздавался детский голосок: "Если наложить треугольник А на треугольник Б"… Пошел дождь, косой и сильный. Зина, которая сидела у окна, улыбаясь, вытерла лицо, но не отодвинулась. И вот приключилось чудо: Боря прочитал ей свои стихи. Никому не читал, сердился, когда спрашивали, правда ли, что пишет, а сейчас сам предложил: "Зина, послушай!.."
Он читал неуклюже, строптивые строки, полные того чудесного света, который исходил из его глаз. Зина потом старалась вспомнить - о чем он читал? Кажется, о деревьях, больших, живых, раненных топором, но не сдавшихся, о соснах, липах, о киевских каштанах… А может быть, о войне? Или о любви?.. Нет, всё не то. О чем? О счастье? Не знаю… А пока он читал, она не думала, она отдавалась водовороту слов, ощущению ритма, похожего на ветер в степи или на дождь, который все еще бродил по стеклам, по улицам, по огромному ночному миру. И, прощаясь с Борей, она крепко сжала его горячую, шершавую руку.
8
Ященко сказал:
- Видите, положение какое сложное!.. Москва ведь еще весной настаивала. Теперь сговорились на том, что отпустим временно, а там видно будет. Я намечал Игнатюка, но он говорит, что у него осложнения с семьей, потом человеку за сорок, а климат там сложный. Я вот о вас подумал, если только вы…
Осип не дал ему досказать:
- Хорошо, поеду. Игнатюку действительно тяжело.
- У вас ведь жена?
- Мать старая, так что перебросить нельзя…
- Если старая, это, конечно, сложнее… - Яшенко вздохнул. - Но вы насчет бытовых условий не беспокойтесь, мы их здесь обставим…
Осип поглядел на карту, она висела высоко, и место, которое он разыскивал, было на самом верху - среди большого зеленого пятна; пришлось задрать голову. Он нахмурился - туда и письмо не скоро дойдет… Потом он занялся делами и больше не думал о предстоящем отъезде.
Длинные ресницы Раи задрожали.
- Я поеду с тобой.
- С ума сошла! Туда Игнатюка не пускают, а ты бы поглядела, как он в Святошине машину толкал… Да ты не представляешь себе, где это! Зимой там дышать трудно.
- Как-то дышат… А я не могу одна!
- Ященко обещал все обставить.
- Я не про то…
Он поглядел на нее и смутился; нежность, как кровь, прилила к его лицу. Он поцеловал ее маленькую руку. Нужно ее успокоить… И вдруг вспомнил: в восемь заседание! Он быстро проглотил котлету и убежал.
Почему он должен ехать куда-то на север, - думала Рая. - Если бы в Грузию… Она поехала бы с ним. Жалко, конечно, оставлять Киев, но раз он говорит, что нужно… Да, но ведь это не в Грузию!.. Как же можно ехать в такое место по своей воле? Он все-таки сумасшедший! Разве нельзя быть честным и не делать таких глупостей? Никто этого не требует, да никто этого и не ценит, напротив, ценят людей, которые умеют когда нужно отказаться. Почему они не посылают Игнатюка? Или Короткова? А на Осипа они смотрят, как на мальчишку, стоит сказать, и он побежит. Про меня он не думает. Ну, что я буду делать одна? Как Зина… Ведь я и так схожу с ума - поел, убежал, придет поздно ночью, а начну его спрашивать, скажет: "Я, Раечка, что-то плохо соображаю", и уснет, и так - каждый день, пять лет подряд! И самое страшное, что его не заставляют, ему самому это нравится. Он не хочет понять, каково мне, а думает, что любит… Не пушу! Скажу, что умираю. Осип, ты слышишь - уми-ра-ю!
Но Осипа не было; Рая лежала, повернувшись лицом к стене. Хана приговаривала внучке: "А ручки надо помыть, ручки у нас грязные…" Хоть бы поскорее пришел Осип! Но заседание было длинным, и он не понимал, как он нужен сейчас Рае.
Он не понял этого и ночью. Он многое понимал. Рая ошибалась: его ценили как энергичного и опытного работника. Он умел преодолевать трудности, не есть, не спать, не жить для себя. Когда Рая изумлялась, он пожимал плечами: "Как же иначе? Ведь это - важная отрасль…" Он знал, что надвигается гроза: об этом он слушал, читал, думал с детства. Он понимал свое время, его требовательность, его жесткий язык. А вот Раю он не мог понять, хотя не был сложным душевный мир этой женщины; он не различал сплетений чувств, его сбивали с толку внезапные переходы от тоски к радости, от радости к отчаянию. Почему Рая то и дело спрашивает: "любишь?" Откуда такое недоверие? Ведь все ясно: она - его жена, у них дочка. Когда Рая жаловалась, что ей не хватает сердечной теплоты, он целовал ее руки, стриженый затылок, пряди волос и думал, иногда с умилением, иногда с досадой: прямо как в романе!.. В школьные годы он прочитал десяток-другой романов и давно забыл их; а теперь ему было не до книжек - выспаться, и то нет времени; с понятием "роман" у него было связано ощущение чего-то приятного, но загадочного и утомительного. Он сам не осознавал своего чувства к Рае, оно напоминало золото, скрытое в горной породе.
- Мне двадцать пять лет, Осип, это страшно! Еще год, два - и старость…
- Глупости! Мне тридцать, а я себя еще не чувствую стариком.
- Ты - мужчина.
- При чем тут пол? Не понимаю…
- Ты ничего не понимаешь. Погоди, дай мне сказать!.. Ты всегда делаешь, как ты хочешь, хоть раз послушайся меня - не уезжай один! Если ты обязательно должен ехать, возьми меня с собой.
- Раечка, это невозможно. Если ты мне не веришь, спроси Яшенко.
- О чем ты хочешь, чтобы я его спрашивала? Как любят?.. Не могу же я объяснить чужому человеку, что у меня в сердце. Мне все равно, что там холодно, одной будет холодней…
Она заплакала, и Осип почувствовал в груди острую боль. Так бывало всякий раз; напрасно он убеждал себя, что Рая способна плакать из-за пустяков; стоило ему увидеть ее слезы, как он терял голову. Он обнял ее, хотел утешить и не мог; перед его глазами стояло большое зеленое пятно. Что же он может сделать? Рая там не выдержит, а ехать нужно.
- Может быть, удастся вернуться раньше, весной.
Она не ответила, не могла больше говорить, чувствовала, как ее слова тонут в огромном глухом пространстве; и в отчаянии, уже ничего не соображая, она крикнула:
- Ненавижу твою работу!
Они шли по одной из горбатых улиц старого Киева, от которых теряешь дыхание - так круты они, так хороши, с садами, где уже золотятся каштаны, клены, липы, с невысокими домиками, где идет своя жизнь, невидимая, но понятная прохожему, до которого доходят и смех девушки, и гам ребятишек, и старческое покашливание, - это, наверно, пенсионер сейчас вспоминает, как полвека назад он шел с любимой по такой же крутой улице и терял дыхание.
Здесь они встретились в тот самый день, когда решилась судьба Раи; Осип тогда принес фиалки и стеснялся, прятал букетик в рукаве, как школьник папиросу. Рая вспомнила и задумчиво сказала:
- А может быть, и мечтать не о чем? Может быть, мы с тобой уже были счастливы?..
- Очень. По крайней мере, я…